Неточные совпадения
Вскочила,
испугалась я:
В дверях стоял в халатике
Плешивый человек.
Скоренько я целковенький
Макару Федосеичу
С поклоном подала:
«Такая
есть великая
Нужда до губернатора,
Хоть умереть — дойти...
"
Было чего
испугаться глуповцам, — говорит по этому случаю летописец, — стоит перед ними человек роста невеликого, из себя не дородный, слов не говорит, а только криком кричит".
Но когда убрались с сеном, то оказалось, что животы [Животы — здесь: домашний скот.] кормить
будет нечем; когда окончилось жнитво, то оказалось, что и людишкам кормиться тоже нечем. Глуповцы
испугались и начали похаживать к бригадиру на двор.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его
было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни
было, результат его убеждений
был таков, что глуповцы
испугались и опять всем обществом пали на колени.
— А ты очень
испугался? — сказала она. — И я тоже, но мне теперь больше страшно, как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да и вообще целый день
было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар…
— Очень, очень верю. Как я чувствую, мы бы дружны
были с ним, — сказала она и
испугалась за то, что сказала, оглянулась на мужа, и слезы выступили ей на глаза.
Признаюсь, я
испугался, хотя мой собеседник очень
был занят своим завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но, ослепленный ревностью, он и не подозревал ее.
— Не правда ли, что нынче очень весело? — сказал я тихим, дрожащим голосом и прибавил шагу,
испугавшись не столько того, что сказал, сколько того, что намерен
был сказать.
Девочка говорила не умолкая; кое-как можно
было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того
испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют.
Она поскорей улыбнулась,
испугавшись, что, может
быть, ему не понравится упрек.
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это
был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он
испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать
испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время
было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.
Она тоже весь этот день
была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она
была до того счастлива, что почти
испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы
были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
— А что, стыда буржуазного, что ли,
испугались? Это может
быть, что и
испугались, да сами того не знаете, — потому молодо! А все-таки не вам бы бояться али там стыдиться явки с повинною.
Но только что он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием. Тот входил к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту. Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не
испугался. Он только вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может
быть, развязка! Но как же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно
испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не
было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, эта минута…
— Я боюсь и
пугаюсь?
Пугаюсь вас? Скорее вам бояться меня, cher ami. [милый друг (фр.).] И какая, однако ж, дичь… А впрочем, я охмелел, я это вижу; чуть
было опять не проговорился. К черту вино! Эй, воды!
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву,
испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел
было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
— Ради бога, успокойтесь, не
пугайтесь! — говорил он скороговоркой, — он переходил улицу, его раздавила коляска, не беспокойтесь, он очнется, я велел сюда нести… я у вас
был, помните… Он очнется, я заплачу!
Не доходя шагов десяти, он вдруг узнал его и —
испугался: это
был давешний мещанин, в таком же халате и так же сгорбленный.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и
испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут
была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это
было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
А ведь, пожалуй, и перемолола бы меня как-нибудь…» Он опять замолчал и стиснул зубы: опять образ Дунечки появился пред ним точь-в-точь как
была она, когда, выстрелив в первый раз, ужасно
испугалась, опустила револьвер и, помертвев, смотрела на него, так что он два раза успел бы схватить ее, а она и руки бы не подняла в защиту, если б он сам ей не напомнил.
— Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я
испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало
быть, ему дорога!
Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно
было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того
испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
Кабанова. А ты уж
испугался, расплакался!
Есть о чем. Не беспокойся: еще долго нам с ней маяться
будет.
— Романовых — много, всех истребить не успеют, который-нибудь
испугается и предложит Гучковым — Милюковым: сажайте меня на престол, я
буду слушаться ваших указаний.
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все —
испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может
быть, хочет голубятню поджечь. На днях в манеже
был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
— Героем времени постепенно становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его
был регент Корвин, рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не
пугаясь, говорила...
«Удивительно легко с нею», — отметил Самгин и сказал: — Когда я вошел, вам как будто неприятно
было, вы даже
испугались.
— Нет! Это
будет обоснование права мести, — сказал Дронов и даже притопнул ногой, но тотчас же как будто
испугался чего-то, несколько секунд молчал, приоткрыв рот, мигая, затем торопливо и невнятно забормотал...
— Дорогой мой, — уговаривал Ногайцев, прижав руку к сердцу. — Сочиняют много! Философы, литераторы. Гоголь
испугался русской тройки, закричал… как это? Куда ты стремишься и прочее. А — никакой тройки и не
было в его время. И никто никуда не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь, с вашей точки, они феодалы. Ведь они… комики, между нами говоря.
