Не говоря уже об анекдотах, о каламбурах, об оркестре из «Фенеллы», просвистанном им с малейшими подробностями, он представил даже бразильскую обезьяну, лезущую на дерево при виде человека, для чего и сам влез удивительно ловко на дверь, и, наконец, вечером усадил Юлию и Катерину Михайловну за стол, велев им воображать себя девочками — m-me Санич беспамятною Катенькою, а Юлию шалуньей Юленькою и самого себя — надев предварительно чепец, очки и какую-то кацавейку старой экономки — их наставницею под именем m-me Гримардо, которая и преподает им урок, и затем начал им рассказывать нравственные анекдоты из
детской книжки, укоряя беспрестанно Катеньку за беспамятство, а Юленьку за резвость.
Неточные совпадения
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на
детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке в
книжке видел), в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
Он начал ходить взад и вперед, беспрестанно отталкивая ногами и руками попадавшиеся ему
детские игрушки,
книжки, разные женские принадлежности; он позвал Жюстину и велел ей убрать весь этот «хлам».
Разные умные
книжки, которые она читала раньше с отцом, казались ей теперь
детскою сказкой.
Эмма Эдуардовна первая нашла записку, которую оставила Женька у себя на ночном столике. На листке, вырванном из приходо-расходной
книжки, обязательной для каждой проститутки, карандашом, наивным круглым
детским почерком, по которому, однако, можно было судить, что руки самоубийцы не дрожали в последние минуты, было написано...
По книжной части библиотека моя, состоявшая из двенадцати частей «
Детского чтения» и «Зеркала добродетели», была умножена двумя новыми
книжками: «
Детской библиотекой» Шишкова и «Историей о Младшем Кире и возвратном походе десяти тысяч Греков, сочинения Ксенофонта».
Сердце у меня опять замерло, и я готов был заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне идти в
детскую — читать свою
книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают мою сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и лестно, теперь не утешила меня.
Врожденную охоту к этому роду занятий и наблюдений и вообще к натуральной истории возродили во мне
книжки «
Детского чтения».
«
Детская библиотека», сочинение г. Камне, переведенная с немецкого А. С. Шишковым, особенно
детские песни, которые скоро выучил я наизусть, привели меня в восхищение [Александр Семеныч Шишков, без сомнения, оказал великую услугу переводом этой
книжки, которая, несмотря на устарелость языка и нравоучительных приемов, до сих пор остается лучшею
детскою книгою.
Я собрался прежде всех: уложил свои
книжки, то есть «
Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими с сестрицей; две
книжки «
Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и с радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль только оставить Сурку.
Войдя в улицу, Нехлюдов остановился, вынул из кармана записную
книжку, и на последней, исписанной
детским почерком странице прочел несколько крестьянских имен с отметками.
Книжка, вся истрепанная, полуразорванная, у меня еще цела с дорогими автографами, а карточку в девяностых годах взяла одна студентка и не отдала. Студентка эта давно уже доктор и служит в одной из
детских больниц. Наверное, карточку хранит как зеницу ока. И на этом спасибо.
Невежество, физическая грязь, пьянство, поразительно высокая
детская смертность — все осталось, как и было, и оттого, что ты пахал и сеял, а я тратила деньги и читала
книжки, никому не стало лучше.
Я начал опять вести свою блаженную жизнь подле моей матери; опять начал читать ей вслух мои любимые
книжки: «
Детское чтение для сердца и разума» и даже «Ипокрену, или Утехи любословия», конечно не в первый раз, но всегда с новым удовольствием; опять начал декламировать стихи из трагедии Сумарокова, в которых я особенно любил представлять вестников, для чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконную подставку; опять начал играть с моей сестрой, которую с младенчества любил горячо, и с маленьким братом, валяясь с ними на полу, устланному для теплоты в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами; опять начал учить читать свою сестрицу: она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это дело, хотя очень горячо им занимался.
Была в нем приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное,
детское; он все более напоминал мне славного мужика из тех, о которых пишут в
книжках. Как почти все рыбаки, он был поэт, любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную жизнь.
Они уж и товар разложили,
книжки,
детские игрушки, на окнах картонки висят с ручками, карандашами.
Увидев, что в
книжке нет того, что при первом взгляде было замечаемо моим
детским пытливым вниманием, я сам пробовал описывать зверков, птичек и рыбок, с которыми мне довелось покороче познакомиться.
Я любил натуральную историю с
детских лет;
книжка на русском языке (которой названия не помню) с лубочными изображеньями зверей, птиц, рыб, попавшаяся мне в руки еще в гимназии, с благоговеньем, от доски до доски, была выучена мною наизусть.
Перепишу и вдруг увижу, что строки к концу немножко клонятся, либо, переписывая, пропущу слово, либо кляксу посажу, либо рукавом смажу конец страницы — и кончено: этой
книжки я уже любить не буду, это не
книжка, а самая обыкновенная
детская мазня. Лист вырывается, но книга с вырванным листом — гадкая книга, берется новая (Асина или Андрюшина) десть — и терпеливо, неумело, огромной вышивальной иглой (другой у меня нет) шьется новая
книжка, в которую с новым усердием: Прощай, свободная стихия!
Но легко понять, что их объяснения остаются крайне несостоятельными пред чистой
детской логикою, и дело оканчивается тем, что ребенку велят читать
книжку или заняться игрушками.
— Кажется, немножко понимаю, а впрочем, там много, что мне не по уму, — с простодушной,
детской откровенностью и милой простотой отвечала Дуня, восторженно глядя на Марью Ивановну и горячо целуя ее руку. — И в других
книжках тоже не всякое слово могу понимать… Неученая ведь я!.. А уж как рада я вам, Марья Ивановна!.. Вы ученая, умная — теперь вы мне все растолкуете.
— Рассказ написан очень хорошо, я бы его охотно поместил, но он слишком мал, не подходит к нашим
книжкам по размерам. Не могли ли бы вы написать еще два небольших рассказа, тоже из
детской жизни, — тогда все три рассказа пошли бы вместе.