Неточные совпадения
― Левин, сюда! ― крикнул несколько
дальше добродушный голос. Это был Туровцын. Он сидел с молодым военным, и подле них были два перевернутые стула. Левин с радостью подошел к ним. Он и всегда любил добродушного кутилу Туровцына, ― с ним соединялось воспоминание объяснения с Кити, ― но нынче, после всех напряженно умных
разговоров, добродушный вид Туровцына был ему особенно приятен.
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике,
дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в
разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.
«Еще опыт, — думал он, — один
разговор, и я буду ее мужем, или… Диоген искал с фонарем „человека“ — я ищу женщины: вот ключ к моим поискам! А если не найду в ней, и боюсь, что не найду, я, разумеется, не затушу фонаря, пойду
дальше… Но Боже мой! где кончится это мое странствие?»
С Райским говорила о литературе; он заметил из ее
разговоров, что она должна была много читать, стал завлекать ее
дальше в
разговор, они читали некоторые книги вместе, но непостоянно.
Я мог высидеть, когда меня называли шпионом и идиотом; и чем
дальше они уходили в своем
разговоре, тем менее мне казалось возможным появиться.
«Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего
разговора с Игнатьем Никифоровичем…» начал он. «Что же
дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
— Приду, если успею, — сказал Нехлюдов, чувствуя, что когда-то близкий и любимый им человек Селенин сделался ему вдруг, вследствие этого короткого
разговора, чуждым,
далеким и непонятным, если не враждебным.
Разговор оживляется, и чем
дальше, тем становится крупнее. Укоризны так и сыплются с обеих сторон.
Даже из прислуги он ни с кем в
разговоры не вступал, хотя ему почти вся дворня была родня. Иногда, проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно вспомнить о чем-то хочет, но не вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь
дальше. Впрочем, это никого не удивляло, потому что и на остальной дворне в громадном большинстве лежала та же печать молчания, обусловившая своего рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
Петр Кириллов, благодаря которому были введены в трактирах для расчета марки, был действительное лицо, увековечившее себя не только в Москве, но и в провинции. Даже в
далекой Сибири между торговыми людьми нередко шел такой
разговор...
Ипполит едва слушал Евгения Павловича, которому если и говорил «ну» и «
дальше», то, казалось, больше по старой усвоенной привычке в
разговорах, а не от внимания и любопытства.
Что было
дальше — я не помню. Кажется, я хотел еще что-то спросить, но, к счастию, не спросил, а оглянулся кругом. Вижу: с одной стороны высится Мальберг, с другой — Бедерлей, а я… стою в дыре и рассуждаю с бесшабашными советниками об «увенчании здания», о том, что людей нет, мыслей нет, а есть только устав о кантонистах, да и тот еще надо в архиве отыскивать… И так мне вдруг сделалось совестно, так совестно, что я круто оборвал
разговор, воскликнув...
— Да как же, помилуйте, ваше превосходительство, — продолжал тот, — какая это партия может быть?.. Жена теперь, по своему воспитанию, слово скажет, а муж и понять его не может! Слыхали мы тоже часто его
разговор с барышней: лям… тлям — и
дальше нейдет; ходит только да волосы ерошит.
— Неужто надо идти еще
дальше, чтобы установить в квартале свою репутацию? — настаивал я, — вспомни, что вчера говорил Очищенный! Эти анекдоты, эта мораль…. ведь стены квартиры нашей, я думаю, провоняли от этих
разговоров! Глумов! Да отзовись же! Не молчи!
Разговор дальше не пошел. Офицеры кто стал пить чай, кто закусывать. Хаджи-Мурат взял предложенный стакан чаю и поставил его перед собой.
— Да, я был там, — сказал я, уже готовясь рассказать ей о своем поступке, но испытал такое же мозговое отвращение к бесцельным словам, какое было в Лиссе, при
разговоре со служащим гостиницы «Дувр», тем более что я поставил бы и Биче в необходимость затянуть конченый
разговор. Следовало сохранить внешность недоразумения, зашедшего
дальше, чем полагали.
Мы пошли
дальше. Мне вдруг вспомнилась выразительность и даже для простой девушки изысканность фраз в
разговоре Олеси, и я сказал...
Но все эти
разговоры, смешанные с хохотом и воплями бабы, не доходили уже до Глеба: он и товарищ его пробрались
дальше.
