Неточные совпадения
Женщины имеют право рожать
детей только зимой, потому что нарушение этого правила может воспрепятствовать успешному ходу летних работ.
Она имела всю прелесть и свежесть молодости, но не была
ребенком, и если любила его, то любила сознательно, как должна любить
женщина: это было одно.
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого
ребенка. Что он понимает в любви к
детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую
женщину, это не может быть иначе».
Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто
детей,
женщин, стариков; чувство возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы.
Представь себе, что ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные бьют
женщину или
ребенка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился на него защитил бы обижаемого.
Приятнее же всего Дарье Александровне было то, что она ясно видела, как все эти
женщины любовались более всего тем, как много было у нее
детей и как они хороши.
— Итак, я продолжаю, — сказал он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое не умрет со мною, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который знает вперед, что
дети его и любимой им
женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не хочет. Ведь это ужасно!
— Это было, когда я был
ребенком; я знаю это по преданиям. Я помню его тогда. Он был удивительно мил. Но с тех пор я наблюдаю его с
женщинами: он любезен, некоторые ему нравятся, но чувствуешь, что они для него просто люди, а не
женщины.
Алексей Александрович не мог равнодушно слышать и видеть слезы
ребенка или
женщины.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною,
женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать
детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Родители были дворяне, но столбовые или личные — Бог ведает; лицом он на них не походил: по крайней мере, родственница, бывшая при его рождении, низенькая, коротенькая
женщина, которых обыкновенно называют пигалицами, взявши в руки
ребенка, вскрикнула: «Совсем вышел не такой, как я думала!
Дворовые мужчины, в сюртуках, кафтанах, рубашках, без шапок,
женщины, в затрапезах, полосатых платках, с
детьми на руках, и босоногие ребятишки стояли около крыльца, посматривали на экипажи и разговаривали между собой.
Мужчины и
женщины,
дети впопыхах мчались к берегу, кто в чем был; жители перекликались со двора в двор, наскакивали друг на друга, вопили и падали; скоро у воды образовалась толпа, и в эту толпу стремительно вбежала Ассоль.
Иногда он останавливался перед какою-нибудь изукрашенною в зелени дачей, смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и на террасах, разряженных
женщин и бегающих в саду
детей.
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная
женщина, — и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на
детей). О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
В то время в петербургском свете изредка появлялась
женщина, которую не забыли до сих пор, княгиня Р. У ней был благовоспитанный и приличный, но глуповатый муж и не было
детей.
А в маленькой задней комнатке, на большом сундуке, сидела, в голубой душегрейке [Женская теплая кофта, обычно без рукавов, со сборками по талии.] и с наброшенным белым платком на темных волосах, молодая
женщина, Фенечка, и то прислушивалась, то дремала, то посматривала на растворенную дверь, из-за которой виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего
ребенка.
Но по «системе фраз» самого Макарова
женщина смотрит на мужчину, как на приказчика в магазине модных вещей, — он должен показывать ей самые лучшие чувства и мысли, а она за все платит ему всегда одним и тем же —
детьми.
— А, конечно, от неволи, — сказала молодая, видимо, не потому, что хотела пошутить, а потому, что плохо слышала. — Вот она,
детей ради, и стала ездить в Нижний, на ярмарку, прирабатывать,
женщина она видная, телесная, характера веселого…
За железной решеткой, в маленьком, пыльном садике, маршировала группа
детей — мальчики и девочки — с лопатками и с палками на плечах, впереди их шагал, играя на губной гармонике, музыкант лег десяти, сбоку шла
женщина в очках, в полосатой юбке.
Клим подумал: нового в ее улыбке только то, что она легкая и быстрая. Эта
женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой в больнице или обучать
детей грамоте где-нибудь в глухом селе. Помолчав, он стал рассказывать ей, как мужики поднимали колокол, как они разграбили хлебный магазин. Говорил насмешливо и с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
— Нужно, чтоб
дети забыли такие дни… Ша! — рявкнул он на
женщину, и она, закрыв лицо руками, визгливо заплакала. Плакали многие. С лестницы тоже кричали, показывали кулаки, скрипело дерево перил, оступались ноги, удары каблуков и подошв по ступеням лестницы щелкали, точно выстрелы. Самгину казалось, что глаза и лица
детей особенно озлобленны, никто из них не плакал, даже маленькие, плакали только грудные.
— Для
женщины —
дети, — сказал он лениво и только для того, чтоб сказать что-нибудь.
— Папашей именует меня, а право на это — потерял, жена от него сбежала, да и не дочью она мне была, а племянницей. У меня своих
детей не было: при широком выборе не нашел
женщины, годной для материнства, так что на перекладных ездил… — Затем он неожиданно спросил: — К политической партии какой-нибудь принадлежите?
— Какая красота, — восторженно шептала она. — Какая милая красота! Можно ли было ждать, после вчера! Смотри:
женщина с
ребенком на осле, и человек ведет осла, — но ведь это богоматерь, Иосиф! Клим, дорогой мой, — это удивительно!
