Неточные совпадения
Иленька Грап был сын бедного иностранца, который когда-то жил у моего
деда, был чем-то ему обязан и почитал теперь своим непременным долгом
присылать очень часто к нам своего сына.
Теорий у него на этот предмет не было никаких. Ему никогда не
приходило в голову подвергать анализу свои чувства и отношения к Илье Ильичу; он не сам выдумал их; они перешли от отца,
деда, братьев, дворни, среди которой он родился и воспитался, и обратились в плоть и кровь.
— Где ж она? подайте луну, — сказал я
деду, который
приходил за мной звать меня вверх.
Сообразя все,
дед заключил, что, верно, черт
приходил пешком, а как до пекла не близко, то и стянул его коня.
И когда
придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть
придет он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его
деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки!
«Куда это зашел
дед?» — думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно
пришла мать и принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет
деда! Стали опять вечерять сами. После вечера вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все были гряды, как видит, идет, прямо к ней навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.
Мне было лень спросить — что это за дело? Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее
пришла ночь.
Дед стоял, прижавшись спиной к печи, и смотрел в окно прищурясь; зеленая старуха помогала матери укладываться, ворчала, охала, а бабушку, с полудня пьяную, стыда за нее ради, спровадили на чердак и заперли там.
Пришла мать, от ее красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у стола,
дед и бабушка — по бокам ее, широкие рукава ее платья лежали у них на плечах, она тихонько и серьезно рассказывала что-то, а они слушали ее молча, не перебивая. Теперь они оба стали маленькие, и казалось, что она — мать им.
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит сердце, глаза. Как хорошо, если б бабушка
пришла! Или хотя бы
дед. Что за человек был отец мой, почему
дед и дядья не любили его, а бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о нем так хорошо? А где мать моя?
В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники
приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожженными купоросом, с повязанными тесемкой волосами, все похожие на темные иконы в углу кухни, — в этот опасный час
дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними.
Как-то утром
пришел дед со стамеской в руке, подошел к окну и стал отковыривать замазку зимней рамы. Явилась бабушка с тазом воды и тряпками,
дед тихонько спросил ее...
Ну, вот и
пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки — а
дед ему по плечо, — встал и говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что
пришел я к тебе по приданое, нет,
пришел я отцу жены моей честь воздать».
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера; когда
дед и дядя Михаил уходили в гости, в кухне являлся кудрявый, встрепанный дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала чай с обильной закуской и водкой в зеленом штофе с красными цветами, искусно вылитыми из стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком
приходил мастер, сверкая темными стеклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и толстая, точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным голосом; иногда присутствовали волосатый успенский дьячок и еще какие-то темные, скользкие люди, похожие на щук и налимов.
Я быстро и крепко привязался к Хорошему Делу, он стал необходим для меня и во дни горьких обид и в часы радостей. Молчаливый, он не запрещал мне говорить обо всем, что
приходило в голову мою, а
дед всегда обрывал меня строгим окриком...
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет
пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами
деда, на Ковалихе.
Дождливыми вечерами, если
дед уходил из дома, бабушка устраивала в кухне интереснейшие собрания, приглашая пить чай всех жителей: извозчиков, денщика; часто являлась бойкая Петровна, иногда
приходила даже веселая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал Хорошее Дело. Немой Степа играл с татарином в карты, — Валей хлопал ими по широкому носу немого и приговаривал...
Мне не нравилось, что она зажимает рот, я убежал от нее, залез на крышу дома и долго сидел там за трубой. Да, мне очень хотелось озорничать, говорить всем злые слова, и было трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды я намазал стулья будущего вотчима и новой бабушки вишневым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но когда
дед отколотил меня, на чердак ко мне
пришла мать, привлекла меня к себе, крепко сжала коленями и сказала...
Светлые и темные воспоминания одинаково его терзали; ему вдруг
пришло в голову, что на днях она при нем и при Эрнесте села за фортепьяно и спела: «Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица, странный блеск глаз и краску на щеках, — и он поднялся со стула, он хотел пойти, сказать им: «Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а
дед мой сам был мужик», — да убить их обоих.
