Неточные совпадения
Лука Лукич. Не могу, не могу,
господа. Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и
души нет и язык как в грязь завязнул. Нет,
господа, увольте, право, увольте!
Голос Земляники. Отпустите,
господа, хоть
душу на покаяние — совсем прижали!
Колода есть дубовая
У моего двора,
Лежит давно: из младости
Колю на ней дрова,
Так та не столь изранена,
Как
господин служивенькой.
Взгляните: в чем
душа!
Крестьяне речь ту слушали,
Поддакивали
барину.
Павлуша что-то в книжечку
Хотел уже писать.
Да выискался пьяненький
Мужик, — он против
баринаНа животе лежал,
В глаза ему поглядывал,
Помалчивал — да вдруг
Как вскочит! Прямо к
барину —
Хвать карандаш из рук!
— Постой, башка порожняя!
Шальных вестей, бессовестных
Про нас не разноси!
Чему ты позавидовал!
Что веселится бедная
Крестьянская
душа?
Барин не выдержал и рассмеялся, но тем не менее он тронут был глубоко в
душе своей.
Не один
господин большой руки пожертвовал бы сию же минуту половину
душ крестьян и половину имений, заложенных и незаложенных, со всеми улучшениями на иностранную и русскую ногу, с тем только, чтобы иметь такой желудок, какой имеет
господин средней руки; но то беда, что ни за какие деньги, нижé имения, с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка, какой бывает у
господина средней руки.
— «Приступая к обдумыванью возложенного на меня вашим высокородием поручения, честь имею сим донести на оное: 1) В самой просьбе
господина коллежского советника и кавалера Павла Ивановича Чичикова есть уже некоторое недоразумение: в изъясненье того, что требуются ревизские
души, постигнутые всякими внезапностями, вставлены и умершие.
В ворота гостиницы губернского города nn въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни
душ крестьян, — словом, все те, которых называют
господами средней руки.
— Это — другое дело, Афанасий Васильевич. Я это делаю для спасения
души, потому что в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурен, но молитвы все-таки что-нибудь значат у Бога. Скажу вам, что я молюсь, — даже и без веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что есть
господин, от которого все зависит, как лошадь и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <кто> запрягает.
Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал…
И старый
барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай Бог
душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой...
Я выделывал ногами самые забавные штуки: то, подражая лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими на месте, как баран, который сердится на собаку, при этом хохотал от
души и нисколько не заботился о том, какое впечатление произвожу на зрителей, Сонечка тоже не переставала смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись рука за руку, хохотала, глядя на какого-то старого
барина, который, медленно поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка, чтобы показать свою ловкость.
Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж
душу свою не продаст, а уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то что за
господина Лужина.
Какую службу ты несёшь?»
«На счастье грех роптать», Жужутка отвечает:
«Мой
господин во мне
души не чает;
Живу в довольстве и добре,
И ем, и пью на серебре...
— Вы для возбуждения плоти, для соблазна мужей трудной жизни пользуетесь искусствами этими, а они — ложь и фальшь. От вас, покорных рабынь гибельного демона, все зло жизни, и суета, и пыль словесная, и грязь, и преступность — все от вас! Всякое тление
души, и горестная смерть, и бунты людей, халдейство ученое и всяческое хамство, иезуитство, фармазонство, и ереси, и все, что для угашения духа, потому что дух — враг дьявола,
господина вашего!
Теперь он разгримировался до самой глубокой сути своей
души, и эта суть — месть царю,
господам, рычащая, беспощадная месть какого-то гигантского существа.
—
Господа! Мне — ничего не надо, никаких переворотов жизни, но,
господа, ура вашей радости, восхищению вашему, огням
души — ур-ра!
— Весьма сожалею, что Николай Михайловский и вообще наши «страха ради иудейска» стесняются признать духовную связь народничества со славянофильством. Ничего не значит, что славянофилы —
баре, Радищев, Герцен, Бакунин — да мало ли? — тоже
баре. А ведь именно славянофилы осветили подлинное своеобразие русского народа. Народ чувствуется и понимается не сквозь цифры земско-статистических сборников, а сквозь фольклор, — Киреевский, Афанасьев, Сахаров, Снегирев, вот кто учит слышать
душу народа!
Если Захар, питая в глубине
души к
барину преданность, свойственную старинным слугам, разнился от них современными недостатками, то и Илья Ильич, с своей стороны, ценя внутренне преданность его, не имел уже к нему того дружеского, почти родственного расположения, какое питали прежние
господа к слугам своим. Он позволял себе иногда крупно браниться с Захаром.
— Оттреплет этакий
барин! — говорил Захар. — Такая добрая
душа; да это золото — а не
барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Как же с тремястами
душ женятся другие? — возразил Захар, да и сам раскаялся, потому что
барин почти вскочил с кресла, так и припрыгнул на нем.
И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого дома! Он и служи
барину, и мети, и чисть, он и на побегушках! От всего этого в
душу его залегла угрюмость, а в нраве проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий раз, когда голос
барина заставлял его покидать лежанку.
Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины
души Захара и заставить его смотреть с благоговением на
барина, иногда даже удариться, от умиления, в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил другого какого-нибудь
барина не только выше, даже наравне с своим! Боже сохрани, если б это вздумал сделать и другой!
Знал я ее за женщину прекрасной честности, да и горе ее такое трогательное, — думаю: отдаст или не отдаст —
господь с ней, от полутораста рублей не разбогатеешь и не обеднеешь, а между тем у нее мучения на
душе не останется, что она не все средства испробовала, чтобы «вручить» бумажку, которая могла спасти ее дело.
