Неточные совпадения
Г-жа Простакова. А ты разве девка, собачья ты
дочь? Разве у меня в
доме, кроме твоей скверной хари, и служанок нет? Палашка где?
Когда она родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же
доме в Петербурге
дочь придворного повара.
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее
дочь, ездил в
дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в
дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Большой
дом со старою семейною мебелью; не щеголеватые, грязноватые, но почтительные старые лакеи, очевидно, еще из прежних крепостных, не переменившие хозяина; толстая, добродушная жена в чепчике с кружевами и турецкой шали, ласкавшая хорошенькую внучку,
дочь дочери; молодчик сын, гимназист шестого класса, приехавший из гимназии и, здороваясь с отцом, поцеловавший его большую руку; внушительные ласковые речи и жесты хозяина — всё это вчера возбудило в Левине невольное уважение и сочувствие.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный
дом! Слава Богу, у меня нет
дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Наконец последняя
дочь, остававшаяся с ним в
доме, умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих богатств.
И в канцелярии не успели оглянуться, как устроилось дело так, что Чичиков переехал к нему в
дом, сделался нужным и необходимым человеком, закупал и муку и сахар, с
дочерью обращался, как с невестой, повытчика звал папенькой и целовал его в руку; все положили в палате, что в конце февраля перед Великим постом будет свадьба.
Тут генерал разразился таким смехом, каким вряд ли когда смеялся человек: как был, так и повалился он в кресла; голову забросил назад и чуть не захлебнулся. Весь
дом встревожился. Предстал камердинер.
Дочь прибежала в испуге.
В других
домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку
дочери, начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет руки
дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего
дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро
дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
Теперь вдова, чахоточная, жалкая женщина…. трое маленьких сирот, голодные… в
доме пусто… и еще одна
дочь есть…
Похвальный лист этот, очевидно, должен был теперь послужить свидетельством о праве Катерины Ивановны самой завести пансион; но главное, был припасен с тою целью, чтобы окончательно срезать «обеих расфуфыренных шлепохвостниц», на случай если б они пришли на поминки, и ясно доказать им, что Катерина Ивановна из самого благородного, «можно даже сказать, аристократического
дома, полковничья
дочь и уж наверно получше иных искательниц приключений, которых так много расплодилось в последнее время».
— Вот тут, через три
дома, — хлопотал он, —
дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети,
дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в
доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
Берем же побродяг, и в
дом и по билетам,
Чтоб наших
дочерей всему учить, всему —
И танцам! и пенью́! и нежностям! и вздохам!
— А знаешь, — здесь Лидия Варавка живет,
дом купила. Оказывается — она замужем была, овдовела и — можешь представить? — ханжой стала, занимается религиозно-нравственным возрождением народа, это —
дочь цыганки и Варавки! Анекдот, брат, — верно? Богатая дама. Ее тут обрабатывает купчиха Зотова, торговка церковной утварью, тоже, говорят, сектантка, но — красивейшая бабища…
Раза два-три приходил сам Варавка, посмотрел, послушал, а
дома сказал Климу и
дочери, отмахнувшись рукой...
— Нет, он вообще веселый, но
дома выдерживает стиль. У него нелады с женой, он женат. Она очень богатая,
дочь фабриканта. Говорят — она ему денег не дает, а он — ленив, делами занимается мало, стишки пишет, статейки в «Новом времени».
— Ах, знаю, знаю! — сказала она, махнув рукою. — Сгорел старый, гнилой
дом, ну — что ж? За это накажут. Мне уже позвонили, что там арестован какой-то солдат и
дочь кухарки, — вероятно, эта — остроносая, дерзкая.
— Мои-то? Не-ет, теперь ведь время позднее, одиннадцать скоро.
Дочь — на лепетицию ушла, тут любители театра имеются, жена исправника командует. А мать где-нибудь
дома, на той половине.
— Жил в этом
доме старичишка умный, распутный и великий скаред. Безобразно скуп, а трижды в год переводил по тысяче рублей во Францию, в бретонский городок — вдове и
дочери какого-то нотариуса. Иногда поручал переводы мне. Я спросила: «Роман?» — «Нет, говорит, только симпатия». Возможно, что не врал.
Несколько лет назад в Петербург приехала маленькая старушка-помещица, у которой было, по ее словам, «вопиющее дело». Дело это заключалось в том, что она по своей сердечной доброте и простоте, чисто из одного участия, выручила из беды одного великосветского франта, — заложив для него свой домик, составлявший все достояние старушки и ее недвижимой, увечной
дочери да внучки.
Дом был заложен в пятнадцати тысячах, которые франт полностию взял, с обязательством уплатить в самый короткий срок.
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с
домами.
С собой возьмите
дочь мою;
Она сама вам всё расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
И вспомнил он свою Полтаву,
Обычный круг семьи, друзей,
Минувших дней богатство, славу,
И песни
дочери своей,
И старый
дом, где он родился,
Где знал и труд и мирный сон,
И всё, чем в жизни насладился,
Что добровольно бросил он,
И для чего?
Она залилась только слезами
дома, когда почувствовала, что объятия ее не опустели, что в них страстно бросилась Вера и что вся ее любовь почти безраздельно принадлежит этой другой, сознательной, созрелой
дочери — ставшей такою путем горького опыта.
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух
домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как
дочь.
Сами они блистали некогда в свете, и по каким-то, кроме их, всеми забытым причинам остались девами. Они уединились в родовом
доме и там, в семействе женатого брата, доживали старость, окружив строгим вниманием, попечениями и заботами единственную
дочь Пахотина, Софью. Замужество последней расстроило было их жизнь, но она овдовела, лишилась матери и снова, как в монастырь, поступила под авторитет и опеку теток.
