Неточные совпадения
— Ну, душенька, как я счастлива! — на минутку присев в своей амазонке подле Долли, сказала Анна. —
Расскажи же мне про своих. Стиву я видела мельком. Но он не может
рассказать про детей. Что моя любимица Таня? Большая
девочка, я думаю?
Анна достала подарки, которые посылали дети Долли, и
рассказала сыну, какая в Москве есть
девочка Таня и как Таня эта умеет читать и учит даже других детей.
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много было хлопот, — начала она
рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка была кормилицей. Хорошая, но так глупа! Мы ее хотели отправить, но
девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
Женщина
рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканием
девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он подумал, что огонь простой лампы — будь теперь они все вместе, втроем — был бы для ушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой.
— Когда так, извольте послушать. — И Хин
рассказал Грэю о том, как лет семь назад
девочка говорила на берегу моря с собирателем песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность оставалась нетронутой. — С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее Ассоль Корабельная.
Рассказывал Лонгрен также о потерпевших крушение, об одичавших и разучившихся говорить людях, о таинственных кладах, бунтах каторжников и многом другом, что выслушивалось
девочкой внимательнее, чем, может быть, слушался в первый раз рассказ Колумба о новом материке.
Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель песен,
рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с печальным лицом.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с
девочками. Устав играть,
девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий
рассказал им что-нибудь.
— Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь
девочку, и ему нужно будет
рассказать все о себе, а — как же
расскажешь, что высекли?
Мать Клима тотчас же ушла, а
девочка, сбросив подушку с головы, сидя на полу, стала
рассказывать Климу, жалобно глядя на него мокрыми глазами.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне
рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и
девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь
расскажу вам. Я была еще
девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но
расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
— Я думал, бог знает какая драма! — сказал он. — А вы мне
рассказываете историю шестилетней
девочки! Надеюсь, кузина, когда у вас будет дочь, вы поступите иначе…
Марья Павловна, не вставая с своего места,
рассказала то, что произошло с
девочкой утром при выходе из этапа.
Мы до сих пор ничего не говорили о маленьком существе, жизнь которого пока еще так мало переходила границы чисто растительных процессов: это была маленькая годовалая
девочка Маня, о которой
рассказывал Привалову на Ирбитской ярмарке Данилушка.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки
рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и
девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
[Ядринцев
рассказывает про некоего Демидова, который, чтобы раскрыть все подробности одного преступления, пытал через палача жену убийцы, которая была женщина свободная, пришедшая в Сибирь с мужем добровольно и, следовательно, избавленная от телесного наказания; потом он пытал 11-тилетнюю дочь убийцы;
девочку держали на воздухе, и палач сек ее розгой с головы до пят; ребенку даже было дано несколько ударов плетью, и когда она попросила пить, ей подали соленого омуля.
Таисья провела обеих
девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы
рассказать о состоявшемся примирении бабушки Василисы с басурманом.
Девочки сначала оглядели друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка...
А Игин его и спрашивает (он все это Игину
рассказывал): «А какого вы мнения о Бахаревой?» — «Так, говорит,
девочка ничего, смазливенькая, годится».
— Хорошо! Выйдем отсюда на минутку. Я тебе все
расскажу.
Девочки, подождите нас немного.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только
рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе
девочку на воспитание.
С своей стороны, она
рассказала мне, что уже намекала Николаю Сергеичу о сиротке, но что он промолчал, тогда как прежде сам все упрашивал взять в дом
девочку.
Больная
девочка развеселялась как ребенок, кокетничала с стариком, подсмеивалась над ним,
рассказывала ему свои сны и всегда что-нибудь выдумывала, заставляла
рассказывать и его, и старик до того был рад, до того был доволен, смотря на свою «маленькую дочку Нелли», что каждый день все более и более приходил от нее в восторг.
Девочка подошла к столу, возбужденно, но негромко
рассказывая...
— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик и опять целуется с детьми, и хочется ему
рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы,
девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.
