Неточные совпадения
А нам земля осталася…
Ой ты, земля помещичья!
Ты нам не мать, а мачеха
Теперь… «А кто
велел? —
Кричат писаки праздные, —
Так вымогать, насиловать
Кормилицу свою!»
А я скажу: — А кто же
ждал? —
Ох! эти проповедники!
Кричат: «Довольно барствовать!
Проснись, помещик заспанный!
Вставай! — учись! трудись...
Громадные кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегам и
ждали только мания, чтобы исчезнуть в глубинах реки. Нахмуренный идиот бродил между грудами и
вел им счет, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не похитил драгоценного материала. По временам он с уверенностию бормотал...
Когда он возвратился домой, все
ждали, что поступок Фердыщенки приведет его по малой мере в негодование; но он выслушал дурную
весть спокойно, не выразив ни огорчения, ни даже удивления.
— Прикажи, Костя, если приедет Рябинин купец — я ему
велел нынче приехать, — принять и
подождать…
― Но не будем говорить. Позвони, я
велю подать чаю. Да
подожди, теперь не долго я…
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и
велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением
ждала золовку.
Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал
И руку жмет — и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Всё видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки
ждетИ в котильон ее зовет.
Барыня. Что, красавицы? Что тут делаете? Молодцов
поджидаете, кавалеров? Вам весело? Весело? Красота-то ваша вас радует? Вот красота-то куда
ведет. (Показывает на Волгу.) Вот, вот, в самый омут!
А Мишенька и ухом не
ведёт:
Со светом Мишка распрощался,
В берлогу тёплую забрался
И лапу с мёдом там сосёт,
Да у моря погоды
ждёт.
Старики успокоились и с нетерпением стали
ждать благоприятных
вестей.
Но тут красноречие изменило Аркадию; он сбился, замялся и принужден был немного помолчать; Катя все не поднимала глаз. Казалось, она и не понимала, к чему он это все
ведет, и
ждала чего-то.
— Какая красота, — восторженно шептала она. — Какая милая красота! Можно ли было
ждать, после вчера! Смотри: женщина с ребенком на осле, и человек
ведет осла, — но ведь это богоматерь, Иосиф! Клим, дорогой мой, — это удивительно!
— Огненной метлой подмели мужики уезд… — он сказал это так звучно и уверенно, как будто вполне твердо знал, что все эти люди
ждут от него именно
повести о мужиках.
— Сыру швейцарского
велите фунт взять! — командовал он, не зная о средствах Агафьи Матвеевны, — и больше ничего! Я извинюсь, скажу, что не
ждали… Да если б можно бульон какой-нибудь.
— Я
велела сказать, чтоб
подождал меня, что я в другой магазин пошла, а сама сюда…
Еще на год отодвинулось счастье! Обломов застонал болезненно и повалился было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она
ждет, как он пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей руку и
поведет за собой, покажет ее путь! Да, да! Но с чего начать?
Она надела белое платье, скрыла под кружевами подаренный им браслет, причесалась, как он любит; накануне
велела настроить фортепьяно и утром попробовала спеть Casta diva. И голос так звучен, как не был с дачи. Потом стала
ждать.
— Вот, сорок копеек на пустяки бросать! — заметила она. — Лучше
подождем, не будет ли из города оказии туда. Ты
вели узнавать мужикам.
—
Велела ждать и забыла, — а я
жду! — говорил он, вставая со скамьи и спускаясь опять шага три с обрыва и все прислушиваясь.
На ответ, что «вышла», он
велел Марфенькин букет поставить к Вере на стол и отворить в ее комнате окно, сказавши, что она поручила ему еще с вечера это сделать. Потом отослал ее, а сам занял свою позицию в беседке и
ждал, замирая от удалявшейся, как буря, страсти, от ревности, и будто еще от чего-то… жалости, кажется…
— Я все
жду… все думаю, не опомнится ли! — мечтал он, — и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и
велит лежать. «Не воротится, говорит, лежи смирно!» Боюсь я этого Марка.
Он посмотрел на часы. Она ушла в девятом часу, теперь скоро одиннадцать! Она
велела подождать, сказала, что вернется сейчас: долог этот час!.. «Что она? где она?» — в тревоге повторял он.
Она
велела просить ее
подождать в гостиной, а сама бросилась одеваться, приказав Василисе посмотреть в щелочку и сказать ей, как одета гостья. И Татьяна Марковна надела шумящее шелковое с серебристым отливом платье, турецкую шаль, пробовала было надеть массивные брильянтовые серьги, но с досадой бросила их.
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего тут, — решилась она вдруг, — бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет, то скажи, что я сейчас буду и чтоб села и
ждала меня, а если не захочет
ждать, то запри дверь и не выпускай ее силой. Скажи, что я так
велела! Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.
— Тогда? Да я тогда с ней вовсе и не встретился. Она едва до Кенигсберга тогда доехала, да там и осталась, а я был на Рейне. Я не поехал к ней, а ей
велел оставаться и
ждать. Мы свиделись уже гораздо спустя, о, долго спустя, когда я поехал к ней просить позволения жениться…
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с
вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено
ждать дальнейших приказаний.
Видели мы по лесу опять множество бурундучков, опять quasi-соболя,
ждали увидеть медведя, но не видали, видели только, как якут на станции,
ведя лошадей на кормовище в лес, вооружился против «могущего встретиться» медведя ружьем, которое было в таком виде, в каком только первый раз выдумал его человек.
Один Кичибе гоголем сидел и
ждал, когда ему
велят говорить.
«Maman vous fait dire que votre couvert vous attendra jusqu’à la nuit. Venez absolument à quelle heure que cela soit. [Матушка
велела вам сказать, что ваш прибор будет
ждать вас до ночи. Приходите непременно когда угодно.]
— Буду, понимаю, что нескоро, что нельзя этак прийти и прямо бух! Он теперь пьян. Буду
ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но только знай, что сегодня, хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине Ивановне, с деньгами или без денег, и скажешь: «
Велел вам кланяться». Я именно хочу, чтобы ты этот стих сказал: «
Велел, дескать, кланяться».
— Говорю тебе,
вести жду, золотой одной такой весточки, так что Митеньки-то и не надо бы теперь вовсе.
Сокровеннейшее ощущение его в этот миг можно было бы выразить такими словами: «Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас, да и только!» Кучеру он
велел подождать, а сам скорыми шагами воротился в монастырь и прямо к игумену.
Митя-то и поверил, что я там, а я вот дома заперлась — сижу, одной
вести жду.
Посоветовавшись с тазами, я решил вверх по реке Такеме идти с Дерсу, Чжан Бао, Арининым и Чан Лином, племянником горбатого тазы, убежавшего с реки Иодзыхе. А.И. Мерзлякову с остальными и мулами я
велел отправиться на реку Амагу, где и
ждать моего возвращения.
— Ну, так
велите же мне самовар поставить.
Подождем, делать нечего.
— А! ну,
вели ему
подождать да водки ему поднеси.
Мы тихонько двинулись вперед, стараясь не шуметь. Гольд
повел нас осыпями по сухому ложу речки и избегая тропинок. Часов в 9 вечера мы достигли реки Иодзыхе, но не пошли в фанзы, а остались ночевать под открытым небом. Ночью я сильно зяб, кутался в палатку, но сырость проникала всюду. Никто не смыкал глаз. С нетерпением мы
ждали рассвета, но время, как назло, тянулось бесконечно долго.
Велел и
жду тебя;
велел и
жду.
Пойдем к царю! А я веночек новый
Сплела себе, смотри. Пригожий Лель,
Возьми с собой! Обнимемся! Покрепче
Прижмусь к тебе от страха. Я дрожу,
Мизгирь меня пугает: ищет, ловит,
И что сказал, послушай! Что Снегурка
Его жена. Ну, статочное ль дело:
Снегурочка жена? Какое слово
Нескладное!
Через час времени жандарм воротился и сказал, что граф Апраксин
велел отвести комнату.
Подождал я часа два, никто не приходил, и опять отправил жандарма. Он пришел с ответом, что полковник Поль, которому генерал приказал отвести мне квартиру, в дворянском клубе играет в карты и что квартиры до завтра отвести нельзя.
Мой отец по воспитанию, по гвардейской службе, по жизни и связям принадлежал к этому же кругу; но ему ни его нрав, ни его здоровье не позволяли
вести до семидесяти лет ветреную жизнь, и он перешел в противуположную крайность. Он хотел себе устроить жизнь одинокую, в ней его
ждала смертельная скука, тем более что он только для себя хотел ее устроить. Твердая воля превращалась в упрямые капризы, незанятые силы портили нрав, делая его тяжелым.
Сбитый канцелярией с моих занятий, я
вел беспокойно праздную жизнь; при особенной удобовпечатлимости или, лучше сказать, удободвижимости характера и отсутствии опытности можно было
ждать ряд всякого рода столкновений.
— Ну, что он? Ein famoser Kerl!.. [Великолепный малый! (нем.)] Да ведь если б он мне не обещал целые три года, я бы иначе
вел дела… Этого нельзя было
ждать, нельзя… А что его рана?
Когда мы ехали домой,
весть о таинственном браке разнеслась по городу, дамы
ждали на балконах, окна были открыты, я опустил стекла в карете и несколько досадовал, что сумерки мешали мне показать «молодую».
… С ужасом открывается мало-помалу тайна, несчастная мать сперва старается убедиться, что ей только показалось, но вскоре сомнение невозможно; отчаянием и слезами сопровождает она всякое движение младенца, она хотела бы остановить тайную работу жизни,
вести ее назад, она
ждет несчастья, как милосердия, как прощения, а неотвратимая природа идет своим путем, — она здорова, молода!
В 1851 году я был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с письмом сына. Он был в университете. Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как друга своего сына и тотчас
повела показывать его портрет. Мужа она не
ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
В крепости ничего не знали о позволении, и бедная девушка, добравшись туда, должна была
ждать, пока начальство спишется с Петербургом, в каком-то местечке, населенном всякого рода бывшими преступниками, без всякого средства узнать что-нибудь об Ивашеве и дать ему
весть о себе.
И вот в одну ночь, часа в три, ректор будит Полежаева,
велит одеться в мундир и сойти в правление. Там его
ждет попечитель. Осмотрев, все ли пуговицы на его мундире и нет ли лишних, он без всякого объяснения пригласил Полежаева в свою карету и увез.
— Вот и опять солдатик на очередь выскочил! — молвила матушка, когда до нее дошла
весть об исчезновении крестного сынка. — И
ждать нечего; без разговоров надо хамово отродье истреблять!
—
Ведите,
ведите ее на конюшню! — приказывала она, но через несколько минут одумывалась и говорила: — Ин прах ее побери! не троньте!
подожду, что еще будет!
Я теперь посижу и
подожду, если
велите, пока разойдется компания; притом же мне некуда более деваться: я так взволнован, что и спать не лягу.