Неточные совпадения
— Батюшки! на что ты похож! — сказал Сергей Иванович, в первую минуту недовольно оглядываясь на брата. — Да дверь-то, дверь-то затворяй! — вскрикнул он. — Непременно впустил
десяток целый.
Уже собралось
десятка полтора зрителей — мужчин и женщин; из ворот и
дверей домов выскакивали и осторожно подходили любопытные обыватели. На подножке пролетки сидел молодой, белобрысый извозчик и жалобно, высоким голосом, говорил, запинаясь...
Прыжки осветительных ракет во тьму он воспринимал как нечто пошлое, но и зловещее. Ему казалось, что слышны выстрелы, — быть может, это хлопали
двери. Сотрясая рамы окон, по улице с грохотом проехали два грузовых автомобиля, впереди — погруженный, должно быть, железом, его сопровождал грузовик, в котором стояло
десятка два людей, некоторые из них с ружьями, тускло блеснули штыки.
До вечера они объехали, обегали
десяток больниц, дважды возвращались к железному кулачку замка на
двери кухни Хрисанфа. Было уже темно, когда Клим, вполголоса, предложил съездить на кладбище.
Плохонький зал, переделанный из какой-то оранжереи, был скупо освещен
десятком ламп; по стенам висели безобразные гирлянды из еловой хвои, пересыпанной бумажными цветами. Эти гирлянды придавали всему залу похоронный характер. Около стен, на вытертых диванчиках, цветной шпалерой разместились дамы; в глубине, в маленькой эстраде, заменявшей сцену, помещался оркестр; мужчины жались около
дверей.
Десятка два пар кружились по залу, подымая облако едкой пыли.
Во втором отделении, темном, освещенном только
дверью во двор, висели
десятки мясных туш.
— Слепой черт, — ответили вдруг несколько звонких голосов, и за
дверью раздался быстрый топот
десятка босых ног…
В эту минуту Отте наклонил свою пышную волосатую с проседью голову к уху Михина и стал что-то шептать. Михин обернулся на
дверь. Она была полуоткрыта, и
десятки стриженых голов, сияющих глаз и разинутых ртов занимали весь прозор сверху донизу.
Он рассказал, что еще в Петербурге «увлекся спервоначалу, просто по дружбе, как верный студент, хотя и не будучи студентом», и, не зная ничего, «ни в чем не повинный», разбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял
десятками у
дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы совал, в карманы пропускал.
На другой день утром, спустившись в сарай за дровами, я нашел у квадратной прорезки для кошек, в
двери сарая, пустой кошелек; я
десятки раз видел его в руках Сидорова и тотчас же отнес ему.
— Нет-с, это совсем не так странно, как может показаться с первого взгляда. Во-первых, вам предстоит публичный и — не могу скрыть — очень и очень скандальный процесс. При открытых дверях-с. Во-вторых, вы, конечно, без труда согласитесь понять, что пожертвовать
десятками тысяч для вас все-таки выгоднее, нежели рисковать сотнями, а быть может — кто будет так смел, чтобы прозреть в будущее! — и потерей всего вашего состояния!
Жаловаться? — но представьте же себе процесс, в котором
десяток молодых шалопаев, при открытых
дверях, будут, в самых художественных образах, изъяснять, каким вы оказали себя дураком!
Десятки голов жались и смотрели у
дверей.
Двор был тесный; всюду, наваливаясь друг на друга, торчали вкривь и вкось ветхие службы, на
дверях висели — как собачьи головы — большие замки; с выгоревшего на солнце, вымытого дождями дерева
десятками мертвых глаз смотрели сучки. Один угол двора был до крыш завален бочками из-под сахара, из их круглых пастей торчала солома — двор был точно яма, куда сбросили обломки отжившего, разрушенного.
Два больших зала, один — столовая, другой — общее помещение для спокойных больных, широкий коридор со стеклянною
дверью, выходившей в сад с цветником, и
десятка два отдельных комнат, где жили больные, занимали нижний этаж; тут же были устроены две темные комнаты, одна обитая тюфяками, другая досками, в которые сажали буйных, и огромная мрачная комната со сводами — ванная.
