Неточные совпадения
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего
герояКак совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный
геройГотов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных. —
Друзья Людмилы и Руслана!
С
героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин,
добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.
— Куда вы? Подождите, здесь ужинают, и очень вкусно. Холодный ужин и весьма неплохое вино. Хозяева этой старой посуды, — показал он широким жестом на пестрое украшение стен, — люди
добрые и широких взглядов. Им безразлично, кто у них ест и что говорит, они достаточно богаты для того, чтоб участвовать в истории; войну они понимают как основной смысл истории, как фабрикацию
героев и вообще как нечто очень украшающее жизнь.
Имена Александра Привалова, Гуляева, Сашки и Стешки воскресли с новой силой, и около них, как около мифологических
героев, выросли предания, сказания очевидцев и главным образом те украшения, которые делаются
добрыми скучающими людьми для красного словца.
— Да-с, вступаю в законный брак, — ответил он застенчиво. Я удивлялся героической отваге женщины, решающейся идти за этого
доброго, но уж чересчур некрасивого человека. Но когда, через две-три недели, я увидел у него в доме девочку лет восьмнадцати, не то чтоб красивую, но смазливенькую и с живыми глазками, тогда я стал смотреть на него как на
героя.
У печки тут грелся какой-то солдат,
Проклятье мое он услышал
И
доброе слово — не варварский смех —
Нашел в своем сердце солдатском:
«Здоровы! — сказал он, — я видел их всех,
Живут в руднике Благодатском!..»
Но тут возвратился надменный
герой,
Поспешно ушла я в кибитку.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень
добрый человек, но не
герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
— Отличный; знаете, как у Жорж Занд этот Жак [Жак —
герой одноименного романа Жорж Санд (1834).] — простой, честный, умный,
добрый; я, не знаю почему, всегда его себе Жаком воображаю.
Здесь я не могу умолчать, чтобы не сказать несколько
добрых слов об этих двух знакомых моего
героя.
И
добро бы большой или интересный человек был
герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами говорим…
Папа Порфирия Петровича был сельский пономарь; maman — пономарица. Несомненно, что
герою нашему предстояла самая скромная будущность, если б не одно обстоятельство. Известно, что в древние времена по селам и весям нашего обширного отечества разъезжали благодетельные гении, которые замечали природные способности и необыкновенное остроумие мальчиков и затем, по влечению своих
добрых сердец, усердно занимались устройством судеб их.
Герой этой злобы — заурядный деятель современности, устроитель ее будничных отношений, человек относительной правды, относительного
добра, относительного счастья.
Полина с удовольствием пошла. Ответ этот дал ей маленькую надежду. Вошла m-me Четверикова и проговорила: «Bonsoir!» [
Добрый вечер! (франц.).] Она была так же стройна и грациозна, как некогда; но с бесстрастным и холодным выражением в лице принял ее
герой мой.
Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение
добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто
герой ее? Все хороши и все дурны.
Нравились мне в этих романах и хитрые мысли, и пылкие чувства, и волшебные события, и цельные характеры:
добрый, так уж совсем
добрый; злой, так уж совсем злой, — именно так, как я воображал себе людей в первой молодости; нравилось очень, очень много и то, что все это было по-французски и что те благородные слова, которые говорили благородные
герои, я мог запомнить, упомянуть при случае в благородном деле.
Но вскоре вспомнил витязь мой,
Что
добрый меч
герою нужен
И даже панцирь; а
геройС последней битвы безоружен.
Романы рисовали Генриха IV
добрым человеком, близким своему народу; ясный, как солнце, он внушал мне убеждение, что Франция — прекраснейшая страна всей земли, страна рыцарей, одинаково благородных в мантии короля и одежде крестьянина: Анис Питу такой же рыцарь, как и д’Артаньян. Когда Генриха убили, я угрюмо заплакал и заскрипел зубами от ненависти к Равальяку. Этот король почти всегда являлся главным
героем моих рассказов кочегару, и мне казалось, что Яков тоже полюбил Францию и «Хенрика».
Иногда они беседовали о прочитанных книгах, и Кожемякин ясно слышал, что Люба с одинаковым интересом и восхищением говорит о
добрых и злых
героях.
Роман кончен. Любовники соединились, и гений
добра безусловно воцарился в доме, в лице Фомы Фомича. Тут можно бы сделать очень много приличных объяснений; но, в сущности, все эти объяснения теперь совершенно лишние. Таково, по крайней мере, мое мнение. Взамен всяких объяснений скажу лишь несколько слов о дальнейшей судьбе всех
героев моего рассказа: без этого, как известно, не кончается ни один роман, и это даже предписано правилами.
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей
доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на
героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
Я желал бы представить Юрия истинным
героем, но что же мне делать, если он был таков же, как вы и я… против правды слов нет; я уж прежде сказал, что только в глазах Ольги он почерпал неистовый пламень, бурные желания, гордую волю, — что вне этого волшебного круга он был человек, как и другой — просто
добрый, умный юноша. Что делать?
— Да, Крестьян Иванович, я вас понимаю; я вас теперь вполне понимаю, — сказал наш
герой, немного рисуясь перед Крестьяном Ивановичем. — Итак, позвольте вам пожелать
доброго утра…
Господин Голядкин взглянул на Антона Антоновича, и так как, по всей вероятности, физиономия нашего
героя вполне отзывалась его настоящим и гармонировала со всем смыслом дела, следовательно в некотором отношении была весьма замечательна, то
добрый Антон Антонович, отложив перо в сторону, с каким-то необыкновенным участием осведомился о здоровье господина Голядкина.
Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни
добрым, ни подлецом, ни честным, ни
героем, ни насекомым.
— Лачи грай, ян таранчинас, шпал, ды
герой лачи! (
Добрый конь, давайте, братцы, торговать, смотри: ноги хороши больно!)
Она уже с скрытой злостью спрашивает его, случилось ли ему хоть нечаянно «
добро о ком-нибудь сказать», и исчезает при входе отца, выдав последнему почти головой Чацкого, то есть объявив его
героем рассказанного перед тем отцу сна.
Человек, которому Овцебык сказал более, чем всем прочим, был Яков Челновский,
добрый, хороший малый, неспособный обидеть мухи и готовый на всякую службу ближнему. Челновский доводился мне родственником в каком-то далеком колене. У Челновского я и познакомился с коренастым
героем моего рассказа.
Наш век смешон и жалок, — всё пиши
Ему про казни, цепи да изгнанья,
Про темные волнения души,
И только слышишь муки да страданья.
Такие вещи очень хороши
Тому, кто мало спит, кто думать любит,
Кто дни свои в воспоминаньях губит.
Впадал я прежде в эту слабость сам,
И видел от нее лишь вред глазам;
Но нынче я не тот уж, как бывало, —
Пою, смеюсь. —
Герой мой
добрый малый.
К тому же я совсем не моралист, —
Ни блага в зле, ни зла в
добре не вижу,
Я палачу не дам похвальный лист,
Но клеветой
героя не унижу, —
Ни плеск восторга, ни насмешки свист
Не созданы для мертвых. Царь иль воин,
Хоть он отличья иногда достоин,
Но верно нам за тяжкий мавзолей
Не благодарен в комнатке своей,
И, длинным одам внемля поневоле,
Зевая вспоминает о престоле.
Откуда тут взяться героизму, а если и народится
герой, так где набраться ему света и разума для того, чтобы не пропасть его силе даром, а послужить
добру да правде?
Все сильней и сильней развивается в нас мысль, что это мнение о нем — пустая мечта, мы чувствуем, что не долго уже остается нам находиться под ее влиянием; что есть люди лучше его, именно те, которых он обижает; что без него нам было бы лучше жить, но в настоящую минуту мы все еще недостаточно свыклись с этою мыслью, не совсем оторвались от мечты, на которой воспитаны; потому мы все еще желаем
добра нашему
герою и его собратам.
Рудин вначале держит себя несколько приличнее для мужчины, нежели прежние
герои: он так решителен, что сам говорит Наталье о своей любви (хоть говорит не по
доброй воле, а потому, что вынужден к этому разговору); он сам просит у ней свидания.
Нам скажут, что в Костине, Городкове и пр. нам и не выставляются
герои и идеалы, а просто показывается, как жизнь ломает и переламывает иногда своим жерновом
доброе стремление, зародыши
добра и честности.
Пашинцев, как и множество других
героев повестей этого рода, вовсе не представляет феномена; вся среда, заедающая его, состоит именно из таких же людей, как и он сам: у всех есть
добрые наклонности, но нет инициативы в характере, нет решимости на самостоятельную деятельность.
Мы перебрали, кажется, решительно всех
героев Толстого, вкладывающих или пытающихся вложить в жизнь «смысл
добра».
Но не один только Левин находит у Толстого смысл жизни в
добре. Большинство его
героев приходит к тому же. Поищем у них, что же это за смысл, который дается жизни
добром?
Внутренняя сущность его
героев совершенно не соответствует тому «смыслу
добра», который они признают за жизнь.
—
Добро! Любовь! Самоотвержение! — твердят
герои Толстого и Толстой-проповедник.
Жить в
добре и самоотвержении большинство
героев Толстого совершенно неспособно. Но есть и такие, которые непрерывно живут в
добре и самоотвержении. Отношение к ним художника Толстого не менее знаменательно.
Едет мимо Наполеон, смотрит на него, — и любимый
герой кажется князю Андрею ничтожным и мелким «в сравнении с тем высоким, справедливым и
добрым небом, которое он видел и понял».
— Дочь
героя, славно послужившего родине! — тихо и раздумчиво повторил Государь, так тихо, что могли только услышать Государыня и начальница, сидевшая рядом. Но мое чуткое ухо уловило эти слова
доброго Монарха.
Это мнение о Сигизмунде Нарцисовиче как о рыцаре
добра и чести и бесстрашном
герое составилось, к несчастью, не у одного князя Ивана Андреевича.
Она рассказала князю Андрею Павловичу роман своей юности, не называя имени его
героя. Она объяснила ему, что встретилась с ним снова в Петербурге, в гостиной ее кузины, графини Переметьевой, и в мрачных красках, сгущенных озлоблением даже такого
доброго сердца, как сердце княгини Зинаиды, обрисовала дальнейшее поведение относительно ее этой светской змеи, окончившееся убийством не «
героя ее юношеского романа», а его товарища, приехавшего по его поручению и ни в чем не повинного.
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам
герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и
добрым небом, которое он видел и понял, — что он не мог отвечать ему.
Но по самому характеру
героя Диккенсова надо полагать, что этот путешественник говорил часто и скороговоркою, между тем как наш неспешный добросердечный князь всегда говаривал повадно, с оттяжечкой, так, чтобы
добрый мальчик успевал управляться под его молодецкими усами.