Неточные совпадения
Г-жа Простакова (увидя Кутейкина и Цыфиркина). Вот и учители! Митрофанушка мой ни
днем, ни ночью
покою не имеет. Свое дитя хвалить дурно, а куда не бессчастна будет та, которую приведет Бог быть его женою.
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в
покое, не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что не мог ничего сам решить, не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его
делами, на всё отвечал согласием.
— Оставьте меня! Помню, не помню… Какое ему
дело? Зачем мне помнить? Оставьте меня в
покое! — обратился он уже не к гувернеру, а ко всему свету.
— Да что ж тебе? Ну, и ступай, если захотелось! — сказал хозяин и остановился: громко, по всей комнате раздалось храпенье Платонова, а вслед за ним Ярб захрапел еще громче. Уже давно слышался отдаленный стук в чугунные доски.
Дело потянуло за полночь. Костанжогло заметил, что в самом
деле пора на
покой. Все разбрелись, пожелав спокойного сна друг другу, и не замедлили им воспользоваться.
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои
покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый бег...
Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
Ее постели сон бежит;
Здоровье, жизни цвет и сладость,
Улыбка, девственный
покой,
Пропало всё, что звук пустой,
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся
день.
Он в том
покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Всё было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много
дел,
В иные книги не глядел.
— В
делах — стеснение! — угрюмо зарычал Денисов. — Война эта…
Покою нет!
Дела спокоя требуют.
— Не узнаю, — ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился, сел покрепче на стуле. — Я, брат, из градоначальства, вызывался по
делу об устройстве в доме моем приемного
покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат…
Но он тоже невольно поддавался очарованию летней ночи и плавного движения сквозь теплую тьму к
покою. Им овладевала приятная, безмысленная задумчивость. Он смотрел, как во тьме, сотрясаемой голубой дрожью, медленно уходят куда-то назад темные массы берегов, и было приятно знать, что прожитые
дни не воротятся.
Но тут не в ней одной
дело, тут замешан другой, и этот другой на ней
покоит лучшие и конечные жизненные надежды.
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно
разделила неразрываемую связь своего мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных
покоях.
Но, смотришь, промелькнет утро,
день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к
покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом.
Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее око жены, но вечный
покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо
дня в
день тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести.
Казалось бы, заснуть в этом заслуженном
покое и блаженствовать, как блаженствуют обитатели затишьев, сходясь трижды в
день, зевая за обычным разговором, впадая в тупую дремоту, томясь с утра до вечера, что все передумано, переговорено и переделано, что нечего больше говорить и делать и что «такова уж жизнь на свете».
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и
покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом
деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
В деревне с ней цветы рвать, кататься — хорошо; да в десять мест в один
день — несчастный!» — заключил он, перевертываясь на спину и радуясь, что нет у него таких пустых желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое человеческое достоинство и свой
покой.
— А вы эгоист, Борис Павлович! У вас вдруг родилась какая-то фантазия — и я должна
делить ее, лечить, облегчать: да что мне за
дело до вас, как вам до меня? Я требую у вас одного —
покоя: я имею на него право, я свободна, как ветер, никому не принадлежу, никого не боюсь…
А если и бывает, то в сфере рабочего человека, в приспособлении к
делу грубой силы или грубого уменья, следовательно,
дело рук, плечей, спины: и то
дело вяжется плохо, плетется кое-как; поэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает все из-под палки и норовит только отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного
покоя.
И он спал здоровым прозаическим сном, до того охватившим его, что когда он проснулся от трезвона в церквах, то первые две, три минуты был только под влиянием животного
покоя, стеной ставшего между им и вчерашним
днем.
— Вы даже не понимаете, я вижу, как это оскорбительно! Осмелились бы вы глядеть на меня этими «жадными» глазами, если б около меня был зоркий муж, заботливый отец, строгий брат? Нет, вы не гонялись бы за мной, не дулись бы на меня по целым
дням без причины, не подсматривали бы, как шпион, и не посягали бы на мой
покой и свободу! Скажите, чем я подала вам повод смотреть на меня иначе, нежели как бы смотрели вы на всякую другую, хорошо защищенную женщину?
Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном
покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфенькой и только в некоторые
дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке.
Свобода с обеих сторон, — и затем — что выпадет кому из нас на долю: радость ли обоим, наслаждение, счастье, или одному радость,
покой, другому мука и тревоги — это уже не наше
дело.
— Да, да, оставьте, оставьте меня в
покое! — замахал я руками чуть не плача, так что он вдруг с удивлением посмотрел на меня; однако же вышел. Я насадил на дверь крючок и повалился на мою кровать ничком в подушку. И вот так прошел для меня этот первый ужасный
день из этих трех роковых последних
дней, которыми завершаются мои записки.
Старшина высказывал какие-то соображения, что всё
дело в экспертизе. Петр Герасимович что-то шутил с приказчиком-евреем, и они о чем-то захохотали. Нехлюдов односложно отвечал на обращенные к нему вопросы и желал только одного — чтобы его оставили в
покое.