Тех, кто был
дальше, Егорушка уже не разглядывал. Он лег животом вниз, расковырял в тюке дырочку и от нечего делать стал вить из шерсти ниточки. Старик, шагавший внизу, оказался не таким строгим и серьезным, как можно было судить по его лицу. Раз начавши
разговор, он уж не прекращал его.
Еще больше, — нас попросят провести
дальше наши мнения и дойти до крайних их результатов, то есть, что драматический автор, не имея права ничего отбрасывать и ничего подгонять нарочно для своей цели, оказывается в необходимости просто записывать все ненужные
разговоры всех встречных лиц, так что действие, продолжавшееся неделю, потребует и в драме ту же самую неделю для своего представления на театре, а для иного происшествия потребуется присутствие всех тысяч людей, прогуливающихся по Невскому проспекту или по Английской набережной.
— Санди, — сказал он, встрепенувшись и садясь рядом, — виноват-то ты виноват. Засыпая, ты бормотал о
разговоре в библиотеке. Это для меня очень важно, и я поэтому не сержусь. Но слушай: если так пойдет
дальше, ты действительно будешь все знать. Рассказывай, что было с тобой.
Душа во мне замирала при мысли, что может возникнуть какой-нибудь неуместный
разговор об особе, защищать которую я не мог, не ставя ее в ничем не заслуженный неблагоприятный свет. Поэтому под гром марша я шел мимо
далекой аллеи, даже не поворачивая головы в ту сторону. Это не мешало мне вглядываться, скосив влево глаза, и — у страха глаза велики — мне показалось в темном входе в аллею белое пятно. Тяжелое это было прощанье…
Но сам Николай Фермор молчал и спокойно смотрел на все, что с ним делали. Все это как будто не имело для него никакого значения. Мандт, так и Мандт, — ему все равно, при чьем содействии утеривать последнее доверие к людям. Он точно как изжил всю свою энергию и чувствительность в своем утреннем
разговоре с государем, и что теперь за этим
дальше следует — ему до этого уже не было никакого дела.
Гаврило Степаныч очень подробно развивал каждый раз при таких
разговорах план перехода от ссудо-сберегательного товарищества к обществу потребителей, а от него к производительным артелям, которые в
далеком будущем должны окончательно вырвать заводского рабочего из рук «сестер», Фатевны и целой стаи подрядчиков, кулаков и прасолов; страховые артели на случай несчастья, сиротства, старости, увечья и прочих невзгод, среди которых проходит жизнь рабочего, должны были венчать это будущее здание.
Он входит в дом. Его встречает
Она сама, потупя взор.
Вздох полновесный прерывает
Едва начатый
разговор.
О сцене утренней ни слова.
Они друг другу чужды снова.
Он о погоде говорит;
Она «да-с, нет-с» и замолчит.
Измучен тайною досадой,
Идет он
дальше в кабинет…
Но здесь спешить нам нужды нет,
Притом спешить нигде не надо.
Итак позвольте отдохнуть,
А там докончим как-нибудь.
Добрые и кроткие недолго сопротивляются и хоть вовсе не очень открываются, но от
разговора увернуться никак не умеют: отвечают скупо, но отвечают, и чем
дальше, тем больше, только сами не уставайте, если вам надо.
Прошло минут с пять; один молчит, другой ни слова. Что делать, Алексей не придумает — вон ли идти, на диван ли садиться, новый ли
разговор зачинать, или, стоя на месте, выжидать, что будет
дальше… А Сергей Андреич все по комнате ходит, хмуря так недавно еще сиявшее весельем лицо.
— Пусть моя идея никуда не годится, пусть она смешна и наивна, но я живу ею… Под влиянием ее я стала здоровей и веселей… Не разочаровывайте же меня! Пусть я сама разочаруюсь, но не теперь, а когда-нибудь… после, в
далеком будущем… Оставим этот
разговор!
— Зашел я этто, вашескобродие, в салун виски выпить, как ко мне увязались трое мериканцев и стали угощать… «Фрейнд», говорят… Ну, я, виноват, вашескобродие, предела не упомнил и помню только, что был пьян. А
дальше проснулся я, вашескобродие, на купеческом бриге в море, значит, промеж чужих людей и почти голый, с позволения сказать… И такая меня тоска взяла, вашескобродие, что и обсказать никак невозможно. А только понял я из ихнего
разговора, что бриг идет в Африку.
Дальше не могло быть никакого
разговора.
