Неточные совпадения
Их
деды — попы, мелкие торговцы, трактирщики, подрядчики, вообще — городское мещанство, но их отцы
ходили в народ, судились по делу 193-х, сотнями сидели в тюрьмах, ссылались в Сибирь, их детей мы можем отметить среди эсеров, меньшевиков, но, разумеется, гораздо больше среди интеллигенции служилой, то есть так или иначе укрепляющей структуру государства, все еще самодержавного, которое в будущем году намерено праздновать трехсотлетие своего бытия.
Ему известно, что десятки тысяч рабочих
ходили кричать ура пред памятником его
деда и что в России основана социалистическая, рабочая партия и цель этой партии — не только уничтожение самодержавия, — чего хотят и все другие, — а уничтожение классового строя.
«Хвастаете,
дед: ведь вы три раза
ходили вокруг света: итого шесть раз!» — «Так; но однажды на самом экваторе корабль захватили штили и нас раза три-четыре перетаскивало то по ту, то по эту сторону экватора».
Покойный
дед был человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало, встретит волка, так и хватает прямо за хвост;
пройдет с кулаками промеж козаками — все, как груши, повалятся на землю.
— Вишь, чертова баба! — сказал
дед, утирая голову полою, — как опарила! как будто свинью перед Рождеством! Ну, хлопцы, будет вам теперь на бублики! Будете, собачьи дети,
ходить в золотых жупанах! Посмотрите-ка, посмотрите сюда, что я вам принес! — сказал
дед и открыл котел.
И даром, что отец Афанасий
ходил по всему селу со святою водою и гонял черта кропилом по всем улицам, а все еще тетка покойного
деда долго жаловалась, что кто-то, как только вечер, стучит в крышу и царапается по стене.
— У нас, евреев, это делается очень часто… Ну, и опять нужно знать, за кого она выйдет. А! Ее нельзя-таки отдать за первого встречного… А такого жениха тоже на улице каждый день не подымешь. Когда его
дед, хасид такой-то, приезжает в какой-нибудь город, то около дома нельзя
пройти… Приставляют даже лестницы, лезут в окна, несут больных, народ облепляет стены, чисто как мухи. Забираются на крыши… А внук… Ха! Он теперь уже великий ученый, а ему еще только пятнадцать лет…
Я вскочил на печь, забился в угол, а в доме снова началась суетня, как на пожаре; волною бился в потолок и стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой. Ошалело бегали
дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал дровами, набивая их в печь, наливал воду в чугуны и
ходил по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.
Дядя ломал дверь усердно и успешно, она ходуном
ходила, готовая соскочить с верхней петли, — нижняя была уже отбита и противно звякала.
Дед говорил соратникам своим тоже каким-то звякающим голосом...
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки,
дед взял Сашу к себе. В школу мы
ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Я ушел, но спать в эту ночь не удалось; только что лег в постель, — меня вышвырнул из нее нечеловеческий вой; я снова бросился в кухню; среди нее стоял
дед без рубахи, со свечой в руках; свеча дрожала, он шаркал ногами по полу и, не
сходя с места, хрипел...
Она не ошиблась: лет через десять, когда бабушка уже успокоилась навсегда,
дед сам
ходил по улицам города нищий и безумный, жалостно выпрашивая под окнами...
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям:
ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их.
Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
— Что-о папаша-а? — оглушительно закричал
дед. — Что еще будет? Не говорил я тебе: не
ходи тридцать за двадцать? Вот тебе, — вот он — тонкий! Дворянка, а? Что, дочка?
Его немой племянник уехал в деревню жениться; Петр жил один над конюшней, в низенькой конуре с крошечным окном, полной густым запахом прелой кожи, дегтя, пота и табака, — из-за этого запаха я никогда не
ходил к нему в жилище. Спал он теперь, не гася лампу, что очень не нравилось
деду.
Время
проходит. Исправно
Учится мальчик всему —
Знает историю славно
(Лет уже десять ему),
Бойко на карте покажет
И Петербург, и Читу,
Лучше большого расскажет
Многое в русском быту.
Глупых и злых ненавидит,
Бедным желает добра,
Помнит, что слышит и видит…
Дед примечает: пора!
Сам же он часто хворает,
Стал ему нужен костыль…
Скоро уж, скоро узнает
Саша печальную быль…
— А
дед у нас — вовсе с ума
сходит, так жаден стал — глядеть тошно! Да еще у него недавно сторублевую из псалтиря скорняк Хлыст вытащил, новый приятель его. Что было — и-и!
