Неточные совпадения
— За этим дело не станет! — отвечал услужливый
капитан и отправился в
другую комнату.
Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с улыбкою шепнув ему что-то;
другой мне.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским
капитаном и
другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный
друг! — сказал опять драгунский
капитан. — Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
«Ни за что не соглашусь! — говорил Грушницкий, — он меня оскорбил публично; тогда было совсем
другое…» — «Какое тебе дело? — отвечал
капитан, — я все беру на себя.
— Это, господа, судырь мой, не кто
другой, как
капитан Копейкин!
В
другом месте мужики взбунтовались против помещиков и капитан-исправников.
— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав невероятное усилие, ответил таким пожатием, что
капитан уступил. После этого подошли все, сменяя
друг друга застенчивой теплотой взгляда и бормоча поздравления. Никто не крикнул, не зашумел — нечто не совсем простое чувствовали матросы в отрывистых словах
капитана. Пантен облегченно вздохнул и повеселел — его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно спросил...
«Вероятно — приказчик», — соображал Самгин, разглядывая разношерстное воинство так же, как
другие обыватели — домовладельцы, фельдшер и мозольный оператор Винокуров, отставной штабс-капитан Затесов — горбоносый высокий старик, глухой инженер Дрогунов — владелец прекрасной голубиной охоты. Было странно, что на улице мало студентов и вообще мелких людей, которые, квартируя в домиках этой улицы, лудили самовары, заливали резиновые галоши, чинили велосипеды и вообще добывали кусок хлеба грошовым трудом.
— Тогда, это… действительно —
другое дело! — выговорил Харламов, не скрывая иронии. — Но, видите ли: мне точно известно, что в 905 году
капитан Вельяминов был подпоручиком Псковского полка и командовал ротой его, которая расстреливала людей у Александровского сквера. Псковский полк имеет еще одну историческую заслугу пред отечеством: в 831 году он укрощал польских повстанцев…
Первый раз Клим Самгин видел этого человека без башлыка и был удивлен тем, что Яков оказался лишенным каких-либо особых примет. Обыкновенное лицо, — такие весьма часто встречаются среди кондукторов на пассажирских поездах, — только глаза смотрят как-то особенно пристально. Лица
Капитана и многих
других рабочих значительно характернее.
— Всегда спокойная, холодная, а — вот, — заговорил он, усмехаясь, но тотчас же оборвал фразу и неуместно чмокнул. — Пуаре? — переспросил он неестественно громко и неестественно оживленно начал рассказывать: — Он — брат известного карикатуриста Каран-д’Аша,
другой его брат —
капитан одного из пароходов Добровольного флота, сестра — актриса, а сам он был поваром у губернатора, затем околоточным надзирателем, да…
В Китае мятеж; в России готовятся к войне с Турцией. Частных писем привезли всего два. Меня зовут в Шанхай: опять раздумье берет, опять нерешительность — да как, да что? Холод и лень одолели совсем, особенно холод, и лень тоже особенно. Вчера я спал у
капитана в каюте; у меня невозможно раздеться; я пишу, а
другую руку спрятал за жилет; ноги зябнут.
Опять скандал!
Капитана наверху не было — и вахтенный офицер смотрел на архимандрита — как будто хотел его съесть, но не решался заметить, что на шканцах сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности.
Другие, кто тут был, улыбались — и тоже ничего не говорили. А сам он не догадывался и, «отдохнув», стал опять ходить.
Сам адмирал,
капитан (теперь адмирал) Посьет,
капитан Лосев, лейтенант Пещуров и
другие, да человек осьмнадцать матросов, составляли эту экспедицию, решившуюся в первый раз, со времени присоединения Амура к нашим владениям, подняться вверх по этой реке на маленьком пароходе, на котором в первый же раз спустился по ней генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев.
Романтики, взяв по бутерброду, отправились с раннего утра,
другие в полдень, я, с
капитаном Лосевым, после обеда, и все разбрелись по острову.
