Неточные совпадения
«Откуда взял я это? Разумом, что ли,
дошел я
до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл
борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
Прежде бывало, — говорил Голенищев, не замечая или не желая заметить, что и Анне и Вронскому хотелось говорить, — прежде бывало вольнодумец был человек, который воспитался в понятиях религии, закона, нравственности и сам
борьбой и трудом
доходил до вольнодумства; но теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые вырастают и не слыхав даже, что были законы нравственности, религии, что были авторитеты, а которые прямо вырастают в понятиях отрицания всего, т. е. дикими.
Как ей быть? Оставаться в нерешительном положении нельзя: когда-нибудь от этой немой игры и
борьбы запертых в груди чувств
дойдет до слов — что она ответит о прошлом! Как назовет его и как назовет то, что чувствует к Штольцу?
Поп порывался затворить царские врата, а отец не допускал его, так что дело
доходило между ними
до борьбы.
Я не выношу жестокости, но в
борьбе за свободу я мог
доходить до жестокости, рвал с друзьями.
Француз-буржуа хотя и не
дошел еще
до столбняка, но уже настолько отяжелел, что всякое лишнее движение, в смысле
борьбы, начинает ему казаться не только обременительным, но и неуместным.
Фантазируя таким образом, он незаметно
доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под ног, за спиной словно вырастали крылья. Глаза блестели, губы тряслись и покрывались пеной, лицо бледнело и принимало угрожающее выражение. И, по мере того как росла фантазия, весь воздух кругом него населялся призраками, с которыми он вступал в воображаемую
борьбу.
То же самое надо сказать и о слабой женщине, решающейся на
борьбу за свои права: дело
дошло до того, что ей уж невозможно дальше выдерживать свое унижение, вот она и рвется из него уже не по соображению того, что лучше и что хуже, а только по инстинктивному стремлению к тому, что выносимо и возможно.
Дойдя до мостика, он остановился и задумался. Ему хотелось найти причину своей странной холодности. Что она лежала не вне, а в нем самом, для него было ясно. Искренно сознался он перед собой, что это не рассудочная холодность, которою так часто хвастают умные люди, не холодность себялюбивого глупца, а просто бессилие души, неспособность воспринимать глубоко красоту, ранняя старость, приобретенная путем воспитания, беспорядочной
борьбы из-за куска хлеба, номерной бессемейной жизни.
До нас
дошли сведения еще об одной трагедии, имевшей сюжетом также
борьбу Эллады с Персией.
В святой простоте ума и сердца, я, находясь в преддверии лабиринта, думал, что я уже прошел его и что мне пора в тот затон, куда я, как сказочный ерш, попал, исходив все океаны и реки и обив все свои крылья и перья в
борьбе с волнами моря житейского. Я думал, что я
дошел до края моих безрассудств, когда только еще начинал к ним получать смутное влечение. Но как бы там ни было, а желание мое удалиться от мира было непреложно — и я решил немедленно же приводить его в действие.
— Ну, сейчас гудок. Бежать на работу. Вот что, Юрка. В штабе нашей легкой кавалерии я предложила такую штуку: нужно повести решительную
борьбу с прогульщиками. Прогулы
дошли до четырнадцати процентов. Ты понимаешь, как от этого падает производительность. И вот что мы надумали… С понедельника мы работаем в ночной смене, ты — тоже?
Теперь она отдавалась этому чувству без, хотя отчасти его парализовавшей в Москве, внутренней
борьбы и через какие-нибудь два месяца подчинение ее графу Казимиру, его приковавшему ее к себе взгляду
дошло до совершенной с ее стороны потери воли.
В России должно раздаться истинно свободное слово о том нравственном одичании и безобразии,
до которого мы
дошли, и слово это должно возвышаться над
борьбой классов, групп и партий,
борьбой за интересы и за власть, оно должно быть отражением Божественного Слова, на котором только и может быть обоснована святыня свободного слова и свободной мысли, ныне поруганная и раздавленная.