Неточные совпадения
Но таково было ослепление этой несчастной
женщины, что она и слышать не хотела о мерах строгости и даже
приезжего чиновника велела перевести из большого блошиного завода в малый.
— Алексей Александрович, — сказала она, взглядывая на него и не опуская глаз под его устремленным на ее прическу взором, — я преступная
женщина, я дурная
женщина, но я то же, что я была, что я сказала вам тогда, и
приехала сказать вам, что я не могу ничего переменить.
— Ты знаешь, единственная
женщина, которая
приехала ко мне в Петербурге, была Бетси Тверская?
— Нет, почему же тебе не
приехать? Хоть нынче обедать? Жена ждет тебя. Пожалуйста,
приезжай. И главное, переговори с ней. Она удивительная
женщина. Ради Бога, на коленях умоляю тебя!
— Да, вот эта
женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. — И… должен признаться, что я очень, очень рад, что ты
приехала. Ты такая чистота, что… — Он взял ее руку и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.
«Никакой надобности, — подумала она, —
приезжать человеку проститься с тою
женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно потирали одна другую.
— Если вы
приехали к нам, вы, единственная
женщина из прежних друзей Анны — я не считаю княжну Варвару, — то я понимаю, что вы сделали это не потому, что вы считаете наше положение нормальным, но потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, всё так же любите ее и хотите помочь ей. Так ли я вас понял? — спросил он, оглянувшись на нее.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу
женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость.
Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он
приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная
женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
—
Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат,
женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И всё от
женщин. Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
Раз
приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем.
Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
Генерал жил генералом, хлебосольствовал, любил, чтобы соседи
приезжали изъявлять ему почтенье; сам, разумеется, визитов не платил, говорил хрипло, читал книги и имел дочь, существо невиданное, странное, которую скорей можно было почесть каким-то фантастическим видением, чем
женщиной.
— Не противоречу вам и притом не мастер я философствовать. Признаюсь вам, я сюда больше насчет
женщин поскорее
приехал.
Когда из гвардии, иные от двора
Сюда на время
приезжали, —
Кричали
женщины: ура!
Она порылась в своей опытности: там о второй любви никакого сведения не отыскалось. Вспомнила про авторитеты теток, старых дев, разных умниц, наконец писателей, «мыслителей о любви», — со всех сторон слышит неумолимый приговор: «
Женщина истинно любит только однажды». И Обломов так изрек свой приговор. Вспомнила о Сонечке, как бы она отозвалась о второй любви, но от
приезжих из России слышала, что приятельница ее перешла на третью…
Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом
женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.
— Купленный или украденный титул! — возражал он в пылу. — Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова,
приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов», втираются в большие дома, ищут протекции
женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
— Как первую
женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и
приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Некоторые постоянно живут в Индии и
приезжают видеться с родными в Лондон, как у нас из Тамбова в Москву. Следует ли от этого упрекать наших
женщин, что они не бывают в Китае, на мысе Доброй Надежды, в Австралии, или англичанок за то, что они не бывают на Камчатке, на Кавказе, в глубине азиатских степей?
С музыкой, в таком же порядке, как
приехали, при ясной и теплой погоде, воротились мы на фрегат. Дорогой к пристани мы заглядывали за занавески и видели узенькую улицу, тощие деревья и прятавшихся
женщин. «И хорошо делают, что прячутся, чернозубые!» — говорили некоторые. «Кисел виноград…» — скажете вы. А
женщины действительно чернозубые: только до замужства хранят они естественную белизну зубов, а по вступлении в брак чернят их каким-то составом.
Переодевшись во фрак, он
приехал ко второму акту вечной «Dame aux camélias», [«Дамы с камелиями»,] в которой
приезжая актриса еще по-новому показывала, как умирают чахоточные
женщины.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о
женщине только как о жене. Все же
женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не
женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам
приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
— Ну, вот и прекрасно. Сюда, видите ли,
приехал англичанин, путешественник. Он изучает ссылку и тюрьмы в Сибири. Так вот он у нас будет обедать, и вы
приезжайте. Обедаем в пять, и жена требует исполнительности. Я вам тогда и ответ дам и о том, как поступить с этой
женщиной, а также о больном. Может быть, и можно будет оставить кого-нибудь при нем.
— Если тебя Александр спросит, почему ты не
приехал в «Магнит», сообщи ему под секретом, что у тебя было назначено rendez-vous [свидание (фр.).] с одной замужней
женщиной. Ведь он глуп и не догадается…
— Ничего-с, — ответил мужской голос, хотя и вежливо, но прежде всего с настойчивым и твердым достоинством. Видимо, преобладал мужчина, а заигрывала
женщина. «Мужчина — это, кажется, Смердяков, — подумал Алеша, — по крайней мере по голосу, а дама — это, верно, хозяйки здешнего домика дочь, которая из Москвы
приехала, платье со шлейфом носит и за супом к Марфе Игнатьевне ходит…»
Раз в холодное зимнее утро
приезжаю я в правление, в передней стоит
женщина лет тридцати, крестьянка; увидавши меня в мундире, она бросилась передо мной на колени и, обливаясь слезами, просила меня заступиться.
Ни одна
женщина не
приехала помочь ей, показать участие, посмотреть за детьми, за домом. Витберг остался с нею; пророк-чиновник и я взялись за хлопоты.
Но явилась помощь, — в школу неожиданно
приехал епископ Хрисанф [Епископ Хрисанф — автор известного трехтомного труда — «Религии древнего мира», статьи — «Египетский метампсихоз», а также публицистической статьи — «О браке и
женщине». Эта статья, в юности прочитанная мною, произвела на меня сильное впечатление. Кажется, я неверно привел титул ее. Напечатана в каком-то богословском журнале семидесятых годов. (Комментарий М. Горького.)], похожий на колдуна и, помнится, горбатый.
Шведский писатель Стриндберг, известный женоненавистник, желающий, чтобы
женщина была только рабыней и служила прихотям мужчины, в сущности единомышленник гиляков; если б ему случилось
приехать на Сев<ерный> Сахалин, то они долго бы его обнимали.
Но вот, среди разговора молодых
женщин с кухаркой, раздается маленький шум за сценой; кухарка пугливо прислушивается и говорит: «Никак, матушка, сам
приехал»…
Эта новая
женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она
приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу».
Нюрочке больше всего удивительным показалось то, что она совсем не слыхала, как
приехала гостья и как вошла в комнаты. Потом, у них никогда не бывали гостями
женщины.
— А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать
женщин, то вы можете
приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
Эта Масленица памятна для меня тем, что к нам
приезжали в гости соседи, никогда у нас не бывавшие: Палагея Ардалионовна Рожнова с сыном Митенькой; она сама была претолстая и не очень старая
женщина, сын же ее — урод по своей толщине, а потому особенно было смешно, что мать называла его Митенькой.
— Я бы вас ни в чем этом не стесняла и просила бы только на время
приезжать ко мне; по крайней мере я была бы хоть не совсем униженная и презираемая всеми
женщина.
Дело, впрочем, не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не просил ее, чтобы жена к нему
приехала, — это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила ту в такое положение, что, будь на месте Клеопатры Петровны другая
женщина, она, может быть, и не вывернулась бы из него.
Я с ней спорил, доказывал ей, говорил, что эта
женщина называется Наташаи что во всем свете, может быть, только одна есть равная ей: это Катя; и я
приехал сюда, разумеется зная, что я выиграл в споре.
Жена содержателя двора, почтенная и деятельнейшая
женщина, была в избе одна, когда мы
приехали; прочие члены семейства разошлись: кто на жнитво, кто на сенокос. Изба была чистая, светлая, и все в ней глядело запасливо, полною чашей. Меня накормили отличным ситным хлебом и совершенно свежими яйцами. За чаем зашел разговор о хозяйстве вообще и в частности об огородничестве, которое в здешнем месте считается главным и почти общим крестьянским промыслом.
Приезжий элемент незаметно вошел в состав собственно заводского общества, причем связующим звеном явились, конечно,
женщины: они докончили то, что одним мужчинам никогда бы не придумать.
Вот он сейчас
приедет к ним, еще не известным, еще ни разу не виданным, к этим странным, таинственным, пленительным существам — к
женщинам!
— Еще бы он не был любезен! он знает, что у меня горло есть… а удивительное это, право, дело! — обратился он ко мне, — посмотришь на него — ну, человек, да и все тут! И говорить начнет — тоже целые потоки изливает: и складно, и грамматических ошибок нет! Только, брат, бесцветность какая, пресность, благонамеренность!.. Ну, не могу я! так, знаешь, и подымаются руки, чтоб с лица земли его стереть… А
женщинам нравиться может!.. Да я, впрочем, всегда спать ухожу, когда он к нам
приезжает.
— Я вам скажу, например, Флоранс — что это за
женщина, что это за огонь был! Сгорала, милостивый государь! сгорала и вновь возрождалась, и вновь сгорала! Однажды
приезжаю к ней и вижу, что есть что-то тут неладное; губки бледные, бровки, знаете, сдвинуты, а в глазах огоньки горят.
Аграфена Кондратьевна. Да на деле-то уж не спросим, — ты покедова-то вот. Человек
приедет чужой-посторонний, все-таки, как хочешь примеривай, а мужчина — не
женщина, — в первый-то раз наедет, не видамши-то его.
Послезавтра Александр
приехал пораньше. Еще в саду до него из комнаты доносились незнакомые звуки… виолончель не виолончель… Он ближе… поет мужской голос, и какой голос! звучный, свежий, который так, кажется, и просится в сердце
женщины. Он дошел до сердца и Адуева, но иначе: оно замерло, заныло от тоски, зависти, ненависти, от неясного и тяжелого предчувствия. Александр вошел в переднюю со двора.
В другой раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна
приехала к ней с визитом, Юлия долго не могла прийти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше,
женщина лет двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его к дяде.
В этих-то крайних обстоятельствах, полагая, что опека, опись имения, приезд суда и тому подобные неприятности происходят не столько от неплатежа процентов, сколько оттого, что она
женщина, Анна Дмитриевна писала в полк к сыну, чтоб он
приехал спасти свою мать в этом случае.
— Экой пламень! Это они-то не
приедут? А платья нашитые, а костюмы девиц? Да я от вас после этого как от
женщины отрекаюсь. Вот человекознание!
«Я не понимала эту
женщину!» — изрекла она и прямо, с свойственною ей стремительностью, объявила Юлии Михайловне, что
приехала ее благодарить.
— Однако донос не показывает его благородства; и главное, по какому поводу ему мешаться тут? А потом, самое дело повел наш тамошний долговязый дуралей-исправник, которого — все очень хорошо знают — ваш муж почти насильно навязал дворянству, и неужели же Егор Егорыч все это знает и также действует вместе с этими господами? Я скорей умру, чем поверю этому. Муж мой, конечно, смеется над этим доносом, но я, как
женщина, встревожилась и
приехала спросить вас, не говорил ли вам чего-нибудь об этом Егор Егорыч?
«Музочка, душенька, ангел мой, — писала та, —
приезжай ко мне, не медля ни минуты, в Кузьмищево, иначе я умру. Я не знаю, что со мною будет; я, может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая
женщина. Всего я не могу тебе написать, у меня на это ни сил, ни смелости не хватает».