Впрочем, всем
другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, тридцатиградусный мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением пили мы чай, который привез нам в Нагасаки
капитан Фуругельм! Ящик стоит 16 испанских талеров; в нем около 70 русских фунтов; и какой чай! У нас он продается не менее 5 руб. сер. за фунт.
Между тем мы заметили, бывши еще в каюте
капитана, что то один, то
другой переводчик выходили к своим лодкам и возвращались. Баниосы отвечали, что «они доведут об этом заявлении адмирала до сведения губернатора и…»
«Там вас
капитан на самый верх посадит, — говорили мне
друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), — есть не велит давать, на пустой берег высадит».
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь.
Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на
другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Подойдя в воротам, он попросил дежурного доложить смотрителю о том, что желал бы видеть Маслову. Дежурный знал Нехлюдова и, как знакомому человеку, сообщил ему их важную острожную новость:
капитан уволился, и на место его поступил
другой, строгий начальник.
— Вы бы-с… — рванулся вдруг штабс-капитан с сундука у стенки, на котором было присел, — вы бы-с… в
другое время-с… — пролепетал он, но Коля, неудержимо настаивая и спеша, вдруг крикнул Смурову: «Смуров, отвори дверь!» — и только что тот отворил, свистнул в свою свистульку. Перезвон стремительно влетел в комнату.
Митю, конечно, опять образумили за неистовство выражений, но господин Ракитин был докончен. Не повезло и свидетельству штабс-капитана Снегирева, но уже совсем от
другой причины. Он предстал весь изорванный, в грязной одежде, в грязных сапогах, и, несмотря на все предосторожности и предварительную «экспертизу», вдруг оказался совсем пьяненьким. На вопросы об обиде, нанесенной ему Митей, вдруг отказался отвечать.
— Как же, мамочка, один-то на
другом, как это так? — хоть и ласково, но опасаясь немного за «мамочку», пролепетал штабс-капитан.
Его нарочно выписала и пригласила из Москвы Катерина Ивановна за большие деньги — не для Илюшечки, а для
другой одной цели, о которой будет сказано ниже и в своем месте, но уж так как он прибыл, то и попросила его навестить и Илюшечку, о чем штабс-капитан был заранее предуведомлен.
Штабс-капитан, как бывший военный человек, сам распорядился зарядом, всыпав самую маленькую порцию пороху, дробь же попросил отложить до
другого раза.
— В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с. Это в древних комедиях говорили: «Извольте взять место»… — и штабс-капитан быстрым жестом схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и ничем не обитый) и поставил его чуть не посредине комнаты; затем, схватив
другой такой же стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему к нему в упор и так, что колени их почти соприкасались вместе.
—
Капитан! Пожалуйста, пусти меня в сопки. Моя совсем не могу в городе жить: дрова купи, воду тоже надо купи, дерево руби —
другой люди ругается.
— Моя раньше думай, — сказал он, —
капитан так сиди, — он показал, как сидит
капитан, — кушает, людей судит,
другой работы нету. Теперь моя понимай:
капитан сопка ходи — работай, назад город ходи — работай. Совсем гуляй не могу.
— Рыба говори, камень стреляй, тебе,
капитан, в тумане худо посмотри, ночью какой-то худой люди ходи… Моя думай, в этом месте черт живи.
Другой раз тут моя спи не хочу!
Когда на
другое утро я проснулся и попросил у китайцев чаю, они указали на спящего Анофриева и шепотом сказали мне, что надо подождать, пока не встанет «сам
капитан».
А
капитан на
другой день к офицеру пришел и говорит: «Вы не гневайтесь на молдаванку, мы ее немножко позадержали, она, то есть, теперь в реке, а с вами, дескать, прогуляться можно на сабле или на пистолях, как угодно».
Владелец дома, отставной штабс-капитан Дм. Л. Олсуфьев, ничего общего с графом Олсуфьевым не имеющий, здесь не жил, а управлял домом бывший дворник, закадычный
друг Карасева, который получал и с него и с квартирантов, содержателей торговых заведений, огромные деньги.