Наташка, завидевшая сердитого
деда в окно, спряталась куда-то, как мышь. Да и сама баушка Лукерья трухнула: ничего худого не сделала, а страшно. «Пожалуй, за дочерей
пришел отчитывать», — мелькнуло у ней в голове. По дороге она даже подумала, какой ответ дать. Родион Потапыч зашел в избу, помолился в передний угол и присел на лавку.
— Да, подымешь небось! И ты не подымешь, да и
дед твой, медведь,
приди, — и тот не подымет! — проворчал кто-то сквозь зубы.
Когда
пришли домой,
дед уже приготовил самовар, накрыл на стол.
Пришел дед, сощурился и спросил...
Я
прихожу к вечеру усталый, голодный, но мне кажется, что за день я вырос, узнал что-то новое, стал сильнее. Эта новая сила дает мне возможность слушать злые насмешки
деда спокойно и беззлобно; видя это,
дед начинал говорить толково, серьезно...
Если у меня были деньги, я покупал сластей, мы пили чай, потом охлаждали самовар холодной водой, чтобы крикливая мать Людмилы не догадалась, что его грели. Иногда к нам
приходила бабушка, сидела, плетя кружева или вышивая, рассказывала чудесные сказки, а когда
дед уходил в город, Людмила пробиралась к нам, и мы пировали беззаботно.
Дед и бабушка снова переехали в город. Я
пришел к ним, настроенный сердито и воинственно, на сердце было тяжело, — за что меня сочли вором?
— Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал к
деду, а теперь она… я решительно начинаю понимать мужчин, что они презирают женщин… она каждый вечер задает у себя оргии… Муж, рассказывают, беспрестанно
присылает ей деньги, она на них пьянствует и даже завела себе другого поклонника.
— Так-то и мой
дед в солдатах был, — говорил Резун, — так и я от жеребья отказываться стану. Такого, брат, закона нет. Прошлый набор Михеичева забрили, а его дядя еще домой не
приходил.
Левшин. Зачем бояться? Мы ничего худого не сделали. Нас вот позвали сюда для охраны порядка, — мы
пришли. Там народ, который разозлился, говорит: сожжем завод и все сожжем, одни угли останутся. Ну, а мы против безобразия. Жечь ничего не надо… зачем жечь? Сами же мы строили, и отцы наши, и
деды… и вдруг — жечь!
Но в течении времени родовые владения Белкиных раздробились и
пришли в упадок. Обедневшие внуки богатого
деда не могли отвыкнуть от роскошных своих привычек — и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже уменьшившегося. Грозные предписания следовали одно за другим. Староста читал их на вече; старшины витийствовали, мир волновал[ся], — а господа, вместо двойного оброку, получали лукавые отговорки и смиренные жалобы, писанные на засаленной бумаге и запечатанные грошом.
Лука Кирилов сейчас к
деду Марою и говорит: так и так, вот что моя баба видела и что у нас сделалось, поди посмотри. Марой
пришел и стал на коленях перед лежащим на полу ангелом и долго стоял над ним недвижимо, как измрамран нагробник, а потом, подняв руку, почесал остриженное гуменцо на маковке и тихо молвил...
Леонид Федорович. А такая, что
придет умерший человек: отец ваш,
дед, возьмет вас за руку, даст вам что-нибудь; или кто-нибудь вдруг подымется на воздух, как прошлый раз у нас с Алексеем Владимировичем.
В этом почти невменяемом состоянии он
пришёл позади
деда в сборную, слышал глухое гудение, разобрать которое не мог и не хотел, точно сквозь туман видел, как из котомки
деда высыпали куски на большой стол, и эти куски, падая глухо и мягко, стучали о стол… Затем над ними склонилось много голов в высоких шапках; головы и шапки были хмуры и мрачны и сквозь туман, облекавший их, качаясь, грозили чем-то страшным… Потом вдруг
дед, хрипло бормоча что-то, как волчок завертелся в руках двух дюжих молодцов…
— Встань на ноги,
дед, покажу, где живу, — ночевать ко мне
придёте.
