Неточные совпадения
Дарья же Александровна
считала переезд в деревню на лето необходимым для детей, в особенности для
девочки, которая не могла поправиться после скарлатины, и наконец, чтоб избавиться от мелких унижений, мелких долгов дровлнику, рыбнику, башмачнику, которые измучали ее.
Когда они приходили, он старательно отгонял их от себя,
считая их стыдными и свойственными только
девочкам, а не мальчику и товарищу.
Он пробовал также говорить с Лидией, как с
девочкой, заблуждения которой ему понятны, хотя он и
считает их несколько смешными. При матери и Варавке ему удавалось выдержать этот тон, но, оставаясь с нею, он тотчас терял его.
Она вспомнила предсказания Штольца: он часто говорил ей, что она не начинала еще жить, и она иногда обижалась, зачем он
считает ее за
девочку, тогда как ей двадцать лет. А теперь она поняла, что он был прав, что она только что начала жить.
— Что ваша совесть говорит вам? — начала пилить Бережкова, — как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас — как сына! А разве добрые дети так поступают? Я
считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную
девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
— Но вы не можете же меня
считать за
девочку, за маленькую-маленькую
девочку, после моего письма с такою глупою шуткой! Я прошу у вас прощения за глупую шутку, но письмо вы непременно мне принесите, если уж его нет у вас в самом деле, — сегодня же принесите, непременно, непременно!
После нескольких колебаний определили
считать за брата или сестру до 8 лет четвертую часть расходов взрослой девицы, потом содержание
девочки до 12 лет считалось за третью долю, с 12 — за половину содержания сестры ее, с 13 лет
девочки поступали в ученицы в мастерскую, если не пристраивались иначе, и положено было, что с 16 лет они становятся полными участницами компании, если будут признаны выучившимися хорошо шить.
— Ну, славяночка, будем знакомиться. Это вот моя славяночка. Ее зовут Дидей. Она
считает себя очень умной и думает, что мир сотворен специально только для нее, а все остальные
девочки существуют на свете только так, между прочим.
Тем не менее некоторое беспокойство шевелилось в глубине души старого шляхтича, и потому, приведя
девочку для первого урока, он
счел уместным обратиться к ней с торжественною и напыщенною речью, которая, впрочем, больше назначалась для слуха Максима.
Это история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею
девочкой, которую она
считала еще ребенком, по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении до последней минуты ее жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше всего на свете.
Минута была странная, я как-то слишком была откровенна и чистосердечна; горячность, странная восторженность увлекли меня, и я призналась ему во всем… в том, что мне хотелось учиться, что-нибудь знать, что мне досадно было, что меня
считают девочкой, ребенком…
Скоро я перестала учиться у Покровского. Меня он по-прежнему
считал ребенком, резвой
девочкой, на одном ряду с Сашей. Мне было это очень больно, потому что я всеми силами старалась загладить мое прежнее поведение. Но меня не замечали. Это раздражало меня более и более. Я никогда почти не говорила с Покровским вне классов, да и не могла говорить. Я краснела, мешалась и потом где-нибудь в уголку плакала от досады.
После обеда я иногда удостаивал
девочек ездить верхом с ними (ходить гулять пешком я
считал несообразным с моими годами и положением в свете).
Мне сегодня пришло в голову, что самоотверженнейшая любовь — высочайший эгоизм, что высочайшее смирение, что кротость — страшная гордость, скрытая жесткость; мне самой делается страшно от этих мыслей, так, как, бывало, маленькой
девочкой я
считала себя уродом, преступницей за то, что не могла любить Глафиры Львовны и Алексея Абрамовича; что же мне делать, как оборониться от своих мыслей и зачем?
Я видела торжество злобы, а вы все еще
считаете меня той
девочкой, которую вы купили и которая должна быть благодарна и любить вас за ваши подарки.
Сама Ольга Федотовна была очень расстроена событием, которое совершилось в нашем семействе и грозило лечь черным пятном на наше доброе имя, поэтому она хоть и жалела меня, но не хотела со мною много разговаривать, вероятно потому, что и меня, как молоденькую
девочку,
считали ответственною за все грехи молодого поколения.
Графу казалось, что теперь он имел право
считать княгиню сильно склонною к самым живым в его пользу чувствам. Как человек солидный, имевший дело не с
девочкою, а с женщиною, которой было под сорок, он не торопил ее более ясными признаниями: он был уверен, что все это непременно придет в свое время, когда княгиня поустроится с дочерью.
Плясать они
считали ниже своего достоинства, но их подруги, все недурные собой, молоденькие, иные почти
девочки, танцевали «Чабана» с визгом и щелканьем каблуков.
В заключение портрета скажу, что он назывался Григорий Александрович Печорин, а между родными просто Жорж, на французский лад, и что притом ему было 23 года, — и что у родителей его было 3 тысячи душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, — последнее я прибавляю, чтоб немного скрасить его наружность во мнении строгих читателей! — виноват, забыл включить, что Жорж был единственный сын, не
считая сестры, 16-летней
девочки, которая была очень недурна собою и, по словам маменьки (папеньки уж не было на свете), не нуждалась в приданом и могла занять высокую степень в обществе, с помощию божией и хорошенького личика и блестящего воспитания.
