От купальни нужно было подыматься вверх, на гору, по узкой тропинке, которая была зигзагами проложена в сыпучем черном шифере, поросшем корявым дубнячком и бледно-зелеными кочнями морской капусты. Воскресенский взбирался легко, шагая редко и широко своими длинными мускулистыми ногами. Но тучный доктор, покрывший голову, вместо шляпы, мокрым полотенцем, изнемогал от зноя и одышки. Наконец он совсем остановился,
держась за сердце, тяжело дыша и мотая головой.
Неточные совпадения
Вдруг издали увидел Веру — и до того потерялся, испугался, ослабел, что не мог не только выскочить, «как барс», из засады и заградить ей путь, но должен был сам крепко
держаться за скамью, чтоб не упасть.
Сердце билось у него, коленки дрожали, он приковал взгляд к идущей Вере и не мог оторвать его, хотел встать — и тоже не мог: ему было больно даже дышать.
Костер почти что совсем угас: в нем тлели только две головешки. Ветер раздувал уголья и разносил искры по снегу. Дерсу сидел на земле, упершись ногами в снег. Левой рукой он
держался за грудь и, казалось, хотел остановить биение
сердца. Старик таза лежал ничком в снегу и не шевелился.
Ненависть Морока объяснялась тем обстоятельством, что он подозревал Самоварника в шашнях с Феклистой, работавшей на фабрике. Это была совсем некрасивая и такая худенькая девушка, у которой душа едва
держалась в теле, но она как-то пришлась по
сердцу Мороку, и он следил
за ней издали. С этою Феклистой он не сказал никогда ни одного слова и даже старался не встречаться с ней, но
за нее он чуть не задушил солдатку Аннушку только потому, что не терял надежды задушить ее в свое время.
Сердце Матвея больно замирало, руки тряслись, горло душила противная судорога. Он глядел на всех жалобными глазами,
держась за руку мачехи, и слова людей царапали его, точно ногтями.
Прошло еще пять дней, и я настолько окреп, что пешком, без малейшей усталости, дошел до избушки на курьих ножках. Когда я ступил на ее порог, то
сердце забилось с тревожным страхом у меня в груди. Почти две недели не видал я Олеси и теперь особенно ясно понял, как была она мне близка и мила.
Держась за скобку двери, я несколько секунд медлил и едва переводил дыхание. В нерешимости я даже закрыл глаза на некоторое время, прежде чем толкнуть дверь…
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца на стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал в
сердце ожидание необычного. Стоя на коленях, Евсей
держался рукою
за плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а кузнец говорил ему...
Легко идется по земле тому, кто полной мерой платит
за содеянное. Вот уже и шоссе, по которому когда-то так легко шагал какой-то Саша Погодин, — чуть ли не с улыбкой попирает его незримые отроческие следы крепко шагающий Сашка Жегулев, и в темной дали упоенно и радостно прозревает светящийся знак смерти. Идет в темноту, легкий и быстрый: лица его лучше не видеть и
сердца его лучше не касаться, но тверда молодая поступь, и гордо
держится на плечах полумертвая голова.
Но что
за странный характер у юноши! Там, где раздавило бы всякого безмерное горе, согнуло бы спину и голову пригнуло к земле, — там открылся для него источник как бы новой силы и новой гордости. Правда, на лицо его лучше не глядеть и
сердца его лучше не касаться, но поступь его тверда, и гордо
держится на плечах полумертвая голова.
На Мольере преувеличенный парик и карикатурный шлем. В руках палаш. Мольер загримирован Сганарелем — нос лиловый с бородавкой. Смешон. Левой рукой Мольер
держится за грудь, как человек, у которого неладно с
сердцем. Грим плывет с его лица.
Вид сваленного в кучу хлама напомнил ему что-то неясное, о чем он недавно думал, и он опустился на него,
держась обеими руками
за сердце и хватая воздух раскрытым ртом.
Дерпт и Нарва — последние твердые связи, которыми
сердце Лифляндии
держалось еще к шведскому правительству, — были взяты, и вслед
за тем русские торжествовали над своими неприятелями ежегодно по нескольку побед на суше и водах.
Это все опять ему ненадлежаще вспомнилось, когда он с изящною ночною лампочкой в руке проходил по мягкому ковру той комнаты, где стоял Пик,
держась рукою
за сердце и выслушивая из собственных уст жены сознание в ее поступке и в ее чертовской опытности и органической любви к обману.
И шаг
за шагом, цепко
держась рукой
за платье, угрюмо таскалась
за попадьей дочь Настя, серьезная и мрачная, как будто и на ее шестилетнее
сердце уже легла черная тень грядущего.