И таков ли, таков ли был бы я в эту ночь и в эту минуту теперь, сидя с вами, — так ли бы я говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел на вас и на мир, если бы в самом
деле был отцеубийцей, когда даже нечаянное это убийство Григория не давало мне
покоя всю ночь, — не от страха, о! не от одного только страха вашего наказания!
Пробило уже девять часов — час общего отдыха и
покоя после столь тревожного для всех
дня.
Потом я показывал им созвездия на небе.
Днем, при солнечном свете, мы видим только Землю, ночью мы видим весь мир. Словно блестящая световая пыль была рассыпана по всему небосклону. От тихих сияющих звезд, казалось, нисходит на землю
покой, и потому в природе было все так торжественно и тихо.
За работой незаметно прошел
день. Солнце уже готовилось уйти на
покой. Золотистые лучи его глубоко проникали в лес и придавали ему особенную привлекательность.
Кое-как дождался я вечера и, поручив своему кучеру заложить мою коляску на другой
день в пять часов утра, отправился на
покой. Но мне предстояло еще в течение того же самого
дня познакомиться с одним замечательным человеком.
Верите ли, ни
днем, ни ночью
покоя мне не было…
В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле:
днем мухи и оводы не дали бы им
покоя.
Долго мы бродили около озера и стреляли птиц. Время летело незаметно. Когда вся долина залилась золотистыми лучами заходящего солнца, я понял, что
день кончился. Вслед за трудовым
днем приближался
покой; вся природа готовилась к отдыху. Едва солнце успело скрыться за горизонтом, как с другой стороны, из-за моря, стала подыматься ночь.
Дела о раскольниках были такого рода, что всего лучше было их совсем не подымать вновь, я их просмотрел и оставил в
покое. Напротив,
дела о злоупотреблении помещичьей власти следовало сильно перетряхнуть; я сделал все, что мог, и одержал несколько побед на этом вязком поприще, освободил от преследования одну молодую девушку и отдал под опеку одного морского офицера. Это, кажется, единственная заслуга моя по служебной части.
Перед окончанием курса я стал чаще ходить в дом княгини. Молодая девушка, казалось, радовалась, когда я приходил, иногда вспыхивал огонь на щеках, речь оживлялась, но тотчас потом она входила в свой обыкновенный, задумчивый
покой, напоминая холодную красоту изваянья или «
деву чужбины» Шиллера, останавливавшую всякую близость.
— Так бы, да не так вышло: с того времени
покою не было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах.
Днем все покойно, и слуху нет про него; а только станет примеркать — погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
— Мне нет от него
покоя! Вот уже десять
дней я у вас в Киеве; а горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть в тишине растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь за меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
На четвертый
день приказал сотник своей дочке носить воду, мести хату, как простой мужичке, и не показываться в панские
покои.
Нет неделями
покоя, —
Стой на страже ночь и
день.
С треском гнется подо мною
Зыбкой лестницы ступень.
— Как есть каторжный: ни
днем, ни ночью
покоя не знаю.
— Оставь, пожалуйста, Ечкина в
покое. Какое тебе
дело до него?
Трофимов. Уж очень она усердная, не в свое
дело суется. Все лето не давала
покоя ни мне, ни Ане, боялась, как бы у нас романа не вышло. Какое ей
дело? И к тому же я вида не подавал, я так далек от пошлости. Мы выше любви!
— А господь, небойсь, ничего не прощает, а? У могилы вот настиг, наказывает, последние
дни наши, а — ни
покоя, ни радости нет и — не быть! И — помяни ты мое слово! — еще нищими подохнем, нищими!
В это время подошла лодка, и мы принялись разгружать ее. Затем стрелки и казаки начали устраивать бивак, ставить палатки и разделывать зверей, а я пошел экскурсировать по окрестностям. Солнце уже готовилось уйти на
покой.
День близился к концу и до сумерек уже недалеко. По обе стороны речки было множество лосиных следов, больших и малых, из чего я заключил, что животные эти приходили сюда и в одиночку, и по несколько голов сразу.
Не зная
покою ни ночью, ни
днем,
Рыдая над бедным сироткой,
Всё буду я думать о муже моем
Да слышать упрек его кроткий.
Недоброе что-то случилось!»
Я долго не знала
покоя и сна,
Сомнения душу терзали:
«Уехал, уехал! опять я одна!..»
Родные меня утешали,
Отец торопливость его объяснял
Каким-нибудь
делом случайным:
«Куда-нибудь сам император послал
Его с поручением тайным,
Не плачь!
Жарок
день,
Несносен черни гам,
Где нам найти
покой и тень?
С Глафирой Петровной новая хозяйка тоже не поладила; она бы ее оставила в
покое, но старику Коробьину захотелось запустить руки в
дела зятя: управлять имением такого близкого родственника, говорил он, не стыдно даже генералу.
— Приказала баушка Лукерья долго жить, — заметил он, здороваясь с Марьей. — Главная причина — без покаяния старушка окончание приняла. Весьма жаль… А промежду протчим, очень древняя старушка была, пора костям и на
покой, кабы только по всей форме это самое
дело вышло.