Неточные совпадения
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая
женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права
садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он
сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе обнаженное тело
женщины, гордой своей красотой. Трудно было представить, что она умерла.
— Ну, все равно, — махнул рукою Долганов и, распахнув полы сюртука, снова
сел, поглаживая ноги, а
женщина, высоко вскинув голову, захохотала, вскрикивая сквозь смех...
Судаков
сел к столу против
женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
Клим подумал: нового в ее улыбке только то, что она легкая и быстрая. Эта
женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой в больнице или обучать детей грамоте где-нибудь в глухом
селе. Помолчав, он стал рассказывать ей, как мужики поднимали колокол, как они разграбили хлебный магазин. Говорил насмешливо и с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились две
женщины, одна — старая, сутулая, темная, как земля после дождя; другая — лет сорока, толстуха, с большим, румяным лицом. Они
сели на траву, под кусты, молодая достала из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
Он выругался, схватил Клима за плечи и закашлялся, встряхивая его. Раненый, опираясь о плечо
женщины, попытался встать, но, крякнув, снова
сел.
Самгин, спросив стакан вина,
сел напротив Лиз, а толстая
женщина пошла в ресторан, упрекнув кого-то из игроков...
Клим
сел против него на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок; в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая
женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на стол и, посмотрев на Клима, сказала дьякону...
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и с папиросой в зубах
сел к чайному столу, — на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной грустью и даже не позволяя одевать мысли в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная
женщина. Умная
женщина, это — бесспорно. Умная и властная.
Самгин задумался: на кого Марина похожа? И среди героинь романов, прочитанных им, не нашел ни одной
женщины, похожей на эту. Скрипнули за спиной ступени, это пришел усатый солдат Петр. Он бесцеремонно
сел в кресло и, срезая ножом кожу с ореховой палки, спросил негромко, но строго...
— Все мужчины и
женщины, идеалисты и материалисты, хотят любить, — закончила Варвара нетерпеливо и уже своими словами, поднялась и
села, швырнув недокуренную папиросу на пол. — Это, друг мой, главное содержание всех эпох, как ты знаешь. И — не сердись! — для этого я пожертвовала ребенком…
Темные глаза
женщины смотрели на него в упор, — ее спутник
сел на стул у стены, в сумраке, и там невнятно прорычал что-то.
— Ты сегодня поздно, Лиз! — сказала она.
Женщина в белом
села к свободному столу, звучно ответив...
Позорное для
женщины слово он проглотил и, в темноте,
сел на теплый диван, закурил, прислушался к тишине. Снова и уже с болезненной остротою он чувствовал себя обманутым, одиноким и осужденным думать обо всем.
Освобождать лицо из крепких ее ладоней не хотелось, хотя было неудобно сидеть, выгнув шею, и необыкновенно смущал блеск ее глаз. Ни одна из
женщин не обращалась с ним так, и он не помнил, смотрела ли на него когда-либо Варвара таким волнующим взглядом. Она отняла руки от лица его,
села рядом и, поправив прическу свою, повторила...
— И порядка больше, — продолжал Тарантьев, — ведь теперь скверно у тебя за стол
сесть! Хватишься перцу — нет, уксусу не куплено, ножи не чищены; белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде — ну, мерзость! А там
женщина будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку, Захару…
— Вы ездите к этой
женщине — возможно ли? Я компрометирована! — сказала она. — Что скажут, когда узнают, что я завезла вас сюда? Allons, de grâce, montez vite et partons! Cette femme: quelle horreur! [Ах, умоляю вас,
садитесь скорей и поедемте! Эта
женщина: какой ужас! (фр.)]
Он
сел и погрузился в свою задачу о «долге», думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором
женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
Я на прошлой неделе заговорила было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он
сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами,
женщинами, если те сунутся «не в свое дело»…
Мы
сели, и обе
женщины, ухватясь за единственное весло, прикрепленное к корме, начали живо поворачивать им направо и налево.
Подсудимая подняла юбку сзади тем движением, которым нарядные
женщины оправляют шлейф, и
села, сложив белые небольшие руки в рукавах халата, не спуская глаз с председателя.
Влезали и
садились женщины с кричащими грудными детьми, веселые, спорящие за места дети и унылые, мрачные арестанты.
Нехлюдов поблагодарил и
сел на указанное место. Как только Нехлюдов уселся,
женщина продолжала прерванный рассказ. Она рассказывала про то, как ее в городе принял муж, от которого она теперь возвращалась.
Когда подводы тронулись, Нехлюдов
сел на дожидавшегося его извозчика и велел ему обогнать партию с тем, чтобы рассмотреть среди нее, нет ли знакомых арестантов среди мужчин, и потом, среди
женщин найдя Маслову, спросить у нее, получила ли она посланные ей вещи.
Старец
сел на нижнюю ступеньку,
женщина приблизилась к нему, не вставая с колен.
Бывало,
сядет она против гостя, обопрется тихонько на локоть и с таким участием смотрит ему в глаза, так дружелюбно улыбается, что гостю невольно в голову придет мысль: «Какая же ты славная
женщина, Татьяна Борисовна!
Пропустив нас,
женщина тоже вошла в юрту,
села на корточки у огня и закурила трубку, а дети остались на улице и принялись укладывать рыбу в амбар.
—
Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как я люблю тебя в такие минуты! Ты славная
женщина. Ну, что ты не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом! Согласись.
