Неточные совпадения
Прилетела в
домСизым голубем…
Поклонился мне
Свекор-батюшка,
Поклонилася
Мать-свекровушка,
Деверья, зятья
Поклонилися,
Поклонилися,
Повинилися!
Вы садитесь-ка,
Вы не кланяйтесь,
Вы послушайте.
Что скажу я вам:
Тому кланяться,
Кто сильней меня, —
Кто
добрей меня,
Тому славу петь.
Кому славу петь?
Губернаторше!
Доброй душеньке
Александровне!
Это выражение в лице предводителя было особенно трогательно Левину, потому что вчера только он по делу опеки был у него
дома и видел его во всем величии
доброго и семейного человека.
Он был несомненно
добрый малый, и Левину жалко стало его и совестно за себя, хозяина
дома, когда он подметил робость во взгляде Васеньки.
При ней как-то смущался недобрый человек и немел, а
добрый, даже самый застенчивый, мог разговориться с нею, как никогда в жизни своей ни с кем, и — странный обман! — с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал ее, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то родном
доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и надолго после того как-то становился ему скучным разумный возраст человека.
— А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена отпустила, опять спрашивают: ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в
доме: он думает, авось не заметят. Нет, я потачки за барское
добро не дам. Ну виданное ли это дело — восемь фунтов?
Она полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким
добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в
доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское
добро она никому потачки не дает.
Кабанова (сыну). Ну, я с тобой
дома поговорю. (Низко кланяется народу.) Спасибо вам, люди
добрые, за вашу услугу!
Коль в
доме станут воровать,
А нет прилики вору,
То берегись клепать,
Или наказывать всех сплошь и без разбору:
Ты вора этим не уймёшь
И не исправишь,
А только
добрых слуг с двора бежать заставишь,
И от меньшой беды в большую попадёшь.
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом
доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые руки, быть может руки нянюшки, те ласковые,
добрые и неутомимые руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился.
— Он был
добрый. Знал — все, только не умеет знать себя. Он сидел здесь и там, — женщина указала рукою в углы комнаты, — но его никогда не было
дома. Это есть такие люди, они никогда не умеют быть
дома, это есть — русские, так я думаю. Вы — понимаете?
— Учите сеять разумное,
доброе и делаете войну, — кричал с лестницы молодой голос, и откуда-то из глубины
дома через головы людей на лестнице изливалось тягучее скорбное пение, напоминая вой деревенских женщин над умершим.
Убийство Тагильского потрясло и взволновало его как почти моментальное и устрашающее превращение живого, здорового человека в труп, но смерть сына трактирщика и содержателя публичного
дома не возбуждала жалости к нему или каких-либо «
добрых чувств». Клим Иванович хорошо помнил неприятнейшие часы бесед Тагильского в связи с убийством Марины.
Солидные-то люди, которые себе добра-то желают, за всякой малостью ездят к Ивану Яковличу, в сумасшедший
дом, спрашиваться; а мы такое важное дело да без совета сделаем!
— Ну, приехал бы я в новый, покойно устроенный
дом… В окрестности жили бы
добрые соседи, ты, например… Да нет, ты не усидишь на одном месте…
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая
добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в
добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый
дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
Они поселились в тихом уголке, на морском берегу. Скромен и невелик был их
дом. Внутреннее устройство его имело так же свой стиль, как наружная архитектура, как все убранство носило печать мысли и личного вкуса хозяев. Много сами они привезли с собой всякого
добра, много присылали им из России и из-за границы тюков, чемоданов, возов.
— Как же не ласкать, когда вы сами так ласковы! Вы такой
добрый, так любите нас.
Дом, садик подарили, а я что за статуя такая!..
Он заглянул к бабушке: ее не было, и он, взяв фуражку, вышел из
дома, пошел по слободе и
добрел незаметно до города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал
дома, улицы.
Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была
добра, ласкова с бабушкой и Марфенькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом
доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке.
Когда я всходил на лестницу, мне ужасно захотелось застать наших
дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до его прихода что-нибудь
доброе матери или милой моей сестре, которой я в целый месяц не сказал почти ни одного особенного слова.
В
дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мешка; но и
дома наконец недостало: публика толпилась на улице — всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины — все сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и
доброе имя — все стопталось в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.
Как-то мы доберемся до мыса
Доброй Надежды?» Итак, мы это в качестве путешественников посетили незнакомый
дом!
Жаль будет покинуть знакомый
дом, улицу, любимую прогулку,
доброго человека.
Добрый купец и старушка, мать его, угощали нас как родных, отдали весь
дом в распоряжение, потом ни за что не хотели брать денег. «Мы рады
добрым людям, — говорили они, — ни за что не возьмем: вы нас обидите».
Адвокат сказал кучеру куда ехать, и
добрые лошади скоро подвезли Нехлюдова к
дому, занимаемому бароном. Барон был
дома. В первой комнате был молодой чиновник в вицмундире, с чрезвычайно длинной шеей и выпуклым кадыком и необыкновенно легкой походкой, и две дамы.
Дом Колпаковой представлял собой совершенную развалину; он когда-то был выстроен в том помещичьем вкусе, как строили в
доброе старое время Александра I.
— А так. Обошли его, обманули!.. По ихнему
доброму характеру эту проклятую польку и подсунули — ну, Сереженька и женился. Я так полагаю — приворожила она его, сударь… Сам приезжал сюда объявляться Марье Степановне, ну, а они его учали маненько корить — куды, сейчас на дыбы, и прочее. С месяц, как свадьбу сыграли. Дом-то старый заново отстроили, только, болтают, неладно у них с первого дня пошло.