— Нет-с, не с
господином Ламбертом, — так и угадал он сразу, точно впрыгнул в мою
душу своими глазами, — а с ихним братцем, действительным, молодым
господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?
Он пробудился оттого, что ему приснился дурной сон: его кто-то начал
душить во сне, но вдруг раздался отчаянный крик петуха под окном — и
барин проснулся, обливаясь потом.
На согласие это имело влияние высказанное одной старушкой, принятое стариками и уничтожающее всякое опасение в обмане объяснение поступка
барина, состоящее в том, что
барин стал о
душе думать и поступает так для ее спасения.
Городовой желал всей
душой услужить владельцу богатой коляски и пропустить его, приостановив арестантов, но он чувствовал, что в этом шествии была мрачная торжественность, которую нельзя было нарушить даже и для такого богатого
господина.
— Земли у нас,
барин, десятина на
душу. Держим мы на три
души, — охотно разговорился извозчик. — У меня дома отец, брат, другой в солдатах. Они управляются. Да управляться-то нечего. И то брат хотел в Москву уйти.
— Как сделали? Разделили бы всю по-душам всем поровну, что мужику, что
барину, — сказал печник, быстро поднимая и опуская брови.
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и
души их становятся пред
Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
— Милости просим от всего сердца, — ответил игумен. —
Господа! Позволю ли себе, — прибавил он вдруг, — просить вас от всей
души, оставив случайные распри ваши, сойтись в любви и родственном согласии, с молитвой ко
Господу, за смиренною трапезою нашей…
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть
Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я в миллион раз ничтожнее
душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
— Ну,
господа, теперь ваш, ваш вполне. И… если б только не все эти мелочи, то мы бы сейчас же и сговорились. Я опять про мелочи. Я ваш,
господа, но, клянусь, нужно взаимное доверие — ваше ко мне и мое к вам, — иначе мы никогда не покончим. Для вас же говорю. К делу,
господа, к делу, и, главное, не ройтесь вы так в
душе моей, не терзайте ее пустяками, а спрашивайте одно только дело и факты, и я вас сейчас же удовлетворю. А мелочи к черту!
Вспомнит когда-нибудь Митю Карамазова, увидит, как любил ее Митя, пожалеет Митю!» Много картинности, романического исступления, дикого карамазовского безудержу и чувствительности — ну и еще чего-то другого,
господа присяжные, чего-то, что кричит в
душе, стучит в уме неустанно и отравляет его сердце до смерти; это что-то — это совесть,
господа присяжные, это суд ее, это страшные ее угрызения!
— Простите,
господа, позвольте, о, позвольте! — вскричал он, — ангельская, ангельская вы
душа, Михаил Макарович, благодарю за нее!
Тяжело
душе моей,
господа… пощадите!»
— Не напрасно,
господа, не напрасно! — вскипел опять Митя, хотя и, видимо облегчив
душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть с каждым словом. — Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку,
господа, благороднейшим порывам
души (смело это кричу!) — нет! этому вам нельзя не верить… права даже не имеете… но —
— Я сделал вам страшное признание, — мрачно заключил он. — Оцените же его,
господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если нет, если и это пройдет мимо ваших
душ, то тогда уже вы прямо не уважаете меня,
господа, вот что я вам говорю, и я умру от стыда, что признался таким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не верите! Как, так вы и это хотите записывать? — вскричал он уже в испуге.
Я пред ней виноват, она христианская
душа, да,
господа, это кроткая
душа и ни в чем не повинная.
Что же,
господа присяжные, я не могу обойти умолчанием эту внезапную черту в
душе подсудимого, который бы, казалось, ни за что не способен был проявить ее, высказалась вдруг неумолимая потребность правды, уважения к женщине, признания прав ее сердца, и когда же — в тот момент, когда из-за нее же он обагрил свои руки кровью отца своего!
— Понимаю, понял и оценил, и еще более ценю настоящую вашу доброту со мной, беспримерную, достойную благороднейших
душ. Мы тут трое сошлись люди благородные, и пусть все у нас так и будет на взаимном доверии образованных и светских людей, связанных дворянством и честью. Во всяком случае, позвольте мне считать вас за лучших друзей моих в эту минуту жизни моей, в эту минуту унижения чести моей! Ведь не обидно это вам,
господа, не обидно?
Господа, — оборотился он вдруг к прокурору и следователю, — теперь всю вам
душу мою открою, всю изолью, мы это мигом покончим, весело покончим — под конец ведь будем же смеяться, будем?
«
Души я,
господа, более военной, чем гражданской», — выражался он сам о себе.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех
господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на
душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Сколь умилительно
душе его, ставшей в страхе пред
Господом, почувствовать в тот миг, что есть и за него молельщик, что осталось на земле человеческое существо, и его любящее.
— Запиши сейчас… сейчас… «что схватил с собой пестик, чтобы бежать убить отца моего… Федора Павловича… ударом по голове!» Ну, довольны ли вы теперь,
господа? Отвели
душу? — проговорил он, уставясь с вызовом на следователя и прокурора.
Но подсудимый дал ясное и твердое показание о том, откуда взял деньги, и если хотите,
господа присяжные заседатели, если хотите, — никогда ничего не могло и не может быть вероятнее этого показания и, кроме того, более совместного с характером и
душой подсудимого.
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте: с самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столом и кричал, что не повинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков от
души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это дело,
господа!
Господа, вы огадили мою
душу!
— Помилосердуйте,
господа, — всплеснул руками Митя, — хоть этого-то не пишите, постыдитесь! Ведь я, так сказать,
душу мою разорвал пополам пред вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеих половинах… О Боже!