Дед рубит валежник, я должен сносить нарубленное в одно место, но я незаметно ухожу в чащу, вслед за бабушкой, — она тихонько плавает среди могучих стволов и, точно ныряя, все склоняется к земле, осыпанной хвоей.
Ходит и говорит сама с собою...
— Хуже нищей
ходишь, срамишь меня, — ворчал
дед.
Мимо нас не спеша
проходили люди, влача за собою длинные тени, дымом вставала пыль из-под ног, хороня эти тени. Вечерняя грусть становилась все тяжелей, из окон изливался ворчливый голос
деда...
Я был убежден в этом и решил уйти, как только бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев.
Дед снова жил в Кунавине, я не
ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Уже дважды падал мокрый весенний снег — «внук за
дедом приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни
ходили ловить их на зеркало.
На Стрелецкой жили и встречались первые люди города: Сухобаевы, Толоконниковы, братья Хряповы, Маклаковы, первые бойцы и гуляки Шихана; высокий, кудрявый
дед Базунов, — они осматривали молодого Кожемякина недружелюбно, едва отвечая на его поклоны. И
ходили по узким улицам ещё вальяжнее, чем все остальные горожане, говорили громко, властно, а по праздникам, сидя в палисадниках или у ворот на лавочках, перекидывались речами через улицу.
— Можно и сейчас! — подумав, молвил отец. — Вот, примерно,
ходил я с отцом —
дедом твоим — на расшиве, бечевой
ходили, бурлаками, было их у нас двадцать семь человек, а
дед твой — водоливом. Мужик он был большой, строгий, характерный…
Наша семья жила очень дружно. Отец и
дед были завзятые охотники и рыболовы, первые медвежатники на всю округу, в одиночку с рогатиной
ходили на медведя.
Дед чуть не саженного роста, сухой, жилистый, носил всегда свою черкесскую косматую папаху и никогда никаких шуб, кроме лисьей, домоткацкого сукна чамарки и грубой свитки, которая была так широка, что ею можно было покрыть лошадь с ногами и головой.
Мы продолжали жить в той же квартире с
дедом и отцом, а на лето опять уезжали в «Светелки», где я и
дед пропадали на охоте, где дичи всякой было невероятное количество, а подальше, к скитам, медведи, как говорил
дед, пешком
ходили. В «Светелках» у нас жил тогда и беглый матрос Китаев, мой воспитатель, знаменитый охотник, друг отца и
деда с давних времен.
Каждый день, рано утром,
дед будил мальчика, и они, вплоть до позднего вечера,
ходили по городу, собирая тряпки, кости, рваную бумагу, обломки железа, куски кожи.
Коренастый, в розовой ситцевой рубахе, он
ходил, засунув руки в карманы широких суконных штанов, заправленных в блестящие сапоги с мелким набором. В карманах у него всегда побрякивали деньги. Его круглая голова уже начинала лысеть со лба, но на ней ещё много было кудрявых русых волос, и он молодецки встряхивал ими. Илья не любил его и раньше, но теперь это чувство возросло у мальчика. Он знал, что Петруха не любит
деда Еремея, и слышал, как буфетчик однажды учил дядю Терентия...
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась печка. На печи сидит
дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Около печи
ходит Вьюн и вертит хвостом…
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда
ходил в лес
дед и брал с собою внука. Веселое было время! И
дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Выпало, прежде чем вырубить елку,
дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись по сугробам летит стрелой заяц…
Дед не может, чтоб не крикнуть...
—
Проходи,
дед,
проходи: у нас деньги трудовые, мы на пустяки их не жертвуем.
Дед мужа Афимьи был сильно поседевший старик с простриженным на голове гуменцом и
ходил к обедне без палки.
Хорошо помню, что когда
дед Афимьи давно уже был снесен на кладбище, покривившийся на сторону отец его, в чистом долгополом зипуне и с длинной палкой, продолжал
проходить мимо окон к обедне версты за четыре.
И отец, и
дед, и даже шурин и все совершенно Башмачкины
ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки.
Как у нас-то козел
Что за умный был:
Сам и по воду
ходил,
Сам и кашу варил —
Деда с бабкой кормил.
