Неточные совпадения
Покуда шли эти толки, помощник градоначальника
не дремал. Он тоже вспомнил
о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и ничего, кроме «знать
не знаю, ведать
не ведаю»,
не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и сверх того пообещали полтинник на водку, то вразумился и,
будучи грамотным,
дал следующее показание...
— Ежели
есть на свете клеветники, тати, [Тать — вор.] злодеи и душегубцы (
о чем и в указах неотступно публикуется), — продолжал градоначальник, — то с чего же тебе, Ионке, на ум взбрело, чтоб им
не быть? и кто тебе такую власть
дал, чтобы всех сих людей от природных их званий отставить и зауряд с добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место, тобою «раем» продерзостно именуемое, включить?
—
О, да, это очень… — сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что
будут читать и
дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж видно лучше ни
о чем
не просить нынче» — думал он, — только бы,
не напутав, выбраться отсюда».
Любовь к женщине он
не только
не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая
даст ему семью. Его понятия
о женитьбе поэтому
не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел; для Левина это
было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
Он знал, что между им и ею
не может и
не должно
быть тайн, и потому он решил, что так должно; но он
не дал себе отчета
о том, как это может подействовать, он
не перенесся в нее.
—
О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты
не можешь ей
дать; а другая жертвует тебе всем и ничего
не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Мать Вронского, узнав
о его связи, сначала
была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям,
не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая
о своем сыне,
была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
— Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего
не бывает, — сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав ещё раз Кити и так и
не сказав, что
было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну
о том, что важно и что
даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
Когда княгиня вошла к ним, они рядом сидели на сундуке, разбирали платья и спорили
о том, что Кити хотела отдать Дуняше то коричневое платье, в котором она
была, когда Левин ей сделал предложение, а он настаивал, чтоб это платье никому
не отдавать, а
дать Дуняше голубое.
Он только передал нужные для Алексея Александровича деньги и
дал краткий отчет
о состоянии дел, которые
были не совсем хороши, так как случилось, что нынешний год вследствие частых выездов
было прожито больше, и
был дефицит.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что
дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька
не понимала даже того,
о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только
о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и
поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
— Нет, я узнала бы. Как хорошо вы сделали, что
дали нам знать!
Не было дня, чтобы Костя
не вспоминал
о вас и
не беспокоился.
— Позволь,
дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю
не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может
быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может
быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что
есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Левину невыносимо скучно
было в этот вечер с
дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль
о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал,
есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги,
есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это сделать.
Место это
давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его,
не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной
дамы и от двух Евреев, и всех этих людей, хