Неточные совпадения
Деятели русской революции жили идеями Чернышевского, Плеханова, материалистической и утилитарной философией, отсталой тенденциозной
литературой, они не интересовались Достоевским, Л. Толстым, Вл. Соловьевым, не знали новых движений западной культуры.
По свойствам русской души,
деятели ренессанса не могли оставаться в кругу вопросов
литературы, искусства, чистой культуры.
— Два качества в вас приветствую, — начал Салов, раскланиваясь перед ним, — мецената [Меценат (род. между 74 и 64, ум. 8 до н. э.) — римский государственный
деятель, покровительствовавший поэтам. Имя Мецената стало нарицательным названием покровителя искусств и
литературы.] (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора!
В
литературе, впрочем, являлось до сих пор несколько
деятелей, которые в своей пропаганде стоят так высоко, что их не превзойдут ни практические
деятели для блага человечества, ни люди чистой науки.
Таким образом, служа полнейшими представителями высшей степени человеческого сознания в известную эпоху и с этой высоты обозревая жизнь людей и природы и рисуя ее перед нами, они возвышались над служебного ролью
литературы и становились в ряд исторических
деятелей, способствовавших человечеству в яснейшем сознании его живых сил и естественных наклонностей.
Результат один, и значение двух
деятелей было бы одно и то же; но история
литературы показывает нам, что за немногими исключениями литераторы обыкновенно опаздывают.
В
литературе, сколько-нибудь одаренной жизнью и сознающей свое воспитательное значение, существование подобных
деятелей было бы немыслимо; в
литературе, находящейся в состоянии умертвия, они имеют возможность не только играть роль, но даже импонировать и детские пеленки, детский разрозненный лепет «ба-ля-ма-а» выдавать за ответы на запросы жизни.
Так непременно возразят нам почтеннейшие историки
литературы и другие
деятели русской науки, о которых говорили мы в начале нашей статьи.
Совершенно напротив: мы горячо любим
литературу, мы радуемся всякому серьезному явлению в ней, мы желаем ей большего и большего развития, мы надеемся, что ее
деятели в состоянии будут совершить что-нибудь действительно полезное и важное, как только явится к тому первая возможность.
Не будет ли унижением для всей
литературы, если вы станете называть вздором и мелочью то, чем дорожат и восхищаются многие из почтенных и умных ее
деятелей?»
В прежнее время целыми годами ожесточенных битв нужно было критике Белинского отстаивать право
литературы обличать жизненные пошлости. Ныне никто относительно этого права не имеет ни малейшего сомнения; а
деятели прошедшей эпохи опять выступают с трескучими фразами q пользе и правах обличительной
литературы.
Литература потянулась как-то сонно и вяло; новых органов литературных не являлось, да и старые-то едва-едва плелись, мурлыча читателям какие-то сказочки; о живых вопросах вовсе перестали говорить; появились какие-то библиографические стремления в науке; прежние
деятели замолкли или стали выть по-волчьи.
Теперь тоже
литература призывает общество к правде и деятельности, тоже восстает против злоупотреблений, но кто несет наше знамя? Вокруг кого собрались литературные
деятели? Из тех, кто одушевлял
литературу в сороковых годах...
Несмотря на то, художническая его деятельность оставила глубокие следы в
литературе, и от нынешнего направления можно ожидать чего-нибудь хорошего, потому что нынешние
деятели начинают явно стыдиться своего отчуждения от народа и своей отсталости во всех современных вопросах.
Живой о живом думает, и нынешняя
литература стремится изведать жизнь и на практике приложить и проверить истины, привитые общему сознанию достопамятными
деятелями прежних лет.
Но, к сожалению,
литература, т. е. ее восхвалители и многие
деятели находятся в горьком самообольщении, из которого трудно извлечь их.
А историк
литературы Иоганн Шерр [Шерр Иоганн (1817–1886) — историк немецкой
литературы, публицист, общественный
деятель.] сказал, что „реакция и романтизм вполне равнозначащие понятия“.
Вот хоть бы теперь на очереди стоит чрезвычайно важный для искусства вопрос о сущности и степени творческого таланта одного из замечательнейших
деятелей нашей
литературы, вопрос тем более интересный, что о нем, в течение пятнадцати лет, были высказаны самые разнообразные мнения.
Изданные письма (большею частию к Я. М. Неверову, меньшею — к Грановскому и еще к нескольким лицам) не составляют, конечно, всей переписки Станкевича; но уже и из них очень ясно видна степень того значения, какое имел он среди передовых тогдашних
деятелей русской
литературы.
Литература тотчас же явилась у нас выразительницею общественного движения, и ее
деятели одушевились сознанием важности своего долга, любовью к делу, горячим желанием добра и правды.
Ему, литератору с университетским образованием,
литература давала вдесятеро менее, чем
деятелям, ходившим в редакции с карманною книжечкой «об употреблении буквы е».
И всю-то русскую жизнь, через какую я проходил в течение полувека, я главным образом беру как материал, который просился бы на творческое воспроизведение. Она составит тот фон, на котором выступит все то, что наша
литература, ее
деятели, ее верные слуги и поборники черпали из нее.
В книгу «Столицы мира» я, главным образом, занес мои встречи и знакомства с западными выдающимися
деятелями политики,
литературы, искусства, общественного движения.