Неточные совпадения
Забив весло в ил, он привязал к нему лодку, и оба поднялись вверх, карабкаясь по выскакивающим из-под колен и локтей камням. От обрыва тянулась чаща. Раздался стук топора, ссекающего сухой ствол; повалив дерево, Летика развел костер на обрыве.
Двинулись тени и отраженное водой пламя; в отступившем мраке высветились трава и ветви;
над костром, перевитым дымом, сверкая, дрожал воздух.
Вслед экипажам и встречу им густо
двигалась толпа мужчин,
над ними покачивались, подпрыгивали в седлах военные, красивые, точно игрушки, штатские в цилиндрах, амазонки в фантастических шляпах, тонконогие кони гордо взмахивали головами.
Самгин стоял не
двигаясь, ожидая, что вот сейчас родится какая-то необыкновенная, новая и чистая его мысль, неведомая никому, явится и насытит его ощущением власти
над хаосом.
Самгин видел, что рабочие медленно
двигаются на солдат, слышал, как все более возбужденно покрикивают сотни голосов, а
над ними тяжелый, трубный голос кочегара...
Он человек среднего роста, грузный,
двигается осторожно и почти каждое движение сопровождает покрякиванием. У него, должно быть, нездоровое сердце, под добрыми серого цвета глазами набухли мешки. На лысом его черепе,
над ушами, поднимаются, как рога, седые клочья, остатки пышных волос; бороду он бреет; из-под мягкого носа его уныло свисают толстые, казацкие усы, под губою — остренький хвостик эспаньолки. К Алексею и Татьяне он относится с нескрываемой, грустной нежностью.
Клочковатые, черные облака
двигались над городом, он сравнил облака с медведями.
— Что ж это такое? — вслух сказал он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А я думал, что она как знойный полдень, повиснет
над любящимися и ничто не
двигается и не дохнет в ее атмосфере; и в любви нет покоя, и она
движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь», говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей: «Стой и не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
Не забуду также картины пылающего в газовом пламени необъятного города, представляющейся путешественнику, когда он подъезжает к нему вечером. Паровоз вторгается в этот океан блеска и мчит по крышам домов,
над изящными пропастями, где, как в калейдоскопе, между расписанных, облитых ярким блеском огня и красок улиц
движется муравейник.
Я приподнялся на сене. Голова коренника не шевелилась
над водою. Только и можно было видеть, при ясном свете месяца, как одно его ухо чуть-чуть
двигалось то взад, то вперед.
На другой день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый, в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно
двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку
над головой и нараспев произнес...
В тумане
двигаются толпы оборванцев, мелькают около туманных, как в бане, огоньков. Это торговки съестными припасами сидят рядами на огромных чугунах или корчагах с «тушенкой», жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках
над жаровнями, с бульонкой, которую больше называют «собачья радость»…
Грохот трамваев. Вся расцвеченная, площадь то
движется вперед, то вдруг останавливается, и тысячи людских голов поднимают кверху глаза:
над Москвой мчатся стаи самолетов — то гусиным треугольником, то меняя построение, как стеклышки в калейдоскопе.
В этот день я уносил из гимназии огромное и новое впечатление. Меня точно осияло. Вот они, те «простые» слова, которые дают настоящую, неприкрашенную «правду» и все-таки сразу подымают
над серенькой жизнью, открывая ее шири и дали. И в этих ширях и далях вдруг встают, и толпятся, и
движутся знакомые фигуры, обыденные эпизоды, будничные сцены, озаренные особенным светом.
Бубнов пил только мадеру и без нее не мог ни
двигаться, ни говорить. Шелест женина платья попрежнему его пугал, и больной делал
над собой страшное усилие, чтобы куда-нибудь не спрятаться. Для дела он был совершенно бесполезен, и Галактион являлся к нему только для проформы. Раз Бубнов отвел его в сторону и со слезами на глазах проговорил...
Чернышевский восстает против всякого социального насилия
над человеческими чувствами, он
движется любовью к свободе, уважением к свободе и искренности чувства.