Как пошел наш козел,
Он во темный лес,
Как навстречу козлу
Да семь волков:
Как один-то волк,
Он голодный был,
Он три года
ходил,
Все козлятинки просил.
Вон, чтоб не далеко
ходить, у моего соседа, у Марка Тихоновича, от
деда и отца дом был обмазан желтою глиною; ну, вот и был; вот мы все смотрели, видели и знали, что он желтый; как вдруг — поди! — он возьми его да и выбели!
— Дай досказать… Помни, мимо млина не идите, лучше попод горой
пройти — на млине работники рано встают. Возле панских прясел человек будет держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет в повод, а на одну ты садись и езжай за ним до Крешева. Ты слушай, что тебе Бузыга будет говорить. Ничего не бойся. Пойдешь назад, — если тебя спросят, куда
ходил? — говори:
ходили с
дедом в казенный лес лыки драть… Ты только не бойся, Василь…
Один из них
сошел с ума на том, что он сверх своей порции имеет призвание есть по полупорции у всех товарищей, основывая пресмешно свои права на том, что его отец умер от объедения, а
дед опился.
Один раз я пришел на пчельник и стал
ходить промеж ульев. Я не боялся пчел, потому что
дед научил меня тихо
ходить по осеку [Место, где ставят пчел. (Примеч. Л. Н. Толстого.)].
— А ты,
дед, к десятскому не
ходи, — ласково проговорила молодайка. — Иди прямо к нам, — третья изба с краю. Странных людей свекровь так пущает.
Мужик. Так как же, старички, как же вы мое дело рассудите? Жил у меня
дед, кормил я его, кормил, а он теперь
сошел к дяде и хочет свою часть дома взять — дяде отдать. Рассудите, как лучше. Вы люди умные. Без вас мы как без головы. Уж против вас во всей деревне нет людей. Вот хоть бы Иван Федотыч, ведь и люди говорят, что первый человек. А я тебе, Иван Федотыч, правду говорю: больше отца-матери люблю. А Михаила Степаныч — старинный друг.
Работник. Хлеба много, девать некуда, а вкус-то уж он в нем разобрал. Теперь опять накурили и в бочку слили и от людей спрятали. Даром поить людей не будем. А кого нам нужно, того попоим. Нынче вот я научил его стариков-мироедов позвать, попоить их, чтобы они его от
деда отделили, ничего бы
деду не дали. Нынче и срок мой вышел, три года
прошло, и дело мое готово. Пускай сам старшой приходит смотреть. Не стыдно и ему показать.
И
ходила про то молва великая, и были говоры многие по всему Заволжью и по всем лесам Керженским и Чернораменским. Все похваляли и возносили Патапа Максимыча за доброе его устроение. Хоть и тысячник, хоть и бархатник, а дочку хороня, справил все по-старому, по-заветному, как отцами-дедами святорусскому люду заповедано.
Не на ветер стары люди говаривали: «Незрел виноград, невкусен, млад человек неискусен; а молоденький умок, что весенний ледок…»
Пройдут, батюшка Данило Тихоныч, красные-то годы,
пройдет молодость: возлюбят тогда и одежу степенную, святыми отцами благословенную и нам, грешным, заповеданную; возлюбят и старинку нашу боголюбезную, свычаи да обычаи, что
дедами, прадедами нерушимо уложены.
Расставшись с
дедом, Кирила постоял среди площади, подумал и пошел назад из города. Он решил
сходить в Золотово.
После я, однако, узнал, что
дед совсем не по своей охоте
ходил в баню, где его бабушка мыла, а делал это, только уступая настоятельным требованиям баронессы, «для сохранения домашнего спокойствия».
Потом, покончив с ними и все еще не
сходя с колен
деда, я прислушивалась внимательным и жадным ухом к тому, что он говорит с моим отцом.
На завтра был решен мой побег. Ни одна душа не догадывалась о нем. Целые три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке, во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой… Я уже
сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико и поклясться еще раз моей неразрывной клятвой у праха
деды.
После сурового дома в Нижнем, где моего
деда боялись все, не исключая и бабушки, житье в усадьбе отца, особенно для меня, привлекало своим привольем и мирным складом. Отец, не впадая ни в какое излишнее баловство, поставил себя со мною как друг или старший брат. Никаких стеснений: делай что хочешь,
ходи, катайся, спи, ешь и пей, читай книжки.
— Скажи,
дед, сколько лет ты
ходишь сотским?