Незапертая
дверь, сорванная с клямки, распахнулась, оглушительно хлопнув о стену, и в яркий просвет, образованный ею, ворвалась черная кричащая толпа. С исковерканными злобою лицами, давя и толкая друг друга и сами не замечая этого, в хату стремительно ввергались, теснимые сзади,
десятки потерявших рассудок людей. Растрепанные, волосатые, озверелые лица нагромоздились снаружи по окнам, загородив собою золотые пыльные столбы света и затемнив комнату.
Несмотря на привычку, трудно преодолеть некоторое смущение, когда
дверь отворяется и
десяток незнакомых людей смотрят на вас лишь затем, чтобы смотреть.
И никто из губернаторской прислуги — ни швейцар, ни другие — не заметили подозрительного субъекта, хотя он
десятки раз прошел мимо парадного; а ночью один из агентов для опыта подергал
дверь, и она оказалась незапертой, так что он походил по швейцарской, для доказательства сделал царапину на стене и незамеченный ушел.
Как в тумане мелькнула лестница… Не то коридорчик, не то комната с медным желобом, прикрепленным к стене, с такими же медными кранами над ним, вделанными в стену…
Дверь… И снова комната, длинная, с
десятками четырьмя кроватей, поставленных изголовьем к изголовью, в два ряда.
Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она бросилась на пол с громким рыданием, звала маму, няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько
десятков верст. Разумеется, никто не приходил и никто не откликался на её крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав к плотно запертой
двери, изо всей силы стала колотить в нее ногами, крича во все горло...
А потом снова эти ужасные вагоны III класса — как будто уже
десятки, сотни их прошел он, а впереди новые площадки, новые неподатливые
двери и цепкие, злые, свирепые ноги. Вот наконец последняя площадка и перед нею темная, глухая стена багажного вагона, и Юрасов на минуту замирает, точно перестает существовать совсем. Что-то бежит мимо, что-то грохочет, и покачивается пол под сгибающимися, дрожащими ногами.
Студент выглянул за
дверь и рукой поманил меня. Я посмотрел: в разных местах горизонта, молчаливой цепью, стояли такие же неподвижные зарева, как будто
десятки солнц всходили одновременно. И уже не было так темно. Дальние холмы густо чернели, отчетливо вырезая ломаную и волнистую линию, а вблизи все было залито красным тихим светом, молчаливым и неподвижным. Я взглянул на студента: лицо его было окрашено в тот же красный призрачный цвет крови, превратившейся в воздух и свет.
Но больные все прибывали, места не хватало. Волей-неволей пришлось отправить
десяток самых тяжелых в наш госпиталь. Отправили их без диагноза. У
дверей госпиталя, выходя из повозки, один из больных упал в обморок на глазах бывшего у нас корпусного врача. Корпусный врач осмотрел привезенных, всполошился, покатил в полк, — и околоток, наконец, очистился от тифозных.
В большой столовой, куда вошли офицеры, на одном краю длинного стола сидело за чаем с
десяток мужчин и дам, пожилых и молодых. За их стульями, окутанная легким сигарным дымом, темнела группа мужчин; среди нее стоял какой-то худощавый молодой человек с рыжими бачками и, картавя, о чем-то громко говорил по-английски. Из-за группы, сквозь
дверь, видна была светлая комната с голубою мебелью.
И сознание, что, ложась спать, я мог в рассеянности не запереть на ключ
двери моей спальни, заставляет меня
десятки раз вскакивать с постели и с дрожью ужаса ощупывать замок.
«Войдя в церковь не прямыми
дверями, а прейдя инуде через пономарню, его преосвященство „несколько сконфузился“, заметив в храме
десятка три прихожан, и приложился к иконе Божией матери».
Те из моих любезных посетителей, которые оказывают мне честь выражением своего восторга и даже — да простится мне эта маленькая нескромность! — даже преклонения перед моей душевной ясностью, едва ли могут представить, каким явился я в эту тюрьму.
Десятки лет, пронесшихся над моей головою и побеливших мои волосы, не могут заглушить того легкого волнения, какое испытываю я при воспоминании о первых минутах, когда со скрипом ржавых петель открылись и навсегда закрылись за мною роковые
двери.