Неточные совпадения
И
рассказали странники,
Как встретились нечаянно,
Как подрались, заспоривши,
Как
дали свой зарок
И как потом шаталися,
Искали по губерниям
Подтянутой, Подстреленной,
Кому живется счастливо.
Вольготно на Руси?
Влас слушал — и рассказчиков
Глазами мерял: — Вижу я,
Вы тоже люди странные! —
Сказал он наконец. —
Чудим и мы достаточно.
А вы — и нас чудней...
Так вот что с парнем сталося.
Пришел в село да, глупенький,
Все сам и
рассказал,
За то и сечь надумали.
Да благо подоспела я…
Силантий осерчал,
Кричит: «Чего толкаешься?
Самой под розги хочется?»
А Марья, та свое:
«
Дай, пусть проучат глупого!»
И рвет из рук Федотушку.
Федот как лист дрожит.
К сожалению, летописец не
рассказывает дальнейших подробностей этой истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об этом деле:"Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не на шутку встревожился и поскорей
дал мне принять успокоительных капель". И только.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не
дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну,
расскажите же мне про нее.
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она
рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он
дал на станции.
И, не
давая товарищу углубляться в подробности своего положения, Петрицкий пустился
рассказывать ему все интересные новости.
— Это надо
рассказать вам. Я был занят, и чем?
Даю вам это из ста, из тысячи… не угадаете. Я мирил мужа с оскорбителем его жены. Да, право!
Когда Анна вернулась с альбомом, его уже не было, и Степан Аркадьич
рассказывал, что он заезжал узнать об обеде, который они завтра
давали приезжей знаменитости.
Катавасов сначала смешил
дам своими оригинальными шутками, которые всегда так нравились при первом знакомстве с ним, но потом, вызванный Сергеем Ивановичем,
рассказал очень интересные свои наблюдения о различии характеров и даже физиономий самок и самцов комнатных мух и об их жизни. Сергей Иванович тоже был весел и за чаем, вызванный братом, изложил свой взгляд на будущность восточного вопроса, и так просто и хорошо, что все заслушались его.
— Ах, это надо
рассказать вам! — смеясь обратилась Бетси к входившей в ее ложу
даме. — Он так насмешил меня.
— Нет, каково мы окончили! —
рассказывал Петрицкий. — Волков залез на крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю:
давай музыку, погребальный марш! Он так и заснул на крыше под погребальный марш.
Другой шутливый дворянин
рассказал, как выписаны были лакеи в чулках для бала губернского предводителя и как теперь их придется отослать назад, если новый губернский предводитель не
даст бала с лакеями в чулках.
Вернувшись домой и найдя всех вполне благополучными и особенно милыми, Дарья Александровна с большим оживлением
рассказывала про свою поездку, про то, как ее хорошо принимали, про роскошь и хороший вкус жизни Вронских, про их увеселения и не
давала никому слова сказать против них.
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой,
рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они были отличные ребята. На большой станции в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские
дамы поднесли букеты добровольцам и пошли за ними в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и
рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было
дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
— Как же бы это сделать? — сказала хозяйка. — Рассказать-то мудрено, поворотов много; разве я тебе
дам девчонку, чтобы проводила. Ведь у тебя, чай, место есть на козлах, где бы присесть ей.
Дамы наперерыв принялись сообщать ему все события,
рассказали о покупке мертвых душ, о намерении увезти губернаторскую дочку и сбили его совершенно с толку, так что сколько ни продолжал он стоять на одном и том же месте, хлопать левым глазом и бить себя платком по бороде, сметая оттуда табак, но ничего решительно не мог понять.
Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового,
рассказывать всякий вздор — о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли
дает дохода, и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник».
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом.
Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа
рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
Я очаровал эту
даму, внеся ей деньги за всех трех птенцов Катерины Ивановны, кроме того и на заведения пожертвовал еще денег; наконец,
рассказал ей историю Софьи Семеновны, даже со всеми онерами, ничего не скрывая.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все
рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами,
рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я
дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
Напротив, у ней у самой оказалась целая история о внезапном отъезде сына; она со слезами
рассказывала, как он приходил к ней прощаться;
давала при этом знать намеками, что только ей одной известны многие весьма важные и таинственные обстоятельства и что у Роди много весьма сильных врагов, так что ему надо даже скрываться.
Ему
рассказали и спросили, что можно
давать.
Борис. Да нет, этого мало, Кулигин! Он прежде наломается над нами, наругается всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем, что не
даст ничего или так, какую-нибудь малость. Да еще станет
рассказывать, что из милости
дал, что и этого бы не следовало.
Лариса. А вот какая, я вам
расскажу один случай. Проезжал здесь один кавказский офицер, знакомый Сергея Сергеича, отличный стрелок; были они у нас, Сергей Сергеич и говорит: «Я слышал, вы хорошо стреляете». — «Да, недурно», — говорит офицер. Сергей Сергеич
дает ему пистолет, ставит себе стакан на голову и отходит в другую комнату, шагов на двенадцать. «Стреляйте», — говорит.
Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык. Но уже было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всем признаться,
дав ему слово не
рассказывать о том никому.