И не глядела бы я теперь на свой
дом и на свое
добро, и не видала б я ничего вовсе!
Был он старше меня годов на восемь, характера вспыльчивого и раздражительного, но
добрый, не насмешливый и странно как молчаливый, особенно в своем
доме, со мной, с матерью и с прислугой.
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и —
доброго вам аппетита! Знайте, что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой,
дома поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
По его словам, такой же тайфун был в 1895 году. Наводнение застало его на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда на маленькой лодочке он спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток с детьми и четырех китайцев. Два дня и две ночи он разъезжал на оморочке и снимал людей с крыш
домов и с деревьев. Сделав это
доброе дело, Дерсу ушел из Анучина, не дожидаясь полного спада воды. Его потом хотели наградить, но никак не могли разыскать в тайге.
До
дому еще было верст восемь; моя
добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес.
Увы! ничто не прочно на земле. Все, что я вам рассказал о житье-бытье моей
доброй помещицы, — дело прошедшее; тишина, господствовавшая в ее
доме, нарушена навеки. У ней теперь, вот уже более года, живет племянник, художник из Петербурга. Вот как это случилось.
Лопуховы бывают в гостях не так часто, почти только у Мерцаловых, да у матери и отца Мерцаловой; у этих
добрых простых стариков есть множество сыновей, занимающих порядочные должности по всевозможным ведомствам, и потому в
доме стариков, живущих с некоторым изобилием, Вера Павловна видит многоразличное и разнокалиберное общество.
—
Добро, — сказал Кирила Петрович, — запереть его куда-нибудь да смотреть, чтоб он не убежал, или со всего
дома шкуру спущу.
По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!» [
Добрый вечер! (нем.)] — а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких
домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах.
Дивиться, стало быть, нечему, что одним
добрым утром у крестьян Даровской волости Котельнического уезда отрезали землю вплоть до гуменников и
домов и отдали в частное владение купцам, купившим аренду у какого-то родственника графа Канкрина.
— Да-с, вступаю в законный брак, — ответил он застенчиво. Я удивлялся героической отваге женщины, решающейся идти за этого
доброго, но уж чересчур некрасивого человека. Но когда, через две-три недели, я увидел у него в
доме девочку лет восьмнадцати, не то чтоб красивую, но смазливенькую и с живыми глазками, тогда я стал смотреть на него как на героя.
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел
дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Тихо выпустила меня горничная, мимо которой я прошел, не смея взглянуть ей в лицо. Отяжелевший месяц садился огромным красным ядром — заря занималась. Было очень свежо, ветер дул мне прямо в лицо — я вдыхал его больше и больше, мне надобно было освежиться. Когда я подходил к
дому — взошло солнце, и
добрые люди, встречавшиеся со мной, удивлялись, что я так рано встал «воспользоваться хорошей погодой».
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и
дом священника, где он сиживал на лавочке в буром подряснике, простодушный,
добрый, рыжеватый, вечно в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо у самого конца, круто подогнувши третий палец под него.
— Признаться сказать, я
дома уж два пуншика выпил. Да боюсь, что горло на морозе, чего
доброго, захватило. Извозчик попался: едет не едет.
Она меня с ума в эти три недели сведет! Будет кутить да мутить. Небось, и знакомых-то всех ему назвала, где и по каким дням бываем, да и к нам в
дом, пожалуй, пригласила… Теперь куда мы, туда и он… какова потеха! Сраму-то, сраму одного по Москве сколько! Иная
добрая мать и принимать перестанет; скажет: у меня не въезжий
дом, чтобы любовные свидания назначать!
Одна из сестер Золотухиной, как я уже упомянул выше, была выдана замуж в губернский город за приходского священника, и Марье Маревне пришло на мысль совершенно основательное предположение, что
добрые родные, как люди зажиточные и притом бездетные, охотно согласятся взять к себе в
дом племянника и поместить его в губернскую гимназию приходящим учеником.
— Заползет в
дом эта язва — ничем ты ее не вытравишь! — говаривала про него матушка, бледнея при мысли, что язва эта, чего
доброго, начнет точить жизнь ее любимицы.
Рос
дом. Росли деревья. Открылась банкирская контора, а входа в нее с переулка нет. Хомяков сделал тротуар между
домом и своей рощей, отгородив ее от тротуара такой же железной решеткой. Образовался, таким образом, посредине Кузнецкого переулка неправильной формы треугольник, который долго слыл под названием Хомяковской рощи. Как ни уговаривали и власти, и
добрые знакомые, Хомяков не сдавался.
В
доме — господа,
добрые и ласковые.
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз, замирая около
дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает головой и с
доброй улыбкой начинает вторить ударам...
К тому времени мы уже видели немало смертей. И, однако, редкая из них производила на нас такое огромное впечатление. В сущности… все было опять в порядке вещей. Капитан пророчил давно, что скрипка не доведет до
добра. Из
дому Антось ушел тайно… Если тут была вина, то, конечно, всего более и прямее были виновны неведомые парубки, то есть деревня… Но и они, наверное, не желали убить… Темная ночь, слишком тяжелый дрючок, неосторожный удар…
Запасливая была старушка, всю жизнь копила да берегла, — мало ли наберется в
дому маменькина
добра.