Признаюсь еще, что я начал как-то нелепо побаиваться Фомы Магнуса… или и этот страх — один из новых даров моей полной человечности? Но когда он так говорит со мною, мною овладевает странное смущение, мои глаза робко мигают, моя воля сгибается, как будто на нее положили неизвестный мне, но тяжелый груз. Подумай, человече: я с почтением жму его большую руку и радуюсь его ласке! Раньше этого не было со мною, но теперь при каждом
разговоре я ощущаю, что этот человек во всем может идти
дальше меня.
С Сергеем отношения у него совсем не ладились. Вначале Сергей относился к Токареву с любовною почтительностью, горячо интересовался его мнениями обо всем. Но что
дальше, то больше в его
разговорах с Токаревым стала проскальзывать ироническая нотка. И Сергей становился Токареву все неприятнее.
Токарев опустил голову. Жуткое прошло у него по душе — жуткое и от смысла ее слов, и что она в этом признавалась. Он почувствовал, что
дальше в их
разговоре не будет лжи, что и он будет говорить всю правду, какова бы она ни была. Ветер бешеным порывом налетел из сада и зазвенел в стеклах окон.
Я до страсти любила такие
разговоры, особенно когда Брагим воодушевлялся и раскрывал передо мною дивные и страшные картины боя там, в
далеких горных теснинах, среди стремнин и обрывов, под дикий шум горных потоков, смешанный с оглушительной пушечной пальбой и стонами раненых.
Он стоял на том, что перед деревенскими порядками нечего «млеть» и «таять», и
дальше того, что ему случилось высказать прошлым летом в
разговоре с Борисом Петровичем на пароходе «Бирюч», он не шел.
Разговор пошел не совсем так, как она желала. Теркин все еще не рассказал ей подробно, с чем он возвращался от Усатина. В Нижнем они решили сейчас же переехать на чугунку, с пристани, и с вечерним скорым поездом
дальше, в Москву, где она и останется, а он съездит еще раз в Нижний.
Правда, начали до него доходить слухи, что Усатин «зарывается»… Кое-кто называл его и «прожектером», предсказывали «крах» и даже про его акционерное общество стали поговаривать как-то странно. Не
дальше, как на днях, в Нижнем на ярмарке, у Никиты Егорова в трактире, привелось ему прислушаться к одному
разговору за соседним столом…
Наше свидание с ним произошло в 1867 году в Лондоне. Я списался с ним из Парижа. Он мне приготовил квартирку в том же доме, где и сам жил. Тогда он много писал в английских либеральных органах. И в Лондоне он был все такой же, и так же сдержанно касался своей более интимной жизни. Но и там его поведение всего
дальше стояло от какого-либо провокаторства. А со мной он вел только такие
разговоры, которые были мне и приятны и полезны как туристу, впервые жившему в Лондоне.
А по низу, под вагонами, стелется разноголосый грохот и шум: то как песня, то как музыка, то как чей-то чужой и непонятный
разговор — и все о чужом, все о
далеком.
Он доверчиво поднимал пушистые усы и шелестел в ушах, а внизу, под ногами расстилался ровный и мелодичный шум колес, похожий на музыку, на песню, на чей-то
разговор о
далеком, грустном и милом.
Он сумел остановить
разговор на этом спуске.
Дальше он не хотел раздражать ее — не стоило. Без всякой задней мысли спросил он ее...
Она прошла
дальше, в полуосвещенную комнату покороче, почти совсем без мебели. Несколько кресел стояло у левой стены и около карниза. Она села тут за углом, так, чтобы самой уйти в тень, а видеть всех. Это местечко у ней — любимое. Тут прохладно, можно сесть покойнее, закрыть глаза, когда что-нибудь понравится, звуки оркестра доходят хоть и не очень отчетливо, но мягко. Они все-таки заглушают
разговоры… Найти ее во всяком случае нетрудно — кто пожелает…
Генеральша улыбнулась и рассказала, что этот дом принадлежал еще ее отцу, потом она спросила, живы ли его родители, давно ли он на службе, отчего так тощ и проч.… Получив ответы на свои вопросы, она пошла
дальше, а он после
разговора с нею стал улыбаться еще ласковее и думать, что его окружают великолепнейшие люди…
Ему стало жаль Ирены, он решил даже изменить методу
разговора, чтобы показать матери, насколько он любит ее дочь, но, увы, это ему, как увидит
дальше читатель, не удалось. Это не было в его характере.
— Али не любишь? — сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли
дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая
разговор теми же бесцельными ругательствами.