Неточные совпадения
Логики нет никакой в мертвых душах; как же покупать мертвые души? где ж дурак такой возьмется? и на какие слепые деньги станет он покупать их? и на какой конец, к какому
делу можно приткнуть эти мертвые души? и зачем вмешалась сюда губернаторская дочка?
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье
дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их
логика.
Логика старого злодея мне показалась довольно убедительною. Мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился. Пугачев заметил мое смущение. «Ась, ваше благородие? — сказал он мне подмигивая. — Фельдмаршал мой, кажется, говорит
дело. Как ты думаешь?»
— Мне поставлен вопрос: что делать интеллигенции? Ясно: оставаться служащей капиталу, довольствуясь реформами, которые предоставят полную свободу слову и
делу капиталистов. Так же ясно: идти с пролетариатом к революции социальной. Да или нет, третье решение
логика исключает, но психология — допускает, и поэтому логически беззаконно существуют меньшевики, эсеры, даже какие-то народные социалисты.
— Стебельков, — продолжал он, — слишком вверяется иногда своему практическому здравомыслию, а потому и спешит сделать вывод сообразно с своей
логикой, нередко весьма проницательной; между тем происшествие может иметь на
деле гораздо более фантастический и неожиданный колорит, взяв во внимание действующих лиц. Так случилось и тут: зная
дело отчасти, он заключил, что ребенок принадлежит Версилову; и однако, ребенок не от Версилова.
Так, но имея
дело с японцами, надо отчасти на время отречься от европейской
логики и помнить, что это крайний Восток.
— Непременно так, полюбить прежде
логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде
логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже мерещится. Половина твоего
дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
Он не выдержал бы ни бесстрастную нелицеприятность
логики, ни бесстрастную объективность природы; отрешаться от всего для мысли или отрешаться от себя для наблюдения он не мог; человеческие
дела, напротив, страстно занимали его.
— Ах, это совсем другое
дело! Мы, старики, в силу вещей, относимся к людям снисходительнее, хотя и ворчим. Молодость нетерпима, а за старостью стоит громадный опыт, который говорит, что на земле совершенства нет и что все относительно. У стариков, если хочешь, своя
логика.
Нельзя нормально познавать без этики познания не потому, что
логика и гносеология имеют исключительно
дело с нормами долженствования, а потому, что познание есть функция жизни и предполагает здоровую жизнь познающего.
Очень странен такой оборот
дела; но такова уж
логика «темного царства».
— Значит, коль находят, что это не женское
дело, так тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать), что это
дело мужское. Поздравляю за
логику. И вы так же, конечно, думаете?
— Да вы не смущайтесь, Авдей Никитич, — успокаивал Прейн. — В таких
делах помните раз и навсегда, что женщины всегда и везде женщины: для них своя собственная
логика и свои законы… Другими словами: из них можно все сделать, только умеючи.
Это была слишком своеобразная
логика, но Горемыкин вполне довольствовался ею и смотрел на работу Родиона Антоныча глазами постороннего человека: его
дело — на фабрике; больше этого он ничего не хотел знать.
Но первое: я не способен на шутки — во всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и откуда тогда было бы взяться государственной
логике, когда люди жили в состоянии свободы, то есть зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и в наше время откуда-то со
дна, из мохнатых глубин, — еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо.
Но я вам сказал уже, что следственной части не люблю, по той главной причине, что тут живой материял есть. То ли
дело судейская часть! Тут имеешь
дело только с бумагою; сидишь себе в кабинете, никто тебя не смущает, никто не мешает; сидишь и действуешь согласно с здравою
логикой и строгою законностью. Если силлогизм построен правильно, если все нужные посылки сделаны, — значит, и
дело правильное, значит, никто в мире кассировать меня не в силах.
У меня своих четверо ребят, и если б не зарабатывал копейки, где только можно, я бы давным-давно был банкрот; а перед подобной
логикой спасует всякая мораль, и как вы хотите, так меня и понимайте, но это
дело иначе ни для вас, ни для кого в мире не сделается! — заключил князь и, утомленный, опустился на задок кресла.
— Да, вам же первому и достанется, скажет, что сами заслужили, коли вам так пишут. Знаем мы женскую
логику. Ну, прощайте. Я вам, может, даже
дня через три этого сочинителя представлю. Главное, уговор!
Неуязвимость этой
логики была ясна, как
день.
Факты и здравая
логика убеждали его, что все эти страхи — вздор и психопатия, что в аресте и тюрьме, если взглянуть на
дело пошире, в сущности, нет ничего страшного — была бы совесть спокойна; но чем умнее и логичнее он рассуждал, тем сильнее и мучительнее становилась душевная тревога.
Но — чудное
дело! — в своем непререкаемом, безответственном, темном владычестве, давая, полную свободу своим прихотям, ставя ни во что всякие законы и
логику, самодуры русской жизни начинают, однако же, ощущать какое-то недовольство и страх, сами не зная перед чем и почему.
Наивность, с которой Дикой говорит Кулигину: «Хочу считать тебя мошенником, так и считаю; и
дела мне нет до того, что ты честный человек, и отчета никому не даю, почему так думаю», — эта наивность не могла бы высказаться во всей своей самодурной нелепости, если бы Кулигин не вызвал ее скромным запросом: «Да за что же вы обижаете честного человека?..» Дикой хочет, видите, с первого же раза оборвав всякую попытку требовать от него отчета, хочет показать, что он выше не только отчетности, но и обыкновенной
логики человеческой.