Вот они
двинулись размеренными, тяжелыми шагами, и при каждом таком шаге
над их головами что-то странно гудело, ворчало и позванивало.
Луна плывет высоко
над землею
Меж бледных туч;
Но движет с вышины волной морскою
Волшебный луч.
Моей души тебя признало море
Своей луной,
И
движется — и в радости и в горе —
Тобой одной.
Тоской любви, тоской немых стремлений
Душа полна;
Мне тяжело… Но ты чужда смятений,
Как та луна.
Зная всю тлень и грязь прошлого, она верила, что проклятие лежит
над всякой неподвижностью, и собирала под свое знамя всех, говоривших о необходимости очиститься, омыться и
двигаться вперед.
Голос у нее был глуховатый, говорила она медленно, но
двигалась сильно и быстро. Большие серые глаза улыбались молодо и ясно, а на висках уже сияли тонкие лучистые морщинки, и
над маленькими раковинами ушей серебристо блестели седые волосы.
Стало тихо, чутко. Знамя поднялось, качнулось и, задумчиво рея
над головами людей, плавно
двинулось к серой стене солдат. Мать вздрогнула, закрыла глаза и ахнула — Павел, Андрей, Самойлов и Мазин только четверо оторвались от толпы.
В осажденном городе Севастополе, на бульваре, около павильона играла полковая музыка, и толпы военного народа и женщин празднично
двигались по дорожкам. Светлое весеннее солнце взошло с утра
над английскими работами, перешло на бастионы, потом на город, — на Николаевскую казарму и, одинаково радостно светя для всех, теперь спускалось к далекому синему морю, которое, мерно колыхаясь, светилось серебряным блеском.
Матвей думал, что далее он увидит отряд войска. Но, когда пыль стала ближе и прозрачнее, он увидел, что за музыкой идут — сначала рядами, а потом, как попало, в беспорядке — все такие же пиджаки, такие же мятые шляпы, такие же пыльные и полинялые фигуры. А впереди всей этой пестрой толпы, высоко
над ее головами, плывет и колышется знамя, укрепленное на высокой платформе на колесах. Кругом знамени, точно стража, с десяток людей
двигались вместе с толпой…
Но Матвей уже не мог слушать, его вместилище впечатлений было не ёмко и быстро переполнялось. На солнечном припёке лениво и молча
двигались задом наперёд синие канатчики, дрожали серые шнуры, жалобно скрипело колесо и качался, вращая его, квадратный мужик Иван. Сонно вздрагивали обожжённые солнцем метёлки лошадиного щавеля,
над холмами струилось марево, а на одной плешивой вершине стоял, точно в воздухе, пастух.
Я был всегда плохим знатоком парусной техники как по бегучему, так и по стоячему такелажу [Стоячий такелаж — общее название неподвижных снастей на судне.], но зрелище развернутых парусов
над закинутым, если смотреть вверх, лицом таково, что видеть их,
двигаясь с ними, — одно из бескорыстнейших удовольствий, не требующих специального знания.
Растекшаяся по лицу и полу кровь не
двигалась, отражая, как лужа, соседний стул; рана
над переносицей слегка припухла.
Я стоял, склонясь
над ее плечом. В маленькой твердой руке карандаш
двигался с такой правильностью и точностью, как в прорезах шаблона. Она словно лишь обводила видимые ею одной линии. Под этим чертежом Биче нарисовала контурные фигуры: мою, Бутлера, комиссара и Гардена. Все они были убедительны, как японский гротеск. Я выразил уверенность, что эти мастерство и легкость оставили более значительный след в ее жизни.
Князь Голицын принял начальство
над войсками Фреймана. 22 января перешел он через Каму. 6 февраля соединился с ним полковник Бибиков; Мансуров — 10-го. Войско
двинулось к Оренбургу.
Приняв 18 марта начальство
над своим отрядом, он тотчас
двинулся к Уфе.