— Все мужчины и
женщины, идеалисты и материалисты, хотят любить, — закончила Варвара нетерпеливо и уже своими словами, поднялась и села, швырнув недокуренную папиросу на пол. — Это, друг мой, главное содержание всех эпох, как ты знаешь. И — не сердись! — для этого я пожертвовала
ребенком…
В окнах домов и на балконах
женщины,
дети, они тоже кричат, размахивают руками, но, пожалуй, больше фотографируют.
—
Женщины не хотят родить
детей для контор и машин.
— Я думаю, что отношения мужчин и
женщин вообще — не добро. Они — неизбежны, но добра в них нет.
Дети? И ты, и я были
детьми, но я все еще не могу понять: зачем нужны оба мы?
— Вовсе не каждая
женщина для того, чтоб
детей родить, — обиженно кричала Алина. — Самые уродливые и самые красивые не должны делать это.
«Почему у нее нет
детей? Она вовсе не похожа на
женщину, чувство которой подавлено разумом, да и — существуют ли такие? Не желает портить фигуру, пасует перед страхом боли? Говорит она своеобразно, но это еще не значит, что она так же и думает. Можно сказать, что она не похожа ни на одну из
женщин, знакомых мне».
«Какая истина, и как она проста!» — подумал Обломов, но стыдился сказать вслух. Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а
женщина, начинающая жить? И как это она скоро! Недавно еще таким
ребенком смотрела.
Я только хочу доказать вам, что ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая; это только бессознательная потребность любить, которая за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом, высказывается иногда у
женщин в ласках к
ребенку, к другой
женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках.
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы жить отдельно, независимо, ни в ком и ни в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих
детях, обо всех этих мелочах, на которые
женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее
дети от прежнего мужа?
— Врешь! Там кума моя живет; у ней свой дом, с большими огородами. Она
женщина благородная, вдова, с двумя
детьми; с ней живет холостой брат: голова, не то, что вот эта, что тут в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас с тобой за пояс заткнет!
Там властвует чужая
женщина, резвятся не прежние
дети.
Это только бессознательная потребность любить, которая, за недостатком настоящей пищи, высказывается иногда у
женщин в ласках к
ребенку, к другой
женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках!..
— Ты ли это, Илья? — упрекал он. — Ты отталкиваешь меня, и для нее, для этой
женщины!.. Боже мой! — почти закричал он, как от внезапной боли. — Этот
ребенок, что я сейчас видел… Илья, Илья! Беги отсюда, пойдем, пойдем скорее! Как ты пал! Эта
женщина… что она тебе…
В саду почти никого нет; какой-то пожилой господин ходит проворно: очевидно, делает моцион для здоровья, да две… не дамы, а
женщины, нянька с двумя озябшими, до синевы в лице,
детьми.
Стук ставни и завыванье ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и
женщин, и
детей. Никто в Крещенье не выйдет после десяти часов вечера один за ворота; всякий в ночь на Пасху побоится идти в конюшню, опасаясь застать там домового.
Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом
женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро
детей.
«Свадьба, свадьба», — начнут говорить праздные люди, разные
женщины,
дети, по лакейским, по магазинам, по рынкам.
Женщины того мира казались ему особой породой. Как пар и машины заменили живую силу рук, так там целая механика жизни и страстей заменила природную жизнь и страсти. Этот мир — без привязанностей, без
детей, без колыбелей, без братьев и сестер, без мужей и без жен, а только с мужчинами и
женщинами.
Такую великую силу — стоять под ударом грома, когда все падает вокруг, — бессознательно, вдруг, как клад найдет, почует в себе русская
женщина из народа, когда пламень пожара пожрет ее хижину, добро и
детей.
Мы, сильный пол, отцы, мужья, братья и
дети этих
женщин, мы важно осуждаем их за то, что сорят собой и валяются в грязи, бегают по кровлям…
С тех пор как у Райского явилась новая задача — Вера, он реже и холоднее спорил с бабушкой и почти не занимался Марфенькой, особенно после вечера в саду, когда она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного,
ребенка в
женщину.
[Да, я совершила ошибку, — твердит она, — я скомпрометировала себя,
женщина, уважающая себя, не должна заходить слишком далеко… позволять себе (фр.).] — «Mais qu’as tu donc fait, mon enfant?» [Но что ты сделала,
дитя мое? (фр.)] — спрашиваю я. «J’ai fais un faux pas…
В дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мешка; но и дома наконец недостало: публика толпилась на улице — всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне,
дети их, графини, маркизы, публичные
женщины — все сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя — все стопталось в одной грязи; всем жертвовали (даже
женщины), чтобы добыть несколько акций.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая
женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить
ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
— Серьезно? Но, cher enfant, [Дорогое
дитя (франц.).] от красивой свежей
женщины яблоком пахнет, какое ж тут омерзение!