План состоял в том, чтобы вдруг, без всяких подходов и наговоров, разом объявить все князю, испугать его, потрясти его, указать, что его неминуемо ожидает сумасшедший
дом, и когда он упрется, придет в негодование, станет не верить, то показать ему письмо
дочери: «дескать, уж было раз намерение объявить сумасшедшим; так теперь, чтоб помешать браку, и подавно может быть».
О вероятном прибытии
дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова
дома не было.
Его прямо вдруг поразили, разбили, раздавили известием о предательстве его
дочери и о сумасшедшем
доме.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная
дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из
дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.
Трудовая, почти бедная обстановка произвела на Василия Назарыча сильное впечатление, досказав ему то, чего он иногда не понимал в
дочери. Теперь, как никогда, он чувствовал, что Надя не вернется больше в отцовский
дом, а будет жить в том мирке, который создала себе сама.
Отношения его к зятю были немного странные: во-первых, он ничего не дал за
дочерью, кроме
дома и богатого приданого; во-вторых, он не выносил присутствия зятя, над которым смеялся в глаза и за глаза, может быть, слишком жестоко.
Отдельная комната для старшей
дочери была самым обидным новшеством для Марьи Степановны и, как бельмо, всегда мозолила ей глаза. Она никогда не заглядывала сюда, как и на половину мужа. У Верочки не было своей комнаты, да она и не нуждалась в ней, околачиваясь по всему
дому.
Она осталась спокойной по отношению к поведению
дочери, потому что вся вина падала на голову Василия Назарыча, как главного устроителя всяких новшеств в
доме, своими руками погубившего родную
дочь.
Бегство старшей
дочери из
дому только укрепило ее в сознании правоты старозаветных приваловских и гуляевских идеалов, выше которых для нее ничего не было.
— Это еще хуже, папа: сын бросит своего ребенка в чужую семью и этим подвергает его и его мать всей тяжести ответственности…
Дочь, по крайней мере, уже своим позором выкупает часть собственной виды; а сколько она должна перенести чисто физических страданий, сколько забот и трудов, пока ребенок подрастет!.. Почему родители выгонят родную
дочь из своего
дома, а сына простят?
Ему же достался гуляевский
дом в Узле, который был дан стариком Гуляевым в приданое за
дочерью.
— Мудреную ты мне загадку загадываешь… — изменившимся глухим голосом проговорил Василий Назарыч. — Сын с собой ничего не принесет в отцовский
дом, а
дочь…
Софья Ивановна была из «сироток», безродная с детства,
дочь какого-то темного дьякона, взросшая в богатом
доме своей благодетельницы, воспитательницы и мучительницы, знатной генеральши-старухи, вдовы генерала Ворохова.
Святейший отец, верите ли: влюбил в себя благороднейшую из девиц, хорошего
дома, с состоянием,
дочь прежнего начальника своего, храброго полковника, заслуженного, имевшего Анну с мечами на шее, компрометировал девушку предложением руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а он, на глазах ее, к одной здешней обольстительнице ходит.
И дети, и приказчики теснились в своих помещениях, но верх
дома занимал старик один и не пускал к себе жить даже
дочь, ухаживавшую за ним и которая в определенные часы и в неопределенные зовы его должна была каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в
дочь германского профессора и женился
дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
Видя, что сын ушел, Анна Петровна прекратила обморок. Сын решительно отбивается от рук! В ответ на «запрещаю!» он объясняет, что
дом принадлежит ему! — Анна Петровна подумала, подумала, излила свою скорбь старшей горничной, которая в этом случае совершенно разделяла чувства хозяйки по презрению к
дочери управляющего, посоветовалась с нею и послала за управляющим.
А Гороховая улица, этак, выйдет уж самое главное действующее лицо, потому что без нее не было б и
домов, стоящих на ней, значит, и
дома Сторешникова, значит, не было бы и управляющего этим
домом, и
дочери управляющего этим
домом не было бы, а тогда ведь и всего рассказа вовсе бы не было.
— Maman, будемте рассуждать хладнокровно. Раньше или позже жениться надобно, а женатому человеку нужно больше расходов, чем холостому. Я бы мог, пожалуй, жениться на такой, что все доходы с
дома понадобились бы на мое хозяйство. А она будет почтительною
дочерью, и мы могли бы жить с вами, как до сих пор.
Кто теперь живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц первого двора, в 4-м этаже, в квартире направо, я не знаю; а в 1852 году жил тут управляющий
домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою, высокого роста дамою, с
дочерью, взрослою девицею — она-то и есть Вера Павловна — и 9–летним сыном Федею.
На другой день, ровно в двенадцать часов, гробовщик и его
дочери вышли из калитки новокупленного
дома и отправились к соседу. Не стану описывать ни русского кафтана Адриана Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи.
Можно себе представить стройное trio, составленное из отца — игрока и страстного охотника до лошадей, цыган, шума, пиров, скачек и бегов,
дочери, воспитанной в совершенной независимости, привыкшей делать что хотелось, в
доме, и ученой девы, вдруг сделавшейся из пожилых наставниц молодой супругой.
…Восемь лет спустя, в другой половине
дома, где была следственная комиссия, жила женщина, некогда прекрасная собой, с дочерью-красавицей, сестра нового обер-полицмейстера.
Уцелев одна из всей семьи, она стала бояться за свою ненужную жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить. Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все вещи, принадлежавшие
дочерям, даже их портреты. То же было после княжны — какаду и обезьяна были сосланы в людскую, потом высланы из
дома. Обезьяна доживала свой век в кучерской у Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.