А за кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный дым большими клубами шел из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых к земле, и лениво поднимался вверх. Небо
над заводами и кладбищем было смугло, и большие тени от клубов дыма ползли по полю и через дорогу. В дыму около крыш
двигались люди и лошади, покрытые красной пылью…
И бегут, заслышав о набеге,
Половцы сквозь степи и яруги,
И скрипят их старые телеги,
Голосят, как лебеди в испуге.
Игорь к Дону
движется с полками,
А беда несется вслед за ним:
Птицы, поднимаясь
над дубами,
Реют с криком жалобным своим.
По оврагам волки завывают,
Крик орлов доносится из мглы —
Знать, на кости русские скликают
Зверя кровожадные орлы;
Уж лиса на щит червленый брешет,
Стон и скрежет в сумраке ночном…
О Русская земля!
Ты уже за холмом.
Особенно невыносимой становилась жизнь с вечера, когда в тишине стоны и плач звучали яснее и обильнее, когда из ущелий отдаленных гор выползали сине-черные тени и, скрывая вражий стан,
двигались к полуразбитым стенам, а
над черными зубцами гор являлась луна, как потерянный щит, избитый ударами мечей.
Татьяна Власьевна смотрела на него взглядом кошки на птицу, увлечённую своим пением. В глазах у неё сверкал зелёный огонёк, губы вздрагивали. Кирик возился с бутылкой, сжимая её коленями и наклоняясь
над ней. Шея у него налилась кровью, уши
двигались…
Ему представилось огромное, мокрое поле, покрытое серыми облаками небо, широкая дорога с берёзами по бокам. Он идёт с котомкой за плечами, его ноги вязнут в грязи, холодный дождь бьёт в лицо. А в поле, на дороге, нет ни души… даже галок на деревьях нет, и
над головой безмолвно
двигаются синеватые тучи…
Мельников не явился ночевать, Евсей пролежал всю ночь один, стараясь не
двигаться. При каждом движении полог
над кроватью колебался, в лицо веял запах сырости, а кровать певуче скрипела. Пользуясь тишиной, в комнате бегали и шуршали проклятые мыши, шорох разрывал тонкую сеть дум о Якове, Саше, и сквозь эти разрывы Евсей видел мёртвую, спокойно ожидающую пустоту вокруг себя, — с нею настойчиво хотела слиться пустота его души.
В десятники его ставили, он было всех баб перебил; в конюшни определили, так как это в кавалерии соответственнее, он под лошадь попал, только, слава богу, под смирную: она так
над ним всю ночь не
двинулась и простояла; тогда его от этой опасности в огуменные старосты назначили, но тут он сделал княгине страшные убытки: весь скирдник, на многие тысячи хлеба, трубкой сжег.
«Как мальчишку, он меня учит», — обиженно подумал Пётр, проводив его. Пошёл в угол к умывальнику и остановился, увидав, что рядом с ним бесшумно
двигается похожий на него человек, несчастно растрёпанный, с измятым лицом, испуганно выкатившимися глазами,
двигается и красной рукою гладит мокрую бороду, волосатую грудь. Несколько секунд он не верил, что это его отражение в зеркале,
над диваном, потом жалобно усмехнулся и снова стал вытирать куском льда лицо, шею, грудь.
Положение его в это мгновение походило на положение человека, стоящего
над страшной стремниной, когда земля под ним обрывается, уж покачнулась, уж
двинулась, в последний раз колышется, падает, увлекает его в бездну, а между тем у несчастного нет ни силы, ни твердости духа отскочить назад, отвесть свои глаза от зияющей пропасти; бездна тянет его, и он прыгает, наконец, в нее сам, сам ускоряя минуту своей же погибели.
Потом, с тем же пением, старшие жрецы вынесли из святилища статую богини, теперь уже не закрытую наосом. Но черная мантия, усыпанная золотыми звездами, окутывала богиню с ног до головы, оставляя видимыми только ее серебряные ноги, обвитые змеей, а
над головою серебряный диск, включенный в коровьи рога. И медленно, под звон кадильниц и систр, со скорбным плачем
двинулась процессия богини Изиды со ступенек алтаря, вниз, в храм, вдоль его стен, между колоннами.