Он помнил, что впервые эта мысль явилась у него, в Петербурге, вслед за письмом Никоновой, и
был уверен: явилась не потому, что он
испугался чего-то.
— Муромская приехала. Рассказывает, будто царь собрался в Лондон бежать, кадетов
испугался, а кадеты левых боятся, и вообще черт знает что
будет!
Было что-то неистовое и судорожное в стремлении людей закрасить грязь своих жилищ, как будто москвичи, вдруг прозрев,
испугались, видя трещины, пятна и другие признаки грязной старости на стенах домов.
— Нет, Китаева тоже слышала, — это
было у ворот дома, где она квартирует, она стояла за воротами. Очень
испугалась…
«Должно
быть, боролся против каких-то мелких противозаконностей, подлостей и — устал. Или —
испугался».
Унизительно
было Климу сознаться, что этот шепот испугал его, но
испугался он так, что у него задрожали ноги, он даже покачнулся, точно от удара. Он
был уверен, что ночью между ним и Лидией произойдет что-то драматическое, убийственное для него. С этой уверенностью он и ушел к себе, как приговоренный на пытку.
Он смотрел вслед быстро уходящему, закуривая папиросу, и думал о том, что в то время, как «государству грозит разрушение под ударами врага и все должны единодушно, необоримой, гранитной стеной встать пред врагом», — в эти грозные дни такие безответственные люди, как этот хлыщ и Яковы, как плотник Осип или Тагильский, сеют среди людей разрушительные мысли, идеи. Вполне естественно
было вспомнить о ротмистре Рущиц-Стрыйском, но тут Клим Иванович
испугался, чувствуя себя в опасности.
— Достоевский считал характернейшей особенностью интеллигенции — и Толстого — неистовую, исступленную прямолинейность грузного, тяжелого русского ума. Чепуха. Где она — прямолинейность? Там, где она
есть, ее можно объяснить именно страхом.
Испугались и — бегут прямо, «куда глаза глядят». Вот и все.
— Да, — говорил он задумчиво, — у тебя недостало бы силы взглянуть стыду в глаза. Может
быть, ты не
испугалась бы смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла — да?
— Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может
быть, ты захотел бы видеть меня у ног своих и так, мало-помалу, сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать,
пугаться, пугать меня, а после спрашивать, что нам делать?
Как бы то ни
было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я так недурна. Взгляну туда и
испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги…»
— Да, если б бездна
была вон тут, под ногами, сию минуту, — перебила она, — а если б отложили на три дня, ты бы передумал,
испугался, особенно если б Захар или Анисья стали болтать об этом… Это не любовь.
— Ах, нет, Бог с тобой! — оправдывался Обломов, приходя в себя. — Я не
испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради Бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но знаешь… я не
был покоен! Все грызло меня что-то… Милый Андрей, как я благодарен тебе!
Его не пугала, например, трещина потолка в его спальне: он к ней привык; не приходило ему тоже в голову, что вечно спертый воздух в комнате и постоянное сиденье взаперти чуть ли не губительнее для здоровья, нежели ночная сырость; что переполнять ежедневно желудок
есть своего рода постепенное самоубийство; но он к этому привык и не
пугался.
Но шалости прошли; я стал болен любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны; отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы начали волноваться, и тогда, то
есть теперь только, я
испугался и почувствовал, что на меня падает обязанность остановиться и сказать, что это такое.
Далее ему вдруг пришло в голову, что бы
было, если б письмо это достигло цели, если б она разделила его мысль,
испугалась, как он, ошибок и будущих отдаленных гроз, если б послушала его так называемой опытности, благоразумия и согласилась расстаться, забыть друг друга?
Чуть он пошевелится, напомнит о себе, скажет слово, она
испугается, иногда вскрикнет: явно, что забыла, тут ли он или далеко, просто —
есть ли он на свете.
Если б она вдруг
испугалась, изменилась в лице — вот и кончено, тайна поймана, он счастлив! А она крепко пожала ему руку, опечалилась: он
был в отчаянии.
Она молча сидела с Викентьевым; шептать им
было не о чем. Они и прежде беседовали о своих секретах во всеуслышание. И редко, редко удавалось Райскому вызвать ее на свободный лепет, или уж Викентьев так рассмешит, что терпенья никакого не станет, и она прорвется нечаянно смехом, а потом сама
испугается, оглянется вокруг, замолчит и погрозит ему.