И пчелы привыкли ко мне и не кусали. В одном улье я услыхал, что-то квохчет. Я
пришел к
деду в избушку и рассказал ему.
«А вот и матка!» —
Дед указал мне веничком, и я увидал длинную пчелу с короткими крылышками. Она проползла с другими и скрылась. Потом
дед снял с меня сетку и пошел в избушку. Там он дал мне большой кусок меду, я съел его и обмазал себе щеки и руки. Когда я
пришел домой, мать сказала...
Когда я на другой день
пришел к дедушке, у него в сенях висели две закрытые роевни с пчелами.
Дед велел мне надеть сетку и обвязал мне ее платком по шее; потом взял одну закрытую роевню с пчелами и понес ее на пчельник. Пчелы гудели в ней. Я боялся их и запрятал руки в портки; но мне хотелось посмотреть матку, и я пошел за
дедом.
Один раз я
пришел на пчельник и стал ходить промеж ульев. Я не боялся пчел, потому что
дед научил меня тихо ходить по осеку [Место, где ставят пчел. (Примеч. Л. Н. Толстого.)].
Дед. Ах, грехи, грехи! Чего еще нужно? Будни работай,
пришел праздник — помойся, сбрую оправь, отдохни, с семейными посиди, поди на улицу к старикам, общественное дело посуди. А молод — что ж, и поиграй! Вон хорошо играют, смотреть весело. Честно, хорошо.
Работник. Хлеба много, девать некуда, а вкус-то уж он в нем разобрал. Теперь опять накурили и в бочку слили и от людей спрятали. Даром поить людей не будем. А кого нам нужно, того попоим. Нынче вот я научил его стариков-мироедов позвать, попоить их, чтобы они его от
деда отделили, ничего бы
деду не дали. Нынче и срок мой вышел, три года прошло, и дело мое готово. Пускай сам старшой
приходит смотреть. Не стыдно и ему показать.
Мы удивляемся на то, что были, да и теперь есть, люди, которые убивают людей, чтобы есть их мясо. Но
придет время, и наши внуки будут удивляться тому, что их
деды убивали каждый день миллионы животных для того, чтобы съедать их, хотя можно было вкусно и здорово, без убийства, питаться плодами земными.
— Я посмеяться хотел, — продолжал Кузьма, пытливо вглядываясь в его бесстрастное лицо. — Попужать
пришла охота. Думал так, попужаю и отдам поутру… Всех денег было 26 целковых, а тут десять, не то девять… Фурщики у меня отняли… Ты не серчай,
дед… Не я пропил, фурщики… Ей-богу!
Я говорила правду. Мысль о примирении с
дедом не
приходила мне в голову, когда я отправлялась сюда. Жадная до всего таинственного, я стремилась инкогнито повидать тетку-прорицательницу, и — если удастся — узнать у нее свою судьбу. Но когда я увидела этого седого, как лунь, величественного и гордого старика, в моей душе словно проснулось глубокое родственное чувство к угрюмому и, должно быть, несчастному
деду.
Он
пришел в восхищение, когда князь Лимбург, поверяя ему планы мнимой наследницы русского престола, уверял его, что как скоро она наденет на голову корону
деда своего Петра Великого, то немедленно приступит к политике прусского короля, перед которым благоговеет, что она теперь же, посредством сношений с Пугачевым, постарается способствовать расширению владений Фридриха II на востоке, для чего отклонит вмешательство Австрии турецкими делами, а внимание России — войной с шведским королем, который таким образом будет помогать и ей, и Пугачеву.
— Юлико, — насколько возможно спокойно проговорила я, — когда умирала
деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа… Около престола стояли ликующие серафимы, и
деда пошла к ним с охотой, она не плакала… Темный ангел
пришел к ней так тихо, что никто его не заметил…
И сказано было княжне: «крестный твой отец, первый император, дал тебе обещанье, когда в возраст
придешь, жениха сыскать, но не исполнил того обещания, волею божиею от временного царствования в вечное отыде, того ради великий государь, его императорское величество, памятуя обещание
деда своего, указал тебе, княжне Марфе Петровой дочери Тростенского, быть замужем за князем Алексеем княж Юрьевичем Заборовским».