Неточные совпадения
Черства
душа крестьянина,
Подумает ли он,
Что дуб, сейчас им сваленный,
Мой
дед рукою собственной
Когда-то насадил?
Почему ж не пособить человеку в таком горе?
Дед объявил напрямик, что скорее даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит черта понюхать собачьей мордой своей христианской
души.
А как еще впутается какой-нибудь родич,
дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится, что вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в прадедовскую
душу или прадедовская
душа шалит в тебе…
Не успел он докончить последних слов, как все чудища выскалили зубы и подняли такой смех, что у
деда на
душе захолонуло.
Подумайте, Аня: ваш
дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми
душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов…
В те дни мысли и чувства о боге были главной пищей моей
души, самым красивым в жизни, — все же иные впечатления только обижали меня своей жестокостью и грязью, возбуждая отвращение и грусть. Бог был самым лучшим и светлым из всего, что окружало меня, — бог бабушки, такой милый друг всему живому. И, конечно, меня не мог не тревожить вопрос: как же это
дед не видит доброго бога?
— Ты, голуба́
душа, деду-то, домовому, не сказывай!
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою
душу, но
дедов бог вызывал у меня страх и неприязнь: он не любил никого, следил за всем строгим оком, он прежде всего искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что он не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.
— И, батюшка, ваше сиятельство, кàк можно сличить! — с живостью отвечал Чурис, как будто испугавшись, чтоб барин не принял окончательного решения: — здесь на миру место, место веселое, обычное: и дорога и пруд тебе, белье что ли бабе стирать, скотину ли поить — и всё наше заведение мужицкое, тут искони заведенное, и гумно, и огородишка, и вётлы — вот, чтò мои родители садили; и
дед, и батюшка наши здесь Богу
душу отдали, и мне только бы век тут свой кончить, ваше сиятельство, больше ничего не прошу.
Мальчику было холодно и страшно.
Душила сырость, — была суббота, пол только что вымыли, от него пахло гнилью. Ему хотелось попросить, чтобы дядя скорее лёг под стол, рядом с ним, но тяжёлое, нехорошее чувство мешало ему говорить с дядей. Воображение рисовало сутулую фигуру
деда Еремея с его белой бородой, в памяти звучал ласковый скрипучий голос...
Зала, гостиная и кабинет были полны редкостями и драгоценностями; все это досталось князю от
деда и от отца, но сам он весьма мало обращал внимания на все эти сокровища искусств: не древний и не художественный мир волновал его
душу и сердце, а, напротив того, мир современный и социальный!
Барин наш, Константин Николаевич Лосев, богат был и много земель имел; в нашу экономию он редко наезжал: считалась она несчастливой в их семействе, в ней баринову мать кто-то
задушил,
дед его с коня упал, разбился, и жена сбежала. Дважды видел я барина: человек высокий, полный, в золотых очках, в поддёвке и картузе с красным околышком; говорили, что он важный царю слуга и весьма учёный — книги пишет. Титова однако он два раза матерно изругал и кулак к носу подносил ему.
— Видишь ты: думал я, что быть мне колдуном, — очень
душа моя тянулась к этому. У меня и
дед с материной стороны колдун был и дядя отцов — тоже. Дядя этот — в нашей стороне — знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, — по всей губернии его слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши — все признают. Ему уж далеко за сто лет, а он годов семь тому назад взял девку, сироту-татарку, — дети пошли. Жениться ему нельзя уж — трижды венчался.
Сидишь одинок ты, обманутый
дед,
На месте ты пел опустелом!
Допиты братины, окончен обед,
Под дубом
души человеческой нет,
Разъехались гости за делом!
Я говорила правду. Мысль о примирении с
дедом не приходила мне в голову, когда я отправлялась сюда. Жадная до всего таинственного, я стремилась инкогнито повидать тетку-прорицательницу, и — если удастся — узнать у нее свою судьбу. Но когда я увидела этого седого, как лунь, величественного и гордого старика, в моей
душе словно проснулось глубокое родственное чувство к угрюмому и, должно быть, несчастному
деду.
Она умерла — моя красавица-деда! Черная роза обрела свою родину… Ее
душа возвратилась в горы…
На завтра был решен мой побег. Ни одна
душа не догадывалась о нем. Целые три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке, во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой… Я уже сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико и поклясться еще раз моей неразрывной клятвой у праха
деды.
Ни у
деда — довольно-таки строгого помещика, ни еще менее у отца моего я не был свидетелем таких фактов крепостничества, которые залегают в
душу на всю жизнь.
Имение Обуховка (более трехсот
душ), отошедшее на волю по завещанию моего
деда, было ему пожаловано (тогда еще только в количестве ста с чем-то
душ) при воцарении императора Павла как"гатчинскому"офицеру, сейчас же переведенному в Преображенский полк.
Крестьяне жили неплохо, хотя и на постоянной барщине. При мне справлялись свадьбы, стоившие всегда не меньше ста и полутораста рублей на угощенье. По завещанию
деда они получили, кроме усадебной земли, по три десятины на
душу, что в том крае считалось высшим наделом.
Борцов. Не молюсь я,
дед! Не слезы это! Сок! Сдавило мою
душу и сок течет. (Садится у ног Саввы.) Сок! Впрочем, не понять вам! Не понять,
дед, твоему темному разуму. Темные вы люди!
Родом он волжский обыватель, из мужиков; только
дед приписался к третьей гильдии, — и лицо у него бытовое, в отца, а
душа вышла не купеческая, и не чиновничья, и не дворянская, а"общерусская", как он сам называл.
Прадед графа Аракчеева, Степан, умер капитаном, служа в армейских полках;
дед, Андрей, был убит в турецком походе Миниха, армейским поручиком, а отец его, тоже Андрей, служил в гвардии, в Преображенском полку, и воспользовавшись милостивым манифестом 18 февраля 1762 года, по которому на волю дворян представлялось служить или не служить, вышел в отставку в чине поручика и удалился в свое небольшое поместье в 20
душ крестьян, которые при разделах пришлись в его долю из жалованного предку наследия, в тогдашнем Вышневолоцком уезде Тверской губернии.