— Пробовал, но не могу. Можно смело говорить какую угодно правду человеку самостоятельному, рассуждающему, а ведь тут имеешь
дело с существом, у которого ни воли, ни характера, ни
логики. Я не выношу слез, они меня обезоруживают. Когда она плачет, то я готов клясться в вечной любви и сам плакать.
— Это благородно и великодушно, — заключал он обыкновенно свой совет или свой приговор и более не распространялся; и тот, кто его спрашивал или желал знать о каком-нибудь
деле его мнение, никогда не осмеливался вызывать его развивать его мотивы, потому что знал, что в словах «это благородно и великодушно» содержалась вся квинтэссенция его
логики.
Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько слов. На лице офицера не заметно было ни малейшей перемены; можно было подумать, что он разговаривает с знакомым человеком о хорошей погоде или дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный, хотя гордый и решительный вид — все доказывало, что
дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и
логика ни к чему не служат.
— Вы не скажете об этом ни дяде, ни Мирону Алексеевичу, — вы действительно не говорили ещё им? Ну, вот. Предоставим это
дело его внутренней
логике. И — никому ни звука! Так? Охотник сам себя ранил, вы тут ни при чём.
То-то и есть, господа, не существует ли и в самом
деле нечто такое, что почти всякому человеку дороже самых лучших его выгод, или (чтоб уж
логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода (именно пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая главнее и выгоднее всех других выгод и для которой человек, если понадобится, готов против всех законов пойти, то есть против рассудка, чести, покоя, благоденствия, — одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему дороже всего.
— Я? Я другое
дело, — какой вы, право! Если вы пятидесятилетний, так уж он, наверно, шестидесятилетний; тут нужна
логика, батюшка! И знаете, прежде, давно уже, я был чистый славянофил по убеждениям, но теперь мы ждем зари с запада… Ну, до свидания; хорошо, что столкнулся с вами не заходя; не зайду, не просите, некогда!..
Философию у нас вообще привыкли считать чем-то чрезвычайно трудным и темным, но на самом
деле она весьма проста, потому что основывается на здравом смысле и простой
логике, которые есть, конечно, у всякого неглупого человека.
Клеопатра Сергеевна(с возрастающим жаром). Должен!.. Да!.. Он заел у меня молодость, всю жизнь мою, и это уж не твое
дело, а мое: пусть будет моя
логика и моя нравственность! (Подумав немного.) Все это, конечно, пустяки!.. Я не допущу этому быть! Для меня гораздо важнее тут другое! (Вдруг останавливается.) А теперь, пожалуйста, дай мне воды!.. Я чувствую, что мне в самом
деле что-то очень нехорошо делается!.. (Показывает себе на горло.)
Но легко понять, что их объяснения остаются крайне несостоятельными пред чистой детской
логикою, и
дело оканчивается тем, что ребенку велят читать книжку или заняться игрушками.
Метод этот так обаятельно действовал на ум потому, что являлся не в виде школьных правил отвлеченной
логики, а с необходимостью вытекал из самой сути
дела: каждый факт, каждое объяснение факта как будто сами собою твердили золотые слова Бэкона: «non fingendum aut excogitandum, sed inveniendum, quid natura faciat aut ferat, — не выдумывать, не измышлять, а искать, что делает и несет с собою природа».
«Вот тут и пори его… — думал он. — Вот тут и изволь измышлять наказания! Нет, куда уж нам в воспитатели лезть. Прежде люди просты были, меньше думали, потому и вопросы решали храбро. А мы думаем слишком много,
логика нас заела… Чем развитее человек, чем больше он размышляет и вдается в тонкости, тем он нерешительнее, мнительнее и тем с большею робостью приступает к
делу. В самом
деле, если поглубже вдуматься, сколько надо иметь храбрости и веры в себя, чтобы браться учить, судить, сочинять толстую книгу…»
— Ну, сообразите, Иван Матвеич, есть ли
логика в ваших поступках? Тут
дело нужно делать,
дело срочное, а вы по именинам да по теткам шляетесь! Ах, да развязывайте поскорее ваш ужасный шарф! Это, наконец, невыносимо!
[ «
Дело состоит в направленности кантианства на самое себя: поскольку кантианская трансцендентальная философия исследует познание бытия, постольку трансцендентальное философское познание систематизирует свои собственные принципы; подобным образом трансцендентальная философия будет познавать априорную форму как внечувственно-действующее, но в
логике теперь уже не должно таиться ничего помимо того, что дается априорной теорией и познанием чувственной данности» (нем.).]
Познание ценностей, т. е. того, что находится за пределами мировой данности, навязанной действительности, есть
дело философии как творческого искусства, а не как науки, и потому не требует
логики познания ценностей.
— Кем? Разъяснить это и есть задача следствия. Что смерть князя последовала от вмешательства посторонней руки — если этого из
дела ясно не видно, то это чувствуется. Согласитесь сами, человек совершенно здоровый, богатый, собирающийся ехать в гости в половине будущего сентября к брату, вдруг ни с того, ни с сего травится сам. В этом нет
логики.