Могуче
движется бархатная полоса темной воды,
над нею изогнуто простерлась серебряная полоса Млечного Пути, сверкают золотыми жаворонками большие звезды, и сердце тихо поет свои неразумные думы о тайнах жизни.
Ворочают крепкими руками малые рычаги, и всюду — вокруг людей,
над головами у них — покорно и страшно
двигаются челюсти и лапы огромных машин, пережёвывая железо… Трудно понять, чей ум, чья воля главенствуют здесь! Иной раз кажется, что человек взнуздал завод и правит им, как желает, а иногда видишь, что и люди и весь завод повинуются дьяволу, а он — торжественно и пакостно хохочет, видя бессмыслицу тяжкой возни, руководимой жадностью.
По ломаной линии досок, набросанных тут и там, медленно
двигалась вереница людей, согнувшись
над тачками, нагруженными камнем, и навстречу им шла другая с порожними тачками, шла медленно, растягивая одну минутку отдыха на две… У копра стояла густая пестрая толпа народа, и в ней кто-то протяжно тенором выпевал...
Я остался в сенях, глядя в щель на двор: в сумраке утра натужно горел огонь фонаря, едва освещая четыре серых мешка, они вздувались и опадали со свистом и хрипом; хозяин — без шапки — наклонился
над ними, волосы свесились на лицо ему, он долго стоял, не
двигаясь, в этой позе, накрытый шубой, точно колоколом… Потом я услышал сопенье и тихий человечий шепот...
Облако, пышное и темное, медленно
двигалось по небу
над ним.
Он вскочил, полный нетерпеливого стремления
двигаться, поднял весло и бешено завертел им
над головой. «Шу-с-с… шу-с-с… шу-с-с…» — загудел воздух; шлюпка, поплескивая, качалась из стороны в сторону.
Около него что-то говорили,
двигались чьи-то руки и головы,
над ним тихо колебались низкие черные ветви каких-то кустов и простиралось темное небо, но он видел и слышал все это, не понимая, как будто не он, а кто-то чужой ему лежал здесь, на траве, в густом лозняке.
Когда он оттолкнулся от берега, то увидал
над зеленью кустарника её лицо: возбуждённое, глазастое, с полуоткрытыми улыбкой губами, оно было как большой розовый цветок. Простоволосая, с толстой косою на груди, она махала ему платком, рука её
двигалась утомлённо, неверно, и можно было думать, что девушка зовёт его назад.
Овцебык стоял и улыбался. Я никогда не встречал человека, который бы так улыбался, как Богословский. Лицо его оставалось совершенно спокойным; ни одна черта не
двигалась, и в глазах оставалось глубокое, грустное выражение, а между тем вы видели, что эти глаза смеются, и смеются самым добрым смехом, каким русский человек иногда потешается
над самим собою и
над своею недолею.
Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и ветра лицо Василия наклонилось
над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не
двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно горячую и жирно намасленную кашу ел.
— Ну, ин, видно, так, — равнодушно подтверждали ямщики. Некоторое время они следили за поворачивавшимися огнями парохода, как бы обсуждая, что принесет им с собою эта редкая еще на Лене новинка: облегчение суровой доли и освобождение или окончательную гибель… Оба огня на кожухах исчезли, и только три звездочки на мачтах
двигались еще некоторое время в черной тени высоких береговых гор… Потом и они угасли…
Над Леной лежала непроницаемая ночь, молчаливая и таинственная…
Иуда засмеялся и, не обращая более внимания на Петра, пошел дальше, туда, где дымно сверкали факелы и лязг оружия смешивался с отчетливым звуком шагов.
Двинулся осторожно за ним и Петр, и так почти одновременно вошли они во двор первосвященника и вмешались в толпу служителей, гревшихся у костров. Хмуро грел
над огнем свои костлявые руки Иуда и слышал, как где-то позади него громко заговорил Петр...