Неточные совпадения
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в
детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить
другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
Жизнь при начале взглянула на него как-то кисло-неприютно, сквозь какое-то мутное, занесенное снегом окошко: ни
друга, ни товарища в
детстве!
Всем известно, что у Семена Захаровича было много
друзей и покровителей, которых он сам оставил из благородной гордости, чувствуя несчастную свою слабость, но теперь (она указала на Раскольникова) нам помогает один великодушный молодой человек, имеющий средства и связи, и которого Семен Захарович знал еще в
детстве, и будьте уверены, Амалия Людвиговна…
Она встретила сына с радостью, неожиданной для него. Клим с
детства привык к ее суховатой сдержанности, привык отвечать на сухость матери почтительным равнодушием, а теперь нужно было найти какой-то
другой тон.
— Я с
детства слышу речи о народе, о необходимости революции, обо всем, что говорится людями для того, чтоб показать себя
друг перед
другом умнее, чем они есть на самом деле. Кто… кто это говорит? Интеллигенция.
«Я — не бездарен. Я умею видеть нечто, чего
другие не видят. Своеобразие моего ума было отмечено еще в
детстве…»
Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно седыми бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся за обильный ужин; тут сидит и товарищ его
детства, неизменный
друг его, Штольц, и
другие, все знакомые лица; потом отходят ко сну…
Он уже не счел нужным переделывать ее:
другое воспитание,
другое воззрение, даже дальнейшее развитие нарушило бы строгую определенность этой натуры, хотя, может быть, оно вынуло бы наивность, унесло бы
детство, все эти ребяческие понятия, бабочкино порханье, но что дало бы взамен?
— Случилось так, — продолжал я, — что вдруг, в одно прекрасное утро, явилась за мною
друг моего
детства, Татьяна Павловна, которая всегда являлась в моей жизни внезапно, как на театре, и меня повезли в карете и привезли в один барский дом, в пышную квартиру.
Опять-таки, я давно уже заметил в себе черту, чуть не с
детства, что слишком часто обвиняю, слишком наклонен к обвинению
других; но за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала
другая мысль, слишком уже для меня тяжелая: «Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял себя напрасно!
—
Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего
детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Я тотчас же пошлю к князю В—му и к Борису Михайловичу Пелищеву, его
друзьям с
детства; оба — почтенные влиятельные в свете лица, и, я знаю это, они уже два года назад с негодованием отнеслись к некоторым поступкам его безжалостной и жадной дочери.
Видишь,
друг мой, я давно уже знал, что у нас есть дети, уже с
детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразием отцов своих и среды своей.
Я стал припоминать, на что это похоже: помню, что в
детстве вместе с ревенем, мятой, бузиной, ромашкой и
другими снадобьями, которыми щедро угощают детей, давали какую-то траву вроде этого чая.
В точности не знаю, но как-то так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу,
другу с
детства Ефима Петровича.
Она говорила сейчас, что вы были
другом ее
детства, — «самым серьезным
другом моего
детства», — представьте себе это, самым серьезным, а я-то?
Но озарила меня тогда вдруг мысль моего милого брата, которую слышал от него в
детстве моем: «Стою ли я того и весь-то, чтобы мне
другой служил, а чтоб я, за нищету и темноту его, им помыкал?» И подивился я тогда же, сколь самые простые мысли, воочию ясные, поздно появляются в уме нашем.
В
детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но не от недоверия, не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то
другого, от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до
других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее как бы забывал
других.
Дерсу стал вспоминать дни своего
детства, когда, кроме гольдов и удэге,
других людей не было вовсе. Но вот появились китайцы, а за ними — русские. Жить становилось с каждым годом все труднее и труднее. Потом пришли корейцы. Леса начали гореть; соболь отдалился, и всякого
другого зверя стало меньше. А теперь на берегу моря появились еще и японцы. Как дальше жить?
Детство мое нисколько не отличалось от
детства других юношей: я так же глупо и вяло рос, словно под периной, так же рано начал твердить стихи наизусть и киснуть, под предлогом мечтательной наклонности… к чему бишь? — да, к прекрасному… и прочая.
