Неточные совпадения
Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо
дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К
плечу головушкой склонилась.
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного
плеча…
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне всё равно.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а
плечи его
дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
По длинному телу его от
плеч до колен волной прошла
дрожь.
Было ясно — Дронов испуган, у него даже
плечи дрожали, он вертел головой, присматриваясь к людям, точно искал среди них знакомого, бормотал...
Он почувствовал, что этот гулкий вихрь вовлекает его, что тело его делает непроизвольные движения,
дрожат ноги, шевелятся
плечи, он качается из стороны в сторону, и под ним поскрипывает пружина кресла.
Он нехорошо возбуждался. У него тряслись
плечи, он совал голову вперед, желтоватое рыхлое лицо его снова окаменело, глаза ослепленно мигали, губы, вспухнув, шевелились, красные, неприятно влажные. Тонкий голос взвизгивал, прерывался, в словах кипело бешенство. Самгин, чувствуя себя отвратительно, даже опустил голову, чтоб не видеть пред собою противную
дрожь этого жидкого тела.
Безбедова сотрясала
дрожь, ноги его подгибались; хватаясь одной рукой за стену, другой он натягивал на
плечо почти совсем оторванный рукав измятого пиджака, рубаха тоже была разорвана, обнажая грудь, белая кожа ее вся в каких-то пятнах.
У него
дрожали ноги, он все как-то приседал, покачивался. Самгин слушал его молча, догадываясь — чем ушиблен этот человек? Отодвинув Клима
плечом, Лютов прислонился к стене на его место, широко развел руки...
Его изрытое оспой лицо стало пестрым, он обнажил зубы, а руки его
дрожали на
плечах Клима.
Тот снова отрастил до
плеч свои ангельские кудри, но голубые глаза его помутнели, да и весь он выцвел, поблек, круглое лицо обросло негустым, желтым волосом и стало длиннее, суше. Говоря, он пристально смотрел в лицо собеседника, ресницы его
дрожали, и казалось, что чем больше он смотрит, тем хуже видит. Он часто и осторожно гладил правой рукою кисть левой и переспрашивал...
Она с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких полях и зеленых холмах. Не бегала у ней
дрожь по
плечам, не горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с полей и холмов на того, кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза…
Райский вспомнил это печальное предание, и у него
плечи немного холодели от
дрожи, когда он спускался с обрыва, в чащу кустов.
Она замолчала, кутая лицо в мантилью и пожимая
плечами от
дрожи.
И вдруг из-за скал мелькнул яркий свет, задрожали листы на деревьях, тихо зажурчали струи вод. Кто-то встрепенулся в ветвях, кто-то пробежал по лесу; кто-то вздохнул в воздухе — и воздух заструился, и луч озолотил бледный лоб статуи; веки медленно открылись, и искра пробежала по груди,
дрогнуло холодное тело, бледные щеки зардели, лучи упали на
плечи.
Как повисли они — только два раза? так
плечами, — он показал, как судорожно поднялись и опустились
плечи, — потом палач подернул, чтобы, значит, петли затянулись получше, и шабаш: и не
дрогнули больше».
Одет он был в куртку и штаны из выделанной изюбровой кожи и сохатиные унты, на голове имел белый капюшон и маленькую шапочку с собольим хвостиком. Волосы на голове у него заиндевели, спина тоже покрылась белым налетом. Я стал усиленно трясти его за
плечо. Он поднялся и стал руками снимать с ресниц иней. Из того, что он не
дрожал и не подергивал
плечами, было ясно, что он не озяб.
Незадолго перед этим Коляновской привезли в ящике огромное фортепиано. Человек шесть рабочих снимали его с телеги, и когда снимали, то внутри ящика что-то глухо погромыхивало и звенело. Одну минуту, когда его поставили на край и взваливали на
плечи, случилась какая-то заминка. Тяжесть, нависшая над людьми,
дрогнула и, казалось, готова была обрушиться на их головы… Мгновение… Сильные руки сделали еще поворот, и мертвый груз покорно и пассивно стал подыматься на лестницу…
Морозно. Дорога бела и гладка,
Ни тучи на всем небосклоне…
Обмерзли усы, борода ямщика,
Дрожит он в своем балахоне.
Спина его,
плечи и шапка в снегу,
Хрипит он, коней понукая,
И кашляют кони его на бегу,
Глубоко и трудно вздыхая…
Вместо ответа, Семеныч привлек к себе бойкую девушку и поцеловал прямо в губы. Марья вся
дрожала, прижавшись к нему
плечом. Это был первый мужской поцелуй, горячим лучом ожививший ее завядшее девичье сердце. Она, впрочем, сейчас же опомнилась, помогла спуститься дорогому гостю с крутой лестницы и проводила до ворот. Машинист, разлакомившись легкой победой, хотел еще раз обнять ее, но Марья кокетливо увернулась и только погрозила пальцем.
