Неточные совпадения
Если бы в темной комнате вдруг вспыхнула прозрачная картина, освещенная сзади лампою, она бы не поразила так, как эта сиявшая
жизнью фигурка, которая точно
предстала затем, чтобы осветить комнату.
В первый раз в
жизни Агафья Матвеевна задумалась не о хозяйстве, а о чем-то другом, в первый раз заплакала, не от досады на Акулину за разбитую посуду, не от брани братца за недоваренную рыбу; в первый раз ей
предстала грозная нужда, но грозная не для нее, для Ильи Ильича.
Ничего не нужно:
жизнь, как покойная река, текла мимо их; им оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные явления, которые по очереди, без зову,
представали пред каждого из них.
Случилось то, что мысль, представлявшаяся ему сначала как странность, как парадокс, даже как шутка, всё чаще и чаще находя себе подтверждение в
жизни, вдруг
предстала ему как самая простая, несомненная истина.
И вот она едет и жадно вглядывается в даль и ищет: где же эти таинственные «усадьбы» и парки, где эта обетованная земля, на которой воочию
предстанет перед ней мечта ее
жизни… Поля, колокольчики, порой засинеет лесок, облака двигаются бесшумно, с какой-то важной думой, а отец, вздрагивая, спрашивает...
Напротив того, с первого же взгляда можно было заподозрить, что в ней происходит что-то не совсем обыкновенное и что, может быть, настала минута, когда перед умственным ее оком
предстали во всей полноте и наготе итоги ее собственной
жизни.
«Черт знает, чего этот человек так нахально лезет ко мне в дружбу?» — подумал я и только что хотел привстать с кровати, как вдруг двери моей комнаты распахнулись, и в них
предстал сам капитан Постельников. Он нес большой крендель, а на кренделе маленькую вербочку. Это было продолжение подарков на мое новоселье, и с этих пор для меня началась новая
жизнь, и далеко не похвальная.
Как ни старался Юрий уверить самого себя, что, преклонив к покорности нижегородцев, он исполнит долг свой и спасет отечество от бедствий междоусобной войны, но, несмотря на все убеждения холодного рассудка, он чувствовал, что охотно бы отдал половину своей
жизни, если б мог
предстать пред граждан нижегородских не посланником пана Гонсевского, но простым воином, готовым умереть в рядах их за свободу и независимость России.
— Все же они дети твои, — убедительно произнес дедушка Кондратий, — какая их
жизнь будет без твоего благословения? И теперь, может статься, изныла вся душа их… не смеют
предстать на глаза твои… Не дай им умереть без родительского твоего благословения… Ты видел их согрешающих — не видишь кающихся… Глеб Савиныч!..
Юсов. Я насчет бренности… что прочно в
жизни сей? С чем придем? с чем
предстанем?.. Одни дела… можно сказать, как ноша за спиной… в обличение… и помышления даже… (махнув рукой) все записаны.
Я и прежде любил одну женщину, и она меня любила… Чувство мое к ней было сложно, как и ее ко мне; но так как она сама не была проста, оно и пришлось кстати. Истина мне тогда не сказалась; я не узнал ее и теперь, когда она
предстала передо мною… Я ее узнал, наконец, да слишком поздно… Прошедшего не воротишь… Наши
жизни могли бы слиться — и не сольются никогда. Как доказать вам, что я мог бы полюбить вас настоящей любовью — любовью сердца, не воображения, — когда я сам не знаю, способен ли я на такую любовь!
И новою
предстала жизнь. Он не пытался, как прежде, запечатлеть словами увиденное, да и не было таких слов на все еще бедном, все еще скудном человеческом языке. То маленькое, грязное и злое, что будило в нем презрение к людям и порою вызывало даже отвращение к виду человеческого лица, исчезло совершенно: так для человека, поднявшегося на воздушном шаре, исчезают сор и грязь тесных улиц покинутого городка, и красотою становится безобразное.
Но в ней отразилась русская
жизнь, в ней
предстает перед нами живой, современный русский тип, отчеканенный с беспощадною строгостью и правильностью; в ней сказалось новое слово нашего общественного развития, произнесенное ясно и твердо, без отчаяния и без ребяческих надежд, но с полным сознанием истины.
Он подошел теперь к ним и стал внимательно рассматривать их все, и вместе с ними стала
представать в его памяти вся прежняя бедная
жизнь его.
— Ты же, святителю Кирилле,
предстань господу за грешника, да уврачует господь язвы и вереды мои, яко же и я врачую язвы людей! Господи всевидящий, оцени труды мои и помилуй меня!