Все это делалось не ради рисовки: мы слишком хорошо знали
друг друга. Делалось это просто по вкоренившейся многолетней привычке не пропускать никакой мелочи и ко всему относиться внимательно. Если бы он не занимался изучением следов с
детства, то умер бы с голода. Когда я пропускал какой-нибудь ясный след, Дерсу подсмеивался надо мной, покачивал головой и говорил...
— Верочка,
друг мой, ты упрекнула меня, — его голос дрожал, во второй раз в жизни и в последний раз; в первый раз голос его дрожал от сомнения в своем предположении, что он отгадал, теперь дрожал от радости: — ты упрекнула меня, но этот упрек мне дороже всех слов любви. Я оскорбил тебя своим вопросом, но как я счастлив, что мой дурной вопрос дал мне такой упрек! Посмотри, слезы на моих глазах, с
детства первые слезы в моей жизни!
Бедная Саша, бедная жертва гнусной, проклятой русской жизни, запятнанной крепостным состоянием, — смертью ты вышла на волю! И ты еще была несравненно счастливее
других: в суровом плену княгининого дома ты встретила
друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила тебя заочно до могилы. Много слез стоила ты ей; незадолго до своей кончины она еще поминала тебя и благословляла память твою как единственный светлый образ, явившийся в ее
детстве!
В
детстве мне было известно, что мои родители были
друзья обергофмейстерины княгини Кочубей, которая имела огромное влияние на Александра III.
Она была близким
другом моей матери, и в моем
детстве мы часто у них жили.
Как хорошо… И как печально. Мне вспоминается
детство и деревня Коляновских… Точно прекрасное облако на светлой заре лежит в глубине души это воспоминание… Тоже деревня, только совсем
другая… И
другие люди, и
другие хаты, и как-то по — иному светились огни… Доброжелательно, ласково… А здесь…
Раньше у Диди было два припадка — один в раннем
детстве,
другой, когда ей было тринадцать лет, то они еще ничего не доказывали.
Он сжал ее маленькую руку в своей. Ему казалось странным, что ее тихое ответное пожатие так непохоже на прежние: слабое движение ее маленьких пальцев отражалось теперь в глубине его сердца. Вообще, кроме прежней Эвелины,
друга его
детства, теперь он чувствовал в ней еще какую-то
другую, новую девушку. Сам он показался себе могучим и сильным, а она представилась плачущей и слабой. Тогда, под влиянием глубокой нежности, он привлек ее одною рукой, а
другою стал гладить ее шелковистые волосы.
Он
другом был нашего
детства,
В Юрзуфе он жил у отца моего,
В ту пору проказ и кокетства
Смеялись, болтали мы, бегали с ним,
Бросали
друг в
друга цветами.
Впрочем, почему же не ввести мне сына моего лучшего
друга и товарища
детства в этот очаровательный семейный дом?
Отпевание произвело на князя впечатление сильное и болезненное; он шепнул Лебедеву еще в церкви, в ответ на какой-то его вопрос, что в первый раз присутствует при православном отпевании и только в
детстве помнит еще
другое отпевание в какой-то деревенской церкви.
— Не от простуды. Не от простуды, поверьте старику. Я тут был, я и ее хоронил. С горя по своем князе, а не от простуды. Да-с, памятна мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем,
друзья с
детства, чуть не стали взаимными убийцами.
— Так, так! Сын моего
друга, можно сказать, товарища
детства, Николая Петровича?
Впрочем, вы не будете тут искать исключительной точности — прошу смотреть без излишней взыскательности на мои воспоминания о человеке, мне близком с самого нашего
детства: я гляжу на Пушкина не как литератор, а как
друг и товарищ.
Любезный
друг Иван, прими меня, каков я есть, узнай старого признательного тебе лицейского товарища; с прежнею доверенностью
детства и юности обращаюсь к тебе сердцем: ты, верный добрым воспоминаниям, поймешь мое дружеское приветствие без дальнейших объяснений.
С гражданами она познакомилась через Красина, к которому по приезде в Петербург отнеслась как к
другу своего
детства и с которым весьма скоро успела вступить в отношения, значительно согревшие и восполнившие их детскую дружбу.