Клементьев. Отец Агнесы Ростиславовны не выбросил сироту на улицу, а позволил прислуге воспитывать
девочку, — в жизни такого мерзавца это надобно
считать подвигом необыкновенной добродетели.
Вы
считаете себя выше, презираете
девочек, которые «бегают» за учителями и равными себе воспитанницами, а сами «обожаете» простую девушку-горничную, «мужичку», как называет себя Аннушка!
Марина Волховская, серьезная, гордая и строгая
девочка, не желая унижаться и в тоже время не
считая возможным изменить институтским принципам, «обожала» Петра Великого.
Считали это несчастием, конечно, не потому, чтобы кто-нибудь признавал Сашеньку Гриневич, тогда еще
девочку, недостойною со временем хорошей партии, но потому, что взаимное тяготение детей обнаружилось слишком рано, так что предусмотрительные люди имели основание опасаться, чтобы такая ранняя любовь не помешала молодому человеку учиться, окончить курс и стать на хорошую дорогу.
Но никто даже внимания не обратил на тревогу
девочки. Дети старались не смотреть на нее и точно умышленно отворачивались от Таси. Они справедливо
считали ее виновницей несчастья.
— Ну, так что же Тася? — произнесла негодующим голосом Тарочка. — Твоя Тася оказалась очень дурной девчонкой! И я ничуть не жалею, что она наказана. Я до сих пор
считала ее доброй
девочкой и только большой шалуньей и охотно дружила с ней, a теперь вижу, что она нехорошая, дурная. Подставить исподтишка ножку — это уже не шалость, a злость, она просто злючка, твоя Тася.
— Нет,
девочки добрые, — убежденно и спокойно подтвердила Дуся. — Ты верно злая сама, если
считаешь злыми других. Увидишь, какие они добрые. Ярышка извиняется перед тобой, за то что отнимала у тебя шляпу, и просит передать тебе, чтобы ты не беспокоилась, что сделала ей больно.
Она шла сюда, в надежде найти здесь веселье, смех и постоянный праздник — и вдруг, вместо всего этого, закоптелая избенка, скудный ужин в виде холодной похлебки и каровая хлеба на столе, и этот страшный хозяин, один вид которого способен привести в ужас даже такую бесстрашную
девочку, какой себя
считала до сих пор Тася.
Тася продолжала чтение. Она меняла голос, за мужчин говорила низким тоном, старалась припомнить, как произносил Шумский. И его она видела в «Шутниках»
девочкой лет тринадцати. Только она и жила интересом и содержанием пьесы. Фифина
считала про себя свои петли. Бабушка дремала. Нет-нет да и пробормочет...
Несмотря на то, что ей самой только девятнадцать лет, она самым искренним образом
считает меня «ребенком». Она в свои девятнадцать лет пережила слишком много: смерть мужа и собственной малютки-девочки, поступление в приют кормилиц. Бедная Саша!
Она была действительно неглупая
девочка, но
считала себя, со своим английским языком и свитою громких ученых имен, такою умною и образованною, что все, ее окружающее, должно было пасть перед нею безмолвно на колени и восторгаться ею.
— Где же правда? — вскричала она трепещущим голосом. — Когда люди кланяются человеку и
считают его за божество? Где же правда, если правдивое слово здесь так дико, что сказавшую это слово простую, маленькую
девочку приняли за посланницу Бога? Нет, не хочу я ни почестей, ни славы. Сюда, ко мне, большая птица, унеси, умчи меня отсюда!
— Что мне Аракчеев, ведь не жениться он собирается на
девочке, которая ему в дочери годится, а если он знаком с их семейством, то в этом я беды не вижу, я его
считаю далеко не дурным человеком и полезным государственным деятелем, чтобы о нем там ни говорили…
Он
счел за нужное сообщить им, что привезенная
девочка — сирота, дочь друга его юности и знаменитой итальянской певицы, потерявшая в один месяц отца и мать, по последней воле которых он и принял над ней опекунство, и что она имеет независимое состояние. Зовут ее Анжеликой Сигизмундовной.
Она
считала Ирену, по привычке всех нянек, питомцы которых выросли на их глазах, еще совершенным ребенком, и мысль о каких-либо любовных похождениях даже самого невинного свойства, в которых бы играла роль ее «
девочка», не укладывалась в голове старой польки. В день последней прогулки ее воспитанницы она как-то инстинктивно стала тревожиться ее отсутствием ранее обыкновенного. Когда же наступило время завтрака, а Ирены все не было, Ядвига положительно испугалась.
Благодаря беспрестанному бдению матери, настоящий пол ребенка не был никогда обнаружен никем; но зато и не знало его и само дитя, и само оно тоже
считало себя
девочкой.
Девочка задумалась,
посчитала в уме — сколько три да три, и руками всплеснула!.. Аршин по три рубля, да другой три, да еще третий три… Это значит — надо девять рублей!
Этому его научили в монастыре, когда
считали его
девочкой.
Благодаря беспрестанному бдению матери настоящий пол ребенка не был никогда никем обнаружен; но зато и не знало его и само дитя, и само оно тоже
считало себя
девочкой.