Одна из них, самая сумасбродная, была та, что я хотела идти к нему, объясниться с ним, признаться ему во всем, откровенно
рассказать ему все и уверить его, что я поступила не как глупая
девочка, но с добрым намерением.
Старуха матроска, стоявшая на крыльце, как женщина, не могла не присоединиться тоже к этой чувствительной сцене, начала утирать глаза грязным рукавом и приговаривать что-то о том, что уж на что господа, и те какие муки принимают, а что она, бедный человек, вдовой осталась, и
рассказала в сотый раз пьяному Никите о своем горе: как ее мужа убили еще в первую бандировку и как ее домишко на слободке весь разбили (тот, в котором она жила, принадлежал не ей) и т. д. и т.д. — По уходе барина, Никита закурил трубку, попросил хозяйскую
девочку сходить за водкой и весьма скоро перестал плакать, а, напротив, побранился с старухой за какую-то ведерку, которую она ему будто бы раздавила.
Тому и другому пришлось оставить сотрудничество после следующего случая: П.И. Кичеев встретил в театре репортера «Русского курьера», которому он не раз давал сведения для газеты, и
рассказал ему, что сегодня лопнул самый большой колокол в Страстном монастыре, но это стараются скрыть, и второе, что вчера на Бронной у модистки родились близнецы, сросшиеся между собою спинами, мальчик и
девочка, и оба живы-здоровы, и врачи определили, что они будут жить.
Мне страшно нравилось слушать
девочку, — она
рассказывала о мире, незнакомом мне. Про мать свою она говорила всегда охотно и много, — предо мною тихонько открывалась новая жизнь, снова я вспоминал королеву Марго, это еще более углубляло доверие к книгам, а также интерес к жизни.
Вскоре я тоже всеми силами стремился как можно чаще видеть хромую
девочку, говорить с нею или молча сидеть рядом, на лавочке у ворот, — с нею и молчать было приятно. Была она чистенькая, точно птица пеночка, и прекрасно
рассказывала о том, как живут казаки на Дону; там она долго жила у дяди, машиниста маслобойни, потом отец ее, слесарь, переехал в Нижний.
По праздникам, когда хозяева уходили в собор к поздней обедне, я приходил к ней утром; она звала меня в спальню к себе, я садился на маленькое, обитое золотистым шелком кресло,
девочка влезала мне на колени, я
рассказывал матери о прочитанных книгах.
Я часто по вечерам выходил играть с нею и очень полюбил
девочку, а она быстро привыкла ко мне и засыпала на руках у меня, когда я
рассказывал ей сказку.
Девочка скороговоркой
рассказывала всегда что-нибудь страшное — о каком-то таинственном убийстве актрисы офицером, о рыбаках, унесённых на льдине в море, и — снова о любовных драмах.
«Дрянь человек и плут, авось в другой раз не приедет», — сказал Степан Михайлович семье своей, и, конечно, ничей голос не возразил ему; но зато потихоньку долго хвалили бравого майора, и охотно слушала и
рассказывала про его угодливости молодая
девочка, богатая сирота.
Я отправился ее провожать. Стояла холодная зимняя ночь, но она отказалась от извозчика и пошла пешком. Нужно было идти на Выборгскую сторону, куда-то на Сампсониевский проспект. Она сама меня взяла под руку и дорогой
рассказала, что у нее есть муж, который постоянно ее обманывает (как все мужчины), что, кроме того, есть дочь,
девочка лет восьми, что ей вообще скучно и что она, наконец, презирает всех мужчин.
Она
рассказывала ему о купцах, покупающих девочек-подростков для разврата, о купчихах, которые держат любовников, о том, как барышни из светского общества, забеременев, вытравляют плод.
— Яша! — радостно крикнула
девочка и, захлёбываясь словами, стала
рассказывать Якову: — Иду я, ухожу, прощай! Вот — он обещал упросить горбатого…
У соседей кузнеца была слепая
девочка Таня. Евсей подружился с нею, водил её гулять по селу, бережно помогал ей спускаться в овраг и тихим голосом
рассказывал о чём-то, пугливо расширяя свои водянистые глаза. Эта дружба была замечена в селе и всем понравилась, но однажды мать слепой пришла к дяде Петру с жалобой, заявила, что Евсей напугал Таню своими разговорами, теперь
девочка не может оставаться одна, плачет, спать стала плохо, во сне мечется, вскакивает и кричит.