Дронов существовал для него только в те часы, когда являлся пред ним и
рассказывал о многообразных своих делах, о том, что выгодно купил и перепродал партию холста или книжной бумаги, он вообще покупал, продавал, а также устроил вместе с Ногайцевым в каком-то мрачном подвале театрик «сатиры и юмора», — заглянув в этот театр, Самгин убедился, что юмор сведен был к случаю с одним нотариусом, который на глазах своей жены обнаружил в портфеле у себя панталоны какой-то
дамы.
Направо от Самгина сидели, солидно кушая, трое: широкоплечая
дама с коротенькой шеей в жирных складках, отлично причесанный, с подкрученными усиками, студент в пенсне, очень похожий на переодетого парикмахера, и круглолицый барин с орденом на шее, с большими глазами в синеватых мешках; медленно и обиженно он
рассказывал...
Ну-ко,
расскажите, “как дошли вы до жизни такой?”» Оказалось: сын чиновника почты, служил письмоводителем в женской гимназии,
давал девицам нелегальную литературу, обнаружили, арестовали, пригрозили, предложили — согласился.
Когда он
рассказывал ей о своих встречах и беседах с партийными людями, Никонова слушала как будто не так охотно, как его философические размышления. Она никогда не расспрашивала его о людях. И только один раз, когда он сказал, что Усов просит не присылать к нему «бестолковую»
даму, она живо спросила...
— Политика! — ответил Ряхин, подмигнув веселым глазком. — Необходимо припугнуть реакционеров. Если правительство хочет, чтоб ему помогли, — надобно
дать нам более широкие права. И оно —
даст! — ответил Ряхин, внимательно очищая грушу, и начал
рассказывать новый успокоительный анекдот.
Четверо молчаливых мужчин как будто выросли, распухли.
Дама, прочитав письмо, спрятала его в сумочку. Звучно щелкнул замок. Кутузов вполголоса
рассказывал...
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала
рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь
дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
— Вы слышали? Вы знаете? — И сообщали о забастовках, о погроме помещичьих усадьб, столкновениях с полицией. Варвара
рассказала Самгину, что кружок
дам организует помощь детям забастовщиков, вдовам и сиротам убитых.
Смеясь, она
рассказала, что в «
Даме с камелиями» она ни на секунду не могла вообразить себя умирающей и ей мучительно совестно пред товарищами, а в «Чародейке» не решилась удавиться косою, боясь, что привязная коса оторвется. Быстро кончив
рассказывать о себе, она стала подробно спрашивать Клима об аресте.
Воинов вытягивал слова о доминанте личности, снова напоминая Самгину речи Кумова,
дама с восторгом
рассказывала...
— Сейчас
расскажу тебе:
дай собраться с мыслями и памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится.
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени:
дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам всё
расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
—
Рассказывай скорей! — говорил Райский. —
Давайте сны
рассказывать, кто какой видел. И я вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфенька! Сегодня скука, слякоть — хоть сказки
давайте сказывать!
Опенкин в нескольких словах сам
рассказал историю своей жизни. Никто никогда не
давал себе труда, да и не нужно никому было разбирать, кто прав, кто виноват был в домашнем разладе, он или жена.
Получая изредка ее краткие письма, где дружеский тон смешивался с ядовитым смехом над его страстью, над стремлениями к идеалам, над игрой его фантазии, которою он нередко сверкал в разговорах с ней, он сам заливался искренним смехом и потом почти плакал от грусти и от бессилия
рассказать себя,
дать ключ к своей натуре.
— Да говорите же что-нибудь,
рассказывайте, где были, что видели, помнили ли обо мне? А что страсть? все мучает — да? Что это у вас, точно язык отнялся? куда девались эти «волны поэзии», этот «рай и геенна»?
давайте мне рая! Я счастья хочу, «жизни»!
— Ну, она
рассказала — вот что про себя. Подходил ее бенефис, а пьесы не было: драматургов у нас немного: что у кого было, те обещали другим, а переводную ей
давать не хотелось. Она и вздумала сочинить сама…
— Нет,
дайте мне
рассказать, — говорила Марфенька.
«Однако, — подумал я тогда про себя, уже ложась спать, — выходит, что он
дал Макару Ивановичу свое „дворянское слово“ обвенчаться с мамой в случае ее вдовства. Он об этом умолчал, когда
рассказывал мне прежде о Макаре Ивановиче».
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно
дать кончить. Ну и пусть его!
Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
— Ну вот видишь, даже, может, и в карты не играет! Повторяю,
рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион
давали с тем только, чтоб он клейма не клал на свои изделия…
— Совсем нет, не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся;
давайте же смеяться — что так сидеть! Хотите, я вам про себя анекдоты стану
рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего не знает из моих приключений.
Мы очень разнообразили время в своем клубе: один писал, другой читал, кто
рассказывал, кто молча курил и слушал, но все жались к камину, потому что как ни красиво было небо, как ни ясны ночи, а зима
давала себя чувствовать, особенно в здешних домах.
Нехлюдов достал папиросочницу и
дал ему. Сумасшедший, водя бровями, стал, очень быстро говоря,
рассказывать, как его мучают внушениями.