Неточные совпадения
«Это, говорит, молодой
человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а
едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира не
едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить».
Помалчивали странники,
Покамест бабы прочие
Не поушли вперед,
Потом поклон отвесили:
«Мы
люди чужестранные,
У нас забота есть,
Такая ли заботушка,
Что из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от
еды.
«Мы
люди чужестранные,
Давно, по делу важному,
Домишки мы покинули,
У нас забота есть…
Такая ли заботушка,
Что из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от
еды...
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то, что говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что"всем-де
людям в
еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится
с тем, кто ест мало"."И, сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе
с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!»
С отчаянием в сердце и со злобой на всех
людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и
поехал к ней.
— А, как это мило! — сказала она, подавая руку мужу и улыбкой здороваясь
с домашним
человеком, Слюдиным. — Ты ночуешь, надеюсь? — было первое слово, которое подсказал ей дух обмана, — а теперь
едем вместе. Только жаль, что я обещала Бетси. Она заедет за мной.
За ним
ехал маленький
человек в жокейском костюме. Свияжский
с княжной в новеньком шарабане на крупном вороном рысаке догоняли верховых.
— Можете себе представить, мы чуть было не раздавили двух солдат, — тотчас же начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдергивая свой хвост, который она сразу слишком перекинула в одну сторону. — Я
ехала с Васькой… Ах, да, вы не знакомы. — И она, назвав его фамилию, представила молодого
человека и, покраснев, звучно засмеялась своей ошибке, то есть тому, что она незнакомой назвала его Васькой.
В Коби мы расстались
с Максимом Максимычем; я
поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч
человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя по два
с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он
человек праздный и, верно, сидит дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы, он также
человек праздный и, верно, дома, если не
поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят землю!
И шагом
едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то
с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец
людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам...
Быть можно дельным
человекомИ думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить
с веком?
Обычай деспот меж
людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня
едет в маскарад.
Но сердобольная мамаша тотчас же, полушепотом и скороговоркой, разрешила некоторые важнейшие недоумения, а именно, что Аркадий Иванович
человек большой,
человек с делами и со связями, богач, — бог знает что там у него в голове, вздумал и
поехал, вздумал и деньги отдал, а стало быть, и дивиться нечего.
Между ими на белом коне
ехал человек в красном кафтане,
с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев.
Напрасно страх тебя берет,
Вслух, громко говорим, никто не разберет.
Я сам, как схватятся о камерах, присяжных,
О Бейроне, ну о матерьях важных,
Частенько слушаю, не разжимая губ;
Мне не под силу, брат, и чувствую, что глуп.
Ах! Alexandre! у нас тебя недоставало;
Послушай, миленький, потешь меня хоть мало;
Поедем-ка сейчас; мы, благо, на ходу;
С какими я тебя сведу
Людьми!!!.. уж на меня нисколько не похожи,
Что за
люди, mon cher! Сок умной молодежи!
— И я не
поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть. Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе; черт
с ним! будет
с него губернского фимиама, обойдется без нашего. И велика важность, тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь был генерал-адъютантом. Притом же мы
с тобой отставные
люди.
Решившись,
с свойственною ему назойливостью,
поехать в деревню к женщине, которую он едва знал, которая никогда его не приглашала, но у которой, по собранным сведениям, гостили такие умные и близкие ему
люди, он все-таки робел до мозга костей и, вместо того чтобы произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь, что Евдоксия, дескать, Кукшина прислала его узнать о здоровье Анны Сергеевны и что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался
с величайшею похвалой…
«Если правда, что царь
поехал на бал, значит — он
человек с характером. Смелый
человек. Диомидов — прав…»
— Ну, и пускай Малый театр
едет в провинцию, а настоящий, культурно-политический театр пускай очистится от всякого босячества, нигилизма — и дайте ему место в Малом, так-то-с! У него хватит
людей на две сцены — не беспокойтесь!