Вот однажды сижу я на стене, гляжу вдаль и слушаю колокольный звон… вдруг что-то пробежало по мне — ветерок не ветерок и не
дрожь, а словно дуновение, словно ощущение чьей-то близости… Я опустил глаза. Внизу, по дороге, в легком сереньком платье, с розовым зонтиком на
плече, поспешно шла Зинаида. Она увидела меня, остановилась и, откинув край соломенной шляпы, подняла на меня свои бархатные глаза.
И ушел, высоко приподняв
плечи, выпятив грудь, в новой шапке набекрень, солидно засунув руки в карманы. На висках у него весело
дрожали светлые кудри.
И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на глазах и
дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по
плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
Одной рукой сжимая его руку, он положил другую на
плечо хохла, как бы желая остановить
дрожь в его высоком теле. Хохол наклонил к ним голову и тихо, прерывисто заговорил...
И вдруг почувствовала, что ноги у нее
дрогнули, отяжелели, точно примерзли к земле, — из-за угла тюрьмы спешно, как всегда ходят фонарщики, вышел сутулый человек с лестницей на
плече.
В тишине — явственное жужжание колес, как шум воспаленной крови. Кого-то тронули за
плечо — он вздрогнул, уронил сверток с бумагами. И слева от меня — другой: читает в газете все одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же строчку, и газета еле заметно
дрожит. И я чувствую, как всюду — в колесах, руках, газетах, ресницах — пульс все чаще и, может быть, сегодня, когда я с I попаду туда, — будет 39, 40, 41 градус — отмеченные на термометре черной чертой…
Воздух — из прозрачного чугуна. Хочется дышать, широко разинувши рот. До боли напряженный слух записывает: где-то сзади мышино-грызущий, тревожный шепот. Неподнятыми глазами вижу все время тех двух — I и R — рядом,
плечом к
плечу, и у меня на коленях
дрожат чужие — ненавистные мои — лохматые руки.
Ю обхватила меня за
плечи решительно, твердо (хотя я заметил: резонируя мое волнение — косточки ее пальцев
дрожали).
«Тыбурций пришел!» — промелькнуло у меня в голове, но этот приход не произвел на меня никакого впечатления. Я весь превратился в ожидание, и, даже чувствуя, как
дрогнула рука отца, лежавшая на моем
плече, я не представлял себе, чтобы появление Тыбурция или какое бы то ни было другое внешнее обстоятельство могло стать между мною и отцом, могло отклонить то, что я считал неизбежным и чего ждал с приливом задорного ответного гнева.
Дело было весеннее: на полях травка только что показываться стала, и по ночам морозцем еще порядочно прихватывало. Снял он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей на
плеча, да как стал застегивать, руки-то и не отнимаются; а коленки пуще
дрожат и подгибаются. А она так-то ласково на него поглядывает да по головке рукой гладит.
Услужливое воображение, как нарочно, рисовало ему портрет Лизы во весь рост, с роскошными
плечами, с стройной талией, не забыло и ножку. В нем зашевелилось странное ощущение, опять по телу пробежала
дрожь, но не добралась до души — и замерла. Он разобрал это ощущение от источника до самого конца.
Они пошли. Александр не сводил глаз с ее
плеч, стройной талии и чувствовал лихорадочную
дрожь.
— В субботу, выпустив номер, — рассказал Пятницкий, — я пошел сюда, в «Палермо» (редакция была почти рядом, на Петровке). Сижу за пивом, вдруг вбегает взбешенный Миллер — глаза сверкают, губы
дрожат, в руках газета. Сел со мной, больше никого в комнате этой не было, положил передо мной газету, левой рукой тычет в нос, а правой вцепился мне в
плечо и шепчет, точь-в-точь как Отелло Дездемоне: «Платок! Платок...
— Вы
дрожите, вам холодно? — заметила вдруг Варвара Петровна и, сбросив с себя свой бурнус, на лету подхваченный лакеем, сняла с
плеч свою черную (очень не дешевую) шаль и собственными руками окутала обнаженную шею всё еще стоявшей на коленях просительницы.
Сверху до самой поясницы все его тело было обнажено; на
плечи его была накинута мокрая простыня, от которой он
дрожал всеми членами, как в лихорадке, и часа полтора ходил взад и вперед по палате.
Борк пожал
плечами, и через минуту сверху спустилась Анна. Старая барыня надела стеклышки на нос и оглядела девушку с ног до головы. Лозищане тоже взглянули на нее, и им показалось, что барыня должна быть довольна и испуганным лицом Анны, и глазами, в которых
дрожали слезы, и крепкой фигурой, и тем, как она мяла рукой конец передника.
Быстрым толчком в грудь Людмила повалила Сашу на диван. От рубашки, которую она рванула, отскочила пуговица. Людмила быстро оголила Сашино,
плечо и принялась выдергивать руку из рукава. Отбиваясь, Саша невзначай ударил Людмилу ладонью по щеке. Не хотел, конечно, ударить, но удар упал на Людмилину щеку сразмаху, сильный и звонкий. Людмила
дрогнула, пошатнулась, зарделась кровавым румянцем, но не выпустила Сашу из рук.