— У нас, на
селе, одна
женщина есть, тоже все на тоску жалуется. А в церкви, как только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать начнет. Что с ней ни делали: и попа отчитывать призывали, и староста сколько раз стегал — она все свое. И представьте, как начнет выкликать, живот у нее вот как раздует. Гора горой.
Тетка покойного деда рассказывала, — а
женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по
селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Деятельность этого нового земства главным образом выразилась в развитии народного образования. В уезде школы открывались десятками, а в больших
селах, как Суслон, были открыты по две школы. Пропагандировал школьное дело Харченко, и ему даже предлагали быть инспектором этих школ, но он отказался. Газета, типография и библиотека отнимали почти все время, а новых помощников было мало, да и те были преимущественно
женщины, как Устенька.
Это скрытое торжество волновало и сердило Харитину, и ей опять делалось жаль мужа. Она даже насильно вызывала в памяти те нежные сцены, которые происходили у нее с мужем в остроге. Ей хотелось пожалеть его по-хорошему, пожалеть, как умеют жалеть любящие
женщины, а вместо этого она ни к
селу ни к городу спросила доктора...
Шведский писатель Стриндберг, известный женоненавистник, желающий, чтобы
женщина была только рабыней и служила прихотям мужчины, в сущности единомышленник гиляков; если б ему случилось приехать на
Сев<ерный> Сахалин, то они долго бы его обнимали.
Когда Груздев уже
садился в свою кошевую, к нему подбежала какая-то
женщина и комом повалилась в ноги.
Впрочем, верила порче одна кухарка,
женщина, недавно пришедшая из
села; горничная же, девушка, давно обжившаяся в городе и насмотревшаяся на разные супружеские трагикомедии, только не спорила об этом при Розанове, но в кухне говорила: «Точно ее, барыню-то нашу, надо отчитывать: разложить, хорошенько пороть, да и отчитывать ей: живи, мол, с мужем, не срамничай, не бегай по чужим дворам.
Эмма Эдуардовна пришла в маленький кабинетик, где когда-то любила пить кофе с топлеными сливками Анна Марковна,
села на диван и указала Тамаре место напротив себя. Некоторое время
женщины молчали, испытующе, недоверчиво оглядывая друг друга.
Случилось точно чудо: лежавший человек вдруг вскочил, точно какая-то пружина необыкновенной мощности мгновенно раскрутилась под ним. Он
сел на диване, быстро потер ладонями глаза, лоб, виски, увидал
женщину, сразу сконфузился и пробормотал, торопливо застегивая косоворотку...
— А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он,
садясь, сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать
женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
Пришла Палагея, не молодая, но еще белая, румяная и дородная
женщина, помолилась богу, подошла к ручке, вздохнула несколько раз, по своей привычке всякий раз приговаривая: «Господи, помилуй нас, грешных», —
села у печки, подгорюнилась одною рукой и начала говорить, немного нараспев: «В некиим царстве, в некиим государстве…» Это вышла сказка под названием «Аленький цветочек» [Эту сказку, которую слыхал я в продолжение нескольких годов не один десяток раз, потому что она мне очень нравилась, впоследствии выучил я наизусть и сам сказывал ее, со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и вздыханьем Палагеи.
Они
сели оба. У Вихрова смутно мерцали перед глазами: какая-то серенькая комната, дама на картине, нюхающая цветок, огромное яйцо, привязанное на ленте под лампадой… Прежняя
женщина в это время принесла две свечи и поставила их на столик; вскоре за ней вошла еще другая
женщина, как видно, несколько поопрятнее одетая; она вошла и
села невдалеке от Павла. Он осмотрел ее тусклыми глазами… Она ему никакой не показалась.
— Хорошо! — отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и
села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно — и для этой цели заговорила с ней об литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования
женщины считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит).
— Все запишут! — отвечал ему с сердцем Вихров и спрашивать народ повел в
село. Довольно странное зрелище представилось при этом случае: Вихров, с недовольным и расстроенным лицом, шел вперед; раскольники тоже шли за ним печальные; священник то на того, то на другого из них сурово взглядывал блестящими глазами. Православную
женщину и Григория он велел старосте вести под присмотром — и тот поэтому шел невдалеке от них, а когда те расходились несколько, он говорил им...
Солнце начинало уже
садиться, хороводы все громче и громче принимались петь; между
женщинами стали появляться и мужчины.
Это звонили на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и увидел, что со всех сторон
села идут мужики в черных кафтанах и черных поярковых шляпах, а
женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в
селах, и только колокольни не было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша была деревянная, но дерево на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками.
Я вышел,
сел. С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то из древних поэтов (кажется, Пушкина). Отчего я сижу вот — и покорно выношу эту улыбку, и зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое состояние? Эта раздражающая, отталкивающая
женщина, странная игра…
Жила у нас на
селе девка не девка, вдова не вдова, а так
женщина сумнительная.
Она
села подле него, поглядела на него пристально, как только умеют глядеть иногда
женщины, потом тихо отерла ему платком глаза и поцеловала в лоб, а он прильнул губами к ее руке. Долго говорили они.
—
Сядьте здесь, моя милая, — указала она Марье Тимофеевне место, посреди комнаты, у большого круглого стола. — Степан Трофимович, что это такое? Вот, вот, смотрите на эту
женщину, что это такое?
—
Садись, Даша, — проговорила Варвара Петровна с ужасающим спокойствием, — ближе, вот так; ты можешь и сидя видеть эту
женщину. Знаешь ты ее?