Кроме того, Дора, по воскресеньям и праздничным дням, учила этих
девочек грамоте, счислению и
рассказывала им, как умела, о боге, о людях, об истории и природе.
Васса. Значит — помнишь, Наталья? Это — хорошо! Без памяти нельзя жить. Родила я девять человек, осталось — трое. Один родился — мертвый, две
девочки — до года не выжили, мальчики — до пяти, а один — семи лет помер. Так-то, дочери!
Рассказала я это для того, чтобы вы замуж не торопились.
Лилии даже засмеялись. Они думали, что маленькая северная
девочка шутит над ними. Правда, что с севера каждую осень прилетали сюда громадные стаи птиц и тоже
рассказывали о зиме, но сами они ее не видали, а говорили с чужих слов.
— Я думаю, Линочка… и не думаешь ли ты, что Сашенька мог уехать в Америку? Тише, тише,
девочка, не возражай, я знаю, что ты любишь возражения. Америка достаточно хорошая страна, чтобы Сашенька мог остановить на ней свой выбор, я же хорошо помню, он что-то
рассказывал мне очень хорошее об этой стране. Неужели ты не помнишь, Линочка?
Я никогда ни одного слова не
рассказывал о том, как приходила эта
девочка и как она плясала на своих высоких ходулях, ибо во мне всегда было столько такта, чтобы понимать, что во всей этой истории ровно нет никакой истории.
Но у меня есть другая история, которую я вознамерился
рассказать вам, и эта-то история такова, что когда я о ней думаю или, лучше сказать, когда я начинал думать об одном лице, замешанном в эту историю и играющем в ней столь важную роль, что без него не было бы и самой истории, я каждый раз совершенно невольно вспоминаю мою
девочку на ходулях.
—
Расскажи мне, Элиав, все, что ты знаешь о царе и об этой
девочке из виноградника.
Бледный, как полотно, воротился я к месту нашего ночлега,
рассказал происшествие, и мы послали в Кротовку разведать об этом чудном событии; через полчаса привели к нам
девочку с ее матерью.
Не говоря уже об анекдотах, о каламбурах, об оркестре из «Фенеллы», просвистанном им с малейшими подробностями, он представил даже бразильскую обезьяну, лезущую на дерево при виде человека, для чего и сам влез удивительно ловко на дверь, и, наконец, вечером усадил Юлию и Катерину Михайловну за стол, велев им воображать себя
девочками — m-me Санич беспамятною Катенькою, а Юлию шалуньей Юленькою и самого себя — надев предварительно чепец, очки и какую-то кацавейку старой экономки — их наставницею под именем m-me Гримардо, которая и преподает им урок, и затем начал им
рассказывать нравственные анекдоты из детской книжки, укоряя беспрестанно Катеньку за беспамятство, а Юленьку за резвость.
Владимир Сергеич попросил Ипатова познакомить его с Егором Капитонычем. Между ними завязался разговор, Марья Павловна не принимала в нем участия; к ней подсел Иван Ильич, да и тот сказал ей всего слова два;
девочки подошли к нему и начали что-то шёпотом
рассказывать… Вошла ключница, худая старуха, повязанная темным платком, и объявила, что обед готов. Все отправились в столовую.
Девочки, сидя и лежа на печи, глядели вниз не мигая; казалось, что их было очень много — точно херувимы в облаках. Рассказы им нравились; они вздыхали, вздрагивали и бледнели то от восторга, то от страха, а бабку, которая
рассказывала интереснее всех, они слушали не дыша, боясь пошевельнуться.
Выслушал я все это, и все мне показалось это так, как он
рассказал, и обратил я внимание на его рубец, что эта
девочка ему на носу сделала: глубокий рубец, — зажил, но побелелый шрам так и остался.