У маркизы хранилось шесть больших стихотворений: на смерть Пушкина, который во время ее
детства посадил ее однажды к себе на колени; на смерть Лермонтова, который однажды, во время ее
детства, подарил ей бонбоньерку; на смерть двух-трех московских ученых, которых она знала и считала своими
друзьями, и на смерть Шарлотты Кордай, Марии-Антуанетты и madame Ролан, которых она хотя лично не знала, но тоже считала своими
друзьями.
— Нет, не надо! — отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем
друга своего
детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
— Слава богу! Ведь мне это сто раз в голову приходило. Да я все как-то не смел вам сказать. Вот и теперь выговорю. А ведь это очень трудно тыговорить. Это, кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали
друг другу слово говорить ты, да и никак не могут и все избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь «
Детство и отрочество»; ведь как хорошо!
— Отстаньте, пожалуйста, Демид Львович! Вы все шутите… А я вам расскажу
другой случай: у меня была невеста — необыкновенное создание! Представьте себе, совершенно прозрачная женщина… И как случайно я узнал об этом! Нужно сказать, что я с
детства страдал лунатизмом и мог видеть с закрытыми глазами. Однажды…
Это товарищ
детства, это
друг юности! хорош!
К последним его звукам прицепились чуть-чуть слышно
другие, сначала резвые, игривые, как будто напоминавшие игры
детства: слышались точно детские голоса, шумные, веселые; потом звуки стали плавнее и мужественнее; они, казалось, выражали юношескую беспечность, отвагу, избыток жизни и сил.
Они с самого раннего
детства были привязаны
друг к
другу теплой и заботливой дружбой.
—
Друг мой, — произнес Степан Трофимович в большом волнении, — savez-vous, это чудесное и… необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения… dans ce livre [вы знаете… в этой книге (фр.).]… так что я это место еще с
детства упомнил.
Порфирий Владимирыч писал: «Известие о кончине любезной сестрицы и доброй подруги
детства Анны Владимировны поразило мое сердце скорбию, каковая скорбь еще более усилилась при мысли, что вам, милый
друг маменька, посылается еще новый крест, в лице двух сирот-малюток.
Все знают, что если грех убийства — грех, то он грех всегда, независимо от тех людей, над которыми он совершается, как грех прелюбодеяния, воровства и всякий
другой, но вместе с тем люди с
детства, смолоду видят, что убийство не только признается, но благословляется всеми теми, которых они привыкли почитать своими духовными, от бога поставленными руководителями, видят, что светские руководители их с спокойной уверенностью учреждают убийства, носят на себе, гордясь ими, орудия убийства и от всех требуют, во имя закона гражданского и даже божеского, участия в убийстве.
Замыслов. У меня в прошлом голодное
детство… и такая же юность, полная унижений… суровое прошлое у меня, дорогая моя Юлька! Я много видел тяжелого и скверного… я много перенес. Теперь — я сам судья и хозяин своей жизни — вот и все!.. Ну, я ухожу… до свиданья, моя радость!.. Нам все-таки нужно держаться поосторожнее… подальше
друг от
друга…
Аксюша. Я не могу тебе сказать с чего, я неученая. А пусто, вот и все. По-своему я так думаю, что с
детства меня грызет горе да тоска; вот, должно быть, подле сердца-то у меня и выело, вот и пусто. Да все я одна; у
другой мать есть, бабушка, ну хоть нянька или подруга; все-таки есть с кем слово сказать о жизни своей, а мне не с кем, — вот у меня все и копится. Плакать я не плачу, слез у меня нет, и тоски большой нет, а вот, говорю я тебе, пусто тут, у сердца. А в голове все дума. Думаю, думаю.
«Если Гиляровский хотя с малой сердечной теплотой вспомнит о нас,
друзьях его
детства, то для нас это будет очень приятно… Да, это было очень давно, то было раннею весною, когда мы, от всей души любя здешний Малый театр, в его славное время, были знакомы».
Лучич была его настоящая фамилия. Он родом был далматинец, почему и взял такой псевдоним.
Детство свое провел он в Кишиневе и Одессе и говорил, что один из его родственников занимал на юге какую-то важную должность и чуть ли не был
другом Пушкина.