Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой
отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить
жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его
отец и мать. Они жили тою
жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Живя старою
жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие ко всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной этим равнодушием матери, к милому, прежде больше всего на свете любимому нежному
отцу.
Она не могла разрешить задачи, которую ей невольно задал
отец своим веселым взглядом на ее друзей и на ту
жизнь, которую она так полюбила.
Дети? В Петербурге дети не мешали жить
отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что детям всю роскошь
жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан жить для себя, как должен жить образованный человек.
Вронский никогда не знал семейной
жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему свету.
Отца своего он почти не помнил и был воспитан в Пажеском Корпусе.
Но в
жизни все меняется быстро и живо: и в один день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками,
отец, взявши сына, выехал с ним на тележке, которую потащила мухортая [Мухортая — лошадь с желтыми подпалинами.] пегая лошадка, известная у лошадиных барышников под именем сорóки; ею правил кучер, маленький горбунок, родоначальник единственной крепостной семьи, принадлежавшей
отцу Чичикова, занимавший почти все должности в доме.
Один был
отец семейства, по имени Кифа Мокиевич, человек нрава кроткого, проводивший
жизнь халатным образом.
— Ах,
жизнь моя, Анна Григорьевна, если бы вы могли только представить то положение, в котором я находилась, вообразите: приходит ко мне сегодня протопопша — протопопша,
отца Кирилы жена — и что бы вы думали: наш-то смиренник, приезжий-то наш, каков, а?
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю
жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее
отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Когда бы
жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне быть
отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единой, —
То, верно б, кроме вас одной,
Невесты не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я, верно б, вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И был бы счастлив… сколько мог!
Высокой страсти не имея
Для звуков
жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули
отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели
жизнь — и
жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках
отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать
жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я.
Меж тем как ее голова мурлыкала песенку
жизни, маленькие руки работали прилежно и ловко; откусывая нитку, она смотрела далеко перед собой, но это не мешало ей ровно подвертывать рубец и класть петельный шов с отчетливостью швейной машины. Хотя Лонгрен не возвращался, она не беспокоилась об
отце. Последнее время он довольно часто уплывал ночью ловить рыбу или просто проветриться.
Пусть видят все, весь Петербург, как милостыни просят дети благородного
отца, который всю
жизнь служил верою и правдой и, можно сказать, умер на службе.
— Ваше превосходительство, — сказал я ему, — прибегаю к вам, как к
отцу родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии всей моей
жизни.
Но он робел и волновался недолго; спокойствие Одинцовой сообщилось и ему: четверти часа не прошло, как уж он свободно рассказывал о своем
отце, дяде, о
жизни в Петербурге и в деревне.
— Да, — начал Базаров, — странное существо человек. Как посмотришь этак сбоку да издали на глухую
жизнь, какую ведут здесь «
отцы», кажется: чего лучше? Ешь, пей и знай, что поступаешь самым правильным, самым разумным манером. Ан нет; тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними.
Отец его, боевой генерал 1812 года, полуграмотный, грубый, но не злой русский человек, всю
жизнь свою тянул лямку, командовал сперва бригадой, потом дивизией и постоянно жил в провинции, где в силу своего чина играл довольно значительную роль.
— Позади меня уже так много воспоминаний:
жизнь в Петербурге, богатство, потом бедность, потом смерть
отца, замужество, потом заграничная поездка, как следует…
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою
жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын
отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому
отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей свободы.
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической
жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала
отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю
жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда
отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.
— Интересная тема, — сказал Тагильский, кивнув головой. — Когда
отцу было лет под тридцать, он прочитал какую-то книжку о разгульной
жизни золотоискателей, соблазнился и уехал на Урал. В пятьдесят лет он был хозяином трактира и публичного дома в Екатеринбурге.
— Наши
отцы слишком усердно занимались решением вопросов материального характера, совершенно игнорируя загадки духовной
жизни. Политика — область самоуверенности, притупляющей наиболее глубокие чувства людей. Политик — это ограниченный человек, он считает тревоги духа чем-то вроде накожной болезни. Все эти народники, марксисты — люди ремесла, а
жизнь требует художников, творцов…
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на
жизнь его
отца званием почетного гражданина.
Но в Выборг он вернулся несколько утомленный обилием новых впечатлений и настроенный, как чиновник, которому необходимо снова отдать себя службе, надоевшей ему. Встреча с братом, не возбуждая интереса, угрожала длиннейшей беседой о политике, жалобными рассказами о
жизни ссыльных, воспоминаниями об
отце, а о нем Дмитрий, конечно, ничего не скажет лучше, чем сказала Айно.
Самгин лежал на диване, ему очень хотелось подробно расспросить Агафью о Таисье, но он подумал, что это надобно делать осторожно, и стал расспрашивать Агафью о ее
жизни. Она сказала, что ее
отец держал пивную, и, вспомнив, что ей нужно что-то делать в кухне, — быстро ушла, а Самгин почувствовал в ее бегстве нечто подозрительное.
— Надо.
Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать?
Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
— Читал Кропоткина, Штирнера и других
отцов этой церкви, — тихо и как бы нехотя ответил Иноков. — Но я — не теоретик, у меня нет доверия к словам. Помните — Томилин учил нас: познание — третий инстинкт? Это, пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает
жизнь эмоционально.
— Да, вот —
отец, всю
жизнь бешено работал и — ликвидация! Как все это… странно!
Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому
жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее университет, книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной
отцом колеи; русская
жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
— Долго ли до греха? — говорили
отец и мать. — Ученье-то не уйдет, а здоровья не купишь; здоровье дороже всего в
жизни. Вишь, он из ученья как из больницы воротится: жирок весь пропадает, жиденький такой… да и шалун: все бы ему бегать!
Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой,
отец о
жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
От
отца своего он перенял смотреть на все в
жизни, даже на мелочи, не шутя; может быть, перенял бы от него и педантическую строгость, которою немцы сопровождают взгляд свой, каждый шаг в
жизни, в том числе и супружество.
А в ожидании этого готовая и созданная ему
отцом теория деятельности и
жизни, теория взяток и лукавства, миновав главное и достойное ее поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его ничтожного существования в Петербурге, вкралась во все его приятельские отношения за недостатком официальных.
Сначала, при
жизни родителей, жил потеснее, помещался в двух комнатах, довольствовался только вывезенным им из деревни слугой Захаром; но по смерти
отца и матери он стал единственным обладателем трехсот пятидесяти душ, доставшихся ему в наследство в одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии.
Она возненавидела даже тележку, на которой Андрюша ездил в город, и клеенчатый плащ, который подарил ему
отец, и замшевые зеленые перчатки — все грубые атрибуты трудовой
жизни.
Норма
жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и
отцах, так делалось при
отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке.
Все теперь заслонилось в его глазах счастьем: контора, тележка
отца, замшевые перчатки, замасленные счеты — вся деловая
жизнь. В его памяти воскресла только благоухающая комната его матери, варьяции Герца, княжеская галерея, голубые глаза, каштановые волосы под пудрой — и все это покрывал какой-то нежный голос Ольги: он в уме слышал ее пение…
Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там — нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что университет русский должен будет произвести переворот в
жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил
отец в
жизни сына.
Он клял себя, что не отвечал целым океаном любви на отданную ему одному
жизнь, что не окружил ее оградой нежности
отца, брата, мужа, дал дохнуть на нее не только ветру, но и смерти.
И вот этому я бы и научил и моих детей: «Помни всегда всю
жизнь, что ты — дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь русских князей, но не стыдись того, что
отец твой сам пахал землю: это он делал по-княжески «.
Тут существует одно письмо, один документ, и вы ужасно его боитесь, потому что
отец ваш, с этим письмом в руках, может вас проклясть при
жизни и законно лишить наследства в завещании.
И неужели он не ломался, а и в самом деле не в состоянии был догадаться, что мне не дворянство версиловское нужно было, что не рождения моего я не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю
жизнь надо было, всего человека,
отца, и что эта мысль вошла уже в кровь мою?
Версилов,
отец мой, которого я видел всего только раз в моей
жизни, на миг, когда мне было всего десять лет (и который в один этот миг успел поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было существо совершенно чуждое
отцу, в особенности потому, что оно было ведено совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него
жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная
жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.
— А мне с кухарками и кучерами бывало весело, а с нашими господами и дамами скучно, — рассказывала она. — Потом, когда я стала понимать, я увидала, что наша
жизнь совсем дурная. Матери у меня не было,
отца я не любила и девятнадцати лет я с товаркой ушла из дома и поступила работницей на фабрику.
На мельнице Василий Назарыч прожил целых три дня. Он подробно рассказывал Надежде Васильевне о своих приисках и новых разведках: дела находились в самом блестящем положении и в будущем обещали миллионные барыши. В свою очередь, Надежда Васильевна рассказывала подробности своей
жизни, где счет шел на гроши и копейки.
Отец и дочь не могли наговориться: полоса времени в три года, которая разделяла их, послужила еще к большему сближению.