Отыскивая причину раздражения, он шел не спеша и заставлял себя смотреть прямо в глаза всем встречным, мысленно ссорясь
с каждым.
Людей на улицах было много, большинство быстро шло и
ехало в сторону площади, где был дворец губернатора.
Клим отодвинулся за косяк. Солдат было
человек двадцать; среди них шли тесной группой пожарные, трое — черные, в касках,
человек десять серых — в фуражках,
с топорами за поясом.
Ехала зеленая телега, мотали головами толстые лошади.
Из какого-то переулка выехали шестеро конных городовых, они очутились в центре толпы и поплыли вместе
с нею, покачиваясь в седлах, нерешительно взмахивая нагайками. Две-три минуты они
ехали мирно, а затем вдруг вспыхнул оглушительный свист, вой; маленький
человек впереди Самгина, хватая за плечи соседей, подпрыгивал и орал...
Подумалось также, что
люди, знакомые ему, собираются вокруг его
с подозрительной быстротой, естественной только на сцене театра или на улице, при виде какого-нибудь несчастия.
Ехать в город — не хотелось, волновало любопытство: как встретит Лидия Туробоева?
— Передавили друг друга. Страшная штука. Вы — видели? Черт… Расползаются
с поля
люди и оставляют за собой трупы. Заметили вы: пожарные
едут с колоколами,
едут и — звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты
с колокольчиками… Вообще, я скажу…
Потом Самгин
ехал на извозчике в тюрьму; рядом
с ним сидел жандарм, а на козлах, лицом к нему, другой — широконосый,
с маленькими глазками и усами в стрелку.
Ехали по тихим улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело показывают жандармам, будто их не интересует
человек, которого везут в тюрьму. Он был засорен словами полковника, чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал...
Но
ехать домой он не думал и не
поехал, а всю весну, до экзаменов, прожил, аккуратно посещая университет, усердно занимаясь дома. Изредка, по субботам, заходил к Прейсу, но там было скучно, хотя явились новые
люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный,
с деревянным лицом, драгун, офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий на молодого купчика, который оделся военным скуки ради. Там все считали; Тагильский лениво подавал цифры...
С Поварской вышел высокий солдат, держа в обеих руках винтовку, а за ним, разбросанно, шагах в десяти друг от друга, двигались не торопясь маленькие солдатики и
человек десять штатских
с ружьями; в центре отряда
ехала пушечка — толщиной
с водосточную трубу; хобот ее, немножко наклонясь, как будто нюхал булыжник площади, пересыпанный снегом, точно куриные яйца мякиной.
Город
с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные
люди поехали куда-то на собственных лошадях, по улицам зашагали пешеходы
с тростями,
с палками в руках, нахлобучив шляпы и фуражки на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, — улицы снова опустели, окна закрылись, город уныло притих.
Поехали. Стало холоднее. Ветер
с Невы гнал поземок, в сером воздухе птичьим пухом кружились снежинки.
Людей в город шло немного, и шли они не спеша, нерешительно.
Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала
с каждым днем еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами, нотами и альбомами, Штольц успокоивался, полагая, что надолго наполнил досуги своей приятельницы, и шел работать или
ехал осматривать какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг
людей, знакомиться, сталкиваться
с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса.
— Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый
человек и был, и тот
с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так Господом Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто
поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы,
с вечера,
с бала
ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает
человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.
Движения его были смелы и размашисты; говорил он громко, бойко и почти всегда сердито; если слушать в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги
едут по мосту. Никогда не стеснялся он ничьим присутствием и в карман за словом не ходил и вообще постоянно был груб в обращении со всеми, не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая
с человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь.
Хотя было уже не рано, но они успели заехать куда-то по делам, потом Штольц захватил
с собой обедать одного золотопромышленника, потом
поехали к этому последнему на дачу пить чай, застали большое общество, и Обломов из совершенного уединения вдруг очутился в толпе
людей. Воротились они домой к поздней ночи.
Теперь она собиралась
ехать всем домом к обедне и в ожидании, когда все домашние сойдутся, прохаживалась медленно по зале, сложив руки крестом на груди и почти не замечая домашней суеты, как входили и выходили
люди, чистя ковры, приготовляя лампы, отирая зеркала, снимая чехлы
с мебели.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде!
Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри,
с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой
ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы
с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Вон баба катит бочонок по двору, кучер рубит дрова, другой, какой-то, садится в телегу, собирается
ехать со двора: всё незнакомые ему
люди. А вон Яков сонно смотрит
с крыльца по сторонам. Это знакомый: как постарел!
Когда мы садились в катер, вдруг пришли сказать нам, что гости уж
едут, что часть общества опередила нас. А мы еще не отвалили! Как засуетились наши молодые
люди! Только что мы выгребли из Пассига, велели поставить паруса и понеслись. Под берегом было довольно тихо, и катер шел покойно, но мы видели вдали, как кувыркалась в волнах крытая барка
с гостями.
Едет иногда лодка
с несколькими
человеками: любо смотреть, как солнце жарит их прямо в головы; лучи играют на бритых, гладких лбах, точно на позолоченных маковках какой-нибудь башни, и на каждой голове горит огненная точка.
«Наледи — это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают
с гор в Лену; вода стоит поверх льда; случится попасть туда — лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается
ехать на станцию за
людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки…
Порядок тот же, как и в первую поездку в город, то есть впереди
ехал капитан-лейтенант Посьет, на адмиральской гичке, чтоб встретить и расставить на берегу караул; далее, на баркасе, самый караул, в числе пятидесяти
человек; за ним катер
с музыкантами, потом катер со стульями и слугами; следующие два занимали офицеры:
человек пятнадцать со всех судов.
Наконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся
с якоря. Надо было перебраться на фрегат. Я последние два дня еще раз объехал окрестности, был на кальсадо, на Эскольте, на Розарио, в лавках. Вчера отправил свои чемоданы домой, а сегодня, после обеда, на катере отправился и сам.
С нами
поехал француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он называл себя. В этот день обещали быть на фрегате несколько испанских семейств, в которых были приняты наши молодые
люди.
Баниосы сказали, что полномочные имеют до шестисот
человек свиты
с собой и потому
едут медленно и не все четверо вдруг, а по одному.
«Сохрани вас Боже! — закричал один бывалый
человек, — жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой дороге и знаю этот путь как свои пять пальцев. И полверсты не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя лошадь ушла по пояс в воду, а задняя еще не сошла
с пригорка, или наоборот. Не то так передняя вскакивает на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между тем придется
ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не пройдет. Мученье!»
Как навастривали они уши, когда раздавался какой-нибудь шум на палубе: их пугало, когда вдруг
люди побегут по вантам или потянут какую-нибудь снасть и затопают. Они
ехали с нами, а лодка их
с гребцами шла у нас на бакштове.
«Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора
с Игнатьем Никифоровичем…» начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его
человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и
поехал догонять партию.
До острога было далеко, а было уже поздно, и потому Нехлюдов взял извозчика и
поехал к острогу. На одной из улиц извозчик,
человек средних лет,
с умным и добродушным лицом, обратился к Нехлюдову и указал на огромный строющийся дом.
Когда башкирам было наконец объявлено, что вот барин
поедет в город и там будет хлопотать, они
с молчаливой грустью выслушали эти слова, молча вышли на улицу, сели на коней и молча тронулись в свою Бухтарму. Привалов долго провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло на сердце. Но что он мог в его дурацком положении сделать для этих
людей!
Когда он, пухлый, красный,
едет на тройке
с бубенчиками и Пантелеймон, тоже пухлый и красный,
с мясистым затылком, сидит на козлах, протянув вперед прямые, точно деревянные, руки, и кричит встречным: «Прррава держи!», то картина бывает внушительная, и кажется, что
едет не
человек, а языческий бог.
— Что это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела: будто я
еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю.
С милым
человеком,
с тобою
еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…