Неточные совпадения
Чичиков прошмыгнул мимо мазурки почти по самым каблукам и прямо к тому месту, где
сидела губернаторша с
дочкой.
— Милая, я
сидела возле нее: румянец в палец толщиной и отваливается, как штукатурка, кусками. Мать выучила, сама кокетка, а
дочка еще превзойдет матушку.
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе!
Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя
дочка милая!
— Иди, иди, дочурка! — ободряет ее матушка, — здесь все добрые люди
сидят, не съедят! Федор Платоныч!
дочка моя! Прошу любить да жаловать!
Однако ж не седые усы и не важная поступь его заставляли это делать; стоило только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности: на возу
сидела хорошенькая
дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными на голове красными и синими лентами, которые, вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились на ее очаровательной головке.
Неугомонная супруга… но мы и позабыли, что и она тут же
сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте, по которой, будто по горностаевому меху, нашиты были хвостики, красного только цвета, в богатой плахте, пестревшей, как шахматная доска, и в ситцевом цветном очипке, придававшем какую-то особенную важность ее красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь неприятное, столь дикое, что каждый тотчас спешил перенести встревоженный взгляд свой на веселенькое личико
дочки.
Я думала: «Я умерла для семьи,
Всё милое, всё дорогое
Теряю… нет счета печальных потерь!..»
Мать как-то спокойно
сидела,
Казалось, не веря еще и теперь,
Чтоб
дочка уехать посмела,
И каждый с вопросом смотрел на отца.
Двоюродные наши сестрицы, которые прежде были в большой милости,
сидели теперь у печки на стульях, а мы у дедушки на кровати; видя, что он не обращает на них никакого вниманья, а занимается нами, генеральские
дочки (как их называли), соскучась молчать и не принимая участия в наших разговорах, уходили потихоньку из комнаты в девичью, где было им гораздо веселее.
Я охотно и часто ходил бы к нему послушать его рассказов о Москве, сопровождаемых всегда потчеваньем его
дочки и жены, которую обыкновенно звали «Сергеевна»; но старик не хотел
сидеть при мне, и это обстоятельство, в соединении с потчеваньем, не нравившимся моей матери, заставило меня редко посещать Пантелея Григорьича.
Павел Федорыч уехал, а мы перешли в гостиную. Филофей Павлыч почти толкнул меня на диван ("вы, братец, — старший в семействе; по христианскому обычаю, вам следовало бы под образами
сидеть, а так как у нас, по легкомыслию нашему, в парадных комнатах образов не полагается — ну, так хоть на диван попокойнее поместитесь!" — сказал он при этом, крепко сжимая мне руку), а сам сел на кресло подле меня. Сбоку, около стола, поместились маменька с
дочкой, и я слышал, как Машенька шепнула:"Займи дядю-то!"
Большов. Прощай,
дочка! Прощайте, Алимпияда Самсоновна! Ну, вот вы теперь будете богаты, заживете по-барски. По гуляньям это, по балам — дьявола тешить! А не забудьте вы, Алимпияда Самсоновна, что есть клетки с железными решетками,
сидят там бедные-заключенные. Не забудьте нас, бедных-заключенных. (Уходит с Аграфеной Кондратьевной.)
Большов. Оно точно,
дочка, не Бог знает что, а все-таки отец твой в яме
сидит.
Большов. Сидят-то
сидят, да каково сидеть-то! Каково по улице-то идти с солдатом! Ох,
дочка! Ведь меня сорок лет в городе-то все знают, сорок лет все в пояс кланялись, а теперь мальчишки пальцами показывают.
Старик представил меня жене, пожилой, но еще красивой южной донской красотой. Она очень обрадовалась поклону от дочери. За столом
сидели четыре
дочки лет от четырнадцати и ниже. Сыновей не было — старший был на службе, а младший, реалист, — в гостях. Выпили водочки — старик любил выпить, а после борща, «красненьких» и «синеньких», как хозяйка нежно называла по-донскому помидоры, фаршированные рисом, и баклажаны с мясом, появилась на стол и бутылочка цимлянского.
— Ну, сударка, теперь только распоясывайся! Любо было кататься, — попробуй-ка саночки повозить! Попробуй! попробуй! Я вот трех сынов да
дочку вырастила, да пятерых детей маленькими схоронила — я знаю! Вот они где у нас, мужчинки-то,
сидят! — прибавила она, ударяя себя кулаком по затылку.
Не знаю, подозревал ли дядя Кондратий мысли своего зятя, но
сидел он также пригорюнясь на почетном своем месте; всего вернее, он не успел еще опомниться после прощанья с Дуней — слабое стариковское сердце не успело еще отдохнуть после потрясения утра; он думал о том, что пришло наконец времечко распрощаться с
дочкой!
Из-за куста сирени показалась небольшая колясочка. Два человека везли ее. В ней
сидела старуха, вся закутанная, вся сгорбленная, с головой, склоненной на самую грудь. Бахрома ее белого чепца почти совсем закрывала ее иссохшее и съеженное личико. Колясочка остановилась перед террасой. Ипатов вышел из гостиной, за ним выбежали его
дочки. Они, как мышата, в течение всего вечера то и дело шныряли из комнаты в комнату.
— Когда Печорин вошел, увертюра еще не начиналась, и в ложи не все еще съехались; — между прочим, прямо над ним в бельэтаже была пустая ложа, возле пустой ложи
сидели Негуровы, отец, мать и дочь; —
дочка была бы недурна, если б бледность, худоба и старость, почти общий недостаток петербургских девушек, не затмевали блеска двух огромных глаз и не разрушивали гармонию между чертами довольно правильными и остроумным выражением.