И
капитан перевел свое одушевление на
другие рельсы.
Во всяком случае обе фигуры «неверующих» подействовали на мое воображение. Фигура
капитана была занимательна и красочна, фигура будущего медика — суха и неприятна. Оба не верят. Один потому, что смотрел в трубу,
другой потому, что режет лягушек и трупы… Обе причины казались мне недостаточными.
В эти минуты их можно было принять за двух неразлучных
друзей. Но иной раз
капитан за глаза говорил с горечью...
Я сказал о том, как Мардарий Аполлонович Стегунов заставил меня вспомнить о моем дяде —
капитане, хотя, в сущности, они
друг на
друга не похожи.
Если бы это сделал кто-нибудь
другой, —
капитан поднял бы целую бурю.
Одной темной осенней ночью на дворе
капитана завыла собака, за ней
другая. Проснулся кто-то из работников, но сначала ничего особенного во дворе не заметил… Потом за клуней что-то засветилось. Пока он будил
других работников и
капитана, та самая клуня, с которой началась ссора, уже была вся в огне.
Скоро, однако, умный и лукавый старик нашел средство примириться с «новым направлением». Начались религиозные споры, и в капитанской усадьбе резко обозначились два настроения. Женщины — моя мать и жена
капитана — были на одной стороне, мой старший брат, офицер и студент — на
другой.
Вернувшись, ни Кароль, ни его спутник ничего не сказали
капитану о встрече, и он узнал о ней стороной. Он был человек храбрый. Угрозы не пугали его, но умолчание Кароля он затаил глубоко в душе как измену. В обычное время он с мужиками обращался лучше
других, и мужики отчасти выделяли его из рядов ненавидимого и презираемого панства. Теперь он теснее сошелся с шляхтой и даже простил поджигателя Банькевича.
Антось сделал
другую, лучшую, и с этих пор между Антосем и
капитаном началась своеобразная война...
Тот вошел, как всегда угрюмый, но смуглое лицо его было спокойно.
Капитан пощелкал несколько минут на счетах и затем протянул Ивану заработанные деньги. Тот взял, не интересуясь подробностями расчета, и молча вышел. Очевидно, оба понимали
друг друга… Матери после этого случая на некоторое время запретили нам участвовать в возке снопов. Предлог был — дикость капитанских лошадей. Но чувствовалось не одно это.
— Нет! Я хочу… к капитанше Терентьевой, вдове
капитана Терентьева, бывшего моего подчиненного… и даже
друга… Здесь, у капитанши, я возрождаюсь духом, и сюда несу мои житейские и семейные горести… И так как сегодня я именно с большим нравственным грузом, то я…
— Капитошки, сударь, Капитошки, а не Ерошки! Капитон,
Капитан Алексеевич, то бишь, Капитон… подполковник… в отставке… женился на Марье… на Марье Петровне Су… Су…
друг и товарищ… Сутуговой… с самого даже юнкерства. Я за него пролил… я заслонил… убит. Капитошки Еропегова не было! Не существовало!
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался он с форсом. — Угодно врукопашную,
капитан, то, заменяя слабый пол, к вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь,
капитан; сочувствую кровавой обиде, но не могу позволить кулачного права с женщиной в глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему лицу, на
другой манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны,
капитан…
А дело было в том, что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без рук и ног в параличе и любовался, как полнела и добрела во всю мочь его грозная половина, с утра до ночи курившая трубку с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела
другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.
Раболепная же любовь к молодежи имела, разумеется,
другие причины, до которых нам столько же дела, сколько разбитому параличом и недвижимому
капитану.
Так в городе и прозвали этих шалунов «подкалывателями», и были между ними имена, которыми как будто бы гордилась городская хроника: Полищуки, два брата (Митька и Дундас), Володька Грек, Федор Миллер,
капитан Дмитриев, Сивохо, Добровольский, Шпачек и многие
другие.
— Сми-ирррна! — закричал протяжно, строго и возбужденно
капитан Слива с
другого конца площади.