В двери появился Шакир, с палкой в руке, палка
дрожала, он вытягивал шею, прищурив глаза и оскалив зубы, а за его
плечами возвышалась встрёпанная голова Максима и белое, сердитое, нахмуренное лицо.
Он снова навалился на
плечо гостя, щурясь, выжимая слёзы, отыскивая глаза его мутным, полуслепым взглядом; дряблые губы
дрожали, маленький язык шевелился по-змеиному быстро, и старик шептал...
Палага, сидя на завалинке дома, закрыла лицо ладонями, было видно, как
дрожат её
плечи и тяжко вздымается грудь. Она казалась Матвею маленькой, беззащитной, как ребёнок.
Я боролся с Гезом. Видя, что я заступился, женщина вывернулась и отбежала за мою спину. Изогнувшись, Гез отчаянным усилием вырвал от меня свою руку. Он был в слепом бешенстве.
Дрожали его
плечи, руки; тряслось и кривилось лицо. Он размахнулся: удар пришелся мне по локтю левой руки, которой я прикрыл голову. Тогда, с искренним сожалением о невозможности сохранять далее мирную позицию, я измерил расстояние и нанес ему прямой удар в рот, после чего Гез грохнулся во весь рост, стукнув затылком.
Разговаривая с ним, она оглядывала публику и часто здоровалась со знакомыми; это были ее товарки по курсам Герье и по консерватории, и ученики, и ученицы. Она пожимала им руки крепко и порывисто, будто дергала. Но вот она стала поводить
плечами, как в лихорадке, и
дрожать и наконец проговорила тихо, глядя на Лаптева с ужасом...
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, — и встретил перед собой грудь женщины. Она не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже не мог отступить: за спиной его была дверь. А она стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её
плечи, и руки у него
дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом...
Она сидела у борта на палубе и, прислонясь головой к куче каната, плакала. Фома видел, как
дрожали белые комья ее обнаженных
плеч, слышал тяжелые вздохи, ему стало тяжело.
Он торопился, пальцы
дрожали, и
плечи его невольно поднимались кверху, точно желая спрятать шею, а в голове пугливо билось...
— Еще! еще! еще! ставь еще! — кричала бабушка. Я уже не противоречил и, пожимая
плечами, поставил еще двенадцать фридрихсдоров. Колесо вертелось долго. Бабушка просто
дрожала, следя за колесом. «Да неужто она и в самом деле думает опять zero выиграть?» — подумал я, смотря на нее с удивлением. Решительное убеждение в выигрыше сияло на лице ее, — непременное ожидание, что вот-вот сейчас крикнут: zero. Шарик вскочил в клетку.
Но когда акробат неожиданно поставил мальчика на колена, повернул его к себе спиною и начал выгибать ему назад
плечи, снова надавливая пальцами между лопатками, когда голая худенькая грудь ребенка вдруг выпучилась ребром вперед, голова его опрокинулась назад и весь он как бы замер от боли и ужаса, — Варвара не могла уже выдержать; она бросилась отнимать его. Прежде, однако ж, чем успела она это сделать, Беккер передал ей Петю, который тотчас же очнулся и только продолжал
дрожать, захлебываясь от слез.
Катерина Львовна улеглась молча и так пролежала до утра. Она хотела себе сказать: «не люблю ж его», и чувствовала, что любила его еще горячее, еще больше. И вот в глазах ее все рисуется, все рисуется, как ладонь его
дрожала у той под ее головою, как другая рука его обнимала ее жаркие
плечи.
Вот она вплоть подошла; рука её у меня на
плече —
дрожит рука, и я тоже вздрагиваю, гнутся колени, и тьма в горло мне лезет, душит меня.
Убить ее, люди добрые, убить? Убить тебя, а? (Глядит ей в глаза, бросает палку, весь
дрожит и едва держится на ногах. Вера Филипповна его поддерживает, Каркунов смотрит ей в глаза, потом прилегает к
плечу.) За пятнадцать-то лет любви, покоя, за все ее усердие убить хотел. Вот какой я добрый. А еще умирать собираюсь. Нет, я не убью ее, не убью и не свяжу… Пусть живет, как ей угодно; как бы она ни жила, что бы она ни делала, она от добра не отстанет и о душе моей помнить будет.
Сняв верхнее платье, он почувствовал холод и вдруг задрожал крупной
дрожью лихорадочного озноба, от которого затряслись его ноги, живот и
плечи, а челюсти громко застукали одна о другую. Чтобы согреться, он послал Гришутку в буфет за коньяком. Коньяк несколько успокоил и согрел атлета, но после него, так же, как и утром, по всему телу разлилась тихая, сонная усталость.