— Ай, ай!.. Нет, нет, сиди-ка дома. Как это можно! — говорила жена управляющего, глядя на Акулину пристально и с каким-то жалостным выражением в лице. — А, да какая у тебя тут хорошенькая девочка! — продолжала она, указывая на Дуньку и думая тем развеселить больную. — Она, кажись,
дочка тебе?.. То-то; моли-ка лучше бога, чтоб дал тебе здоровье да сохранил тебя для нее… Вишь, славненькая какая, просто чудо!..
Она недвижно
сидела на своем месте, по временам вздрагивала, тяжело-тяжело покашливала да поглядывала на свою
дочку — и только…
А вот и село. Вот запертый шинок, спящие хаты, садочки; вот и высокие тополи, и маленькая вдовина избушка.
Сидят на завалинке старая Прися с
дочкой и плачут обнявшись… А что ж они плачут? Не оттого ли, что завтра их мельник прогонит из родной хаты?
После чая и ужина Корней тотчас же ушел в горницу, где спал с Марфой и маленькой
дочкой. Марфа оставалась в большой избе убирать посуду. Корней
сидел один у стола, облокотившись на руку, и ждал. Злоба на жену все больше и больше ворочалась в нем. Он достал со стены счеты, вынул из кармана записную книжку и, чтобы развлечь мысли, стал считать. Он считал, поглядывая на дверь и прислушиваясь к голосам в большой избе.
«Наш табор кочевал в то время по Буковине, — это годов десять назад тому. Раз — ночью весенней —
сидим мы: я, Данило-солдат, что с Кошутом воевал вместе, и Нур старый, и все другие, и Радда, Данилова
дочка.
Никого из мужчин во Фленушкиных горницах не было, сидел-трапезовал круг девичий, замужняя одна замешалась: богоданная
дочка Патапа Максимыча, Аграфена Петровна.
Сидели за чаем, когда Смолокуров с
дочкой приехал.
Внимательно слушал его Самоквасов, впиваясь глазами в красавицу
дочку, что
сидела напротив отца, рядом с Аграфеной Петровной.
Немного погодя я, держа свою лошадь за повод, стоял у крылечка и беседовал с
дочкой Урбенина, Сашей. Сам Урбенин
сидел на ступеньке и, подперев кулаками голову, всматривался в даль, которую видно было в ворота. Он был угрюм, неохотно отвечал на мои вопросы. Я оставил его в покое и занялся Сашей.
Майор, запахнув халатик, подкрался на цыпочках к двери и осторожно заглянул на дочь из своей комнаты. Тревога отеческой любви и вместе с тем негодующая досада на кого-то чем-то трепетным отразились на лице его. Нервно сжимая в зубах чубучок своей носогрейки, пришел он в зальце, где
сидела Нюта, не замечавшая среди горя его присутствия, и зашагал он от одного угла до другого, искоса взглядывая иногда на плачущую
дочку.
— А не то так, пожалуй, мы и прынцессу твою к уголовщине прицепим, — продолжал Корней. — Из Фатьянки-то всех фармазонов забрали, ищут и тамошнюю барыню Алымову. Не сегодня, так завтра и она будет за железной решеткой
сидеть. А ведь всем известно, что твоя
дочка с ней уехала — шабаш, что ли, ихний справлять, аль другое что. Верно говорю. Сгниет твоя прынцесса в остроге, и сундук ей впрок не пойдет… Все на суде расскажу. Давай же делиться. Где ключи-то? Под подушкой, что ли?
Посадил меня губернатор с собой рядышком; а тут еще
сидел генерал, которому Митька-то мой полюбился, да губернаторша, да две барышни —
дочки губернатору-то — красовитые из себя, только уж больно сухопароваты.
Груня. Благодарю вас, Мавра Львовна!.. Нам, бедным людям, грех
сидеть сложа ручки. Вот и ваша
дочка немного отдыхает.
Во время этих пиршеств мамаши кутящих
дочек, чтобы не мешать,
сидели в передней с Сальватором, грызя орехи, и терпеливо ожидали, иногда очень долго, чтобы из рук кавалеров получить подарки за беспокойство их
дочек.
Недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его
дочкой, которая всегда
сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет.
— Меня-то, чай, за кого ни на есть дворового выдадут… Михайло, выездной, стал что-то уж очень масляно на меня поглядывать… Княгинин любимец… Поклонится ведьме, как раз велят под венец идти, а
дочке князя-красавца, богача приспосабливает… У, кровопийцы… — злобно шептала она во время бессонных ночей,
сидя на своей убогой кровати.
Иной раз Горлицын увидит, что сосед
сидит пригорюнясь у своего окна, и махнет ему рукой, а
дочка из-за него покажет свое хорошенькое личико: этого было довольно, чтобы сосед сейчас явился.
Мирно
сидели за столом, ели жареную гуттаперчу, потом стали пить кофе. Лелька рассказывала, как они у себя, на факультете, вычистили целую компанию помещичьих и поповских сынков и
дочек. Мама загорелась, вытаращила глаза, спросила...
— И что особенного в этой девчонке! — читалось в глазахмамаши золотушной
дочки, и взгляд ее перескакивал с последней на Зинаиду Владимировну, все продолжавшую
сидеть с опущенными долу глазами.
Потому Удал единственную
дочку просватал, к вечеру милого жениха ждут, а пока что, не зря ж
сидят, — песни, пляс, пирование.
Дочка Тамара меж подруг на собольем одеяльце
сидит, ножки княжеские под себя поджавши, черные брови, как орлиные крылья, вразлет легли, белое личико, будто фарфоровое пасхальное яичко, скромные ручки на коленках держит, — девушка высокого рода, известно, стесняется.