Жизнь моя — в руце твоей; знаю — неистов быша аз во страстех, но уже довольно наказан тобою; не отринь, яко пса, и да не отженут мя люди твои, молю тя, и да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!
Люди тех кружков, в которых по преимуществу он вращался, смотрели на этот род службы скорее далее неблагосклонными и неуважительными, чем равнодушными глазами, и потому теперь, когда для дальнейшей
жизни его
предстали вдруг новые задачи и цели, — ему показалось как-то странно и дико видеть и сознавать себя вдруг военным человеком, хотя, поразобрав себя, он вовсе не нашел в душе своей особенной антипатии к этому делу.
Природа
предстает ему как враждебная сила, вооруженная голодом и смертью, и вся
жизнь человеческая получает привкус хозяйственности, пленяется суете стихий пустых и немощных.
Глубоко серьезными глазами ребенка смотрит Толстой на
жизнь. И, как в ребенке, в нем так же совершенно нет юмора. Рисуемое им часто убийственно смешно, но чувство смешного достигается чрезвычайно своеобразным приемом: как будто внимательный, все подмечающий ребенок смотрит на явление, описывает его, не ведаясь с условностями, просто так, как оно есть, — и с явления сваливаются эти привычные, гипнотизировавшие нас условности, и оно
предстает во всей своей голой, смешной нелепице.
Прошло несколько месяцев. Наступила весна. С весною наступили и ясные, светлые дни, когда
жизнь не так ненавистна и скучна и земля наиболее благообразна… Повеяло с моря и с поля теплом… Земля покрылась новой травой, на деревьях зазеленели новые листья. Природа воскресла и
предстала в новой одежде…
— Так извергом и называл. А то как еще его было называть? Он говорит: «когда ты, старый шакал, издохнешь?», а я отвечаю: тебя переживу и издохну. А то что же ему спущать что ли стану? Ни в
жизнь никогда не спускал, — и старик погрозил мертвецу пальцем и добавил: — и теперь не надейся, я верный раб и верен пребуду и теперь тебе не спущу: говорил я тебе, что «переживу», и пережил, и теперь
предстанем пред Судию и посудимся.
— Нет, не они, a ты, ты, Мила… Это была ты… В ту минуту, когда я почувствовал, что
жизнь кончается, что я умру, погибну, расстрелянный этими людьми — передо мной
предстал, как живой, твой милый образ… И тогда я понял, что ты — самое дорогое для меня существо в мире и что я люблю тебя, как самого дорогого друга на земле, как самую дорогую сестру… И я никогда, никогда не забуду этой минуты, Милочка… Никогда не забуду…
Сердце его сжалось. Как будто холодные пальцы какого-то страшного чудовища стиснули его. Заныла на миг душа… До боли захотелось радости и
жизни;
предстал на одно мгновенье знакомый образ, блеснули близко-близко синие задумчивые глаза, мелькнула черная до синевы головка и тихая улыбка засияла где-то там, далеко…
Перед ним
предстала та ужасная картина разочарования
жизнью, которая впервые зародила в нем мысль покончить с собою, оставить этот мир материальных забот и треволнений.
Из подернутого туманом хаоса воспоминаний этих роковых пяти лет ярче других
предстал перед ним один страшный, потрясающий эпизод из его тюремно-каторжной
жизни.
И как-то дико показалось вдруг Луке Ивановичу все, что он переиспытал тут, в этом салоне, да и не свои только испытания
предстали пред ним, а вся
жизнь, глухо кишащая под мертвенным саваном петербургской зимы.
Господи! Ты читаешь всевидящим оком в душе моей, Тебе известно, что ни одного черного дела не сделал я в продолжение моей
жизни, что я не изменял никогда долгу и чести ни в отношении к своим ближним, ни в отношении к своему отечеству и государю. Это скажу и тогда, когда
предстану пред высочайший суд Твой.
Картина из детской
жизни его в Зиновьеве
предстала перед ним с поразительною ясностью.
И в ту минуту, когда я всего менее этого ожидал, она сдернула вуаль, и моим глазам
предстало лицо ее, моей любви, моей мечты, моей бесконечной и горькой муки. Оттого ли, что всю
жизнь я прожил с нею в одной мечте, с нею был молод, с нею мужал и старился, с нею подвигался к могиле — лицо ее не показалось мне ни старым, ни увядшим: оно было как раз тем, каким видел я в грезах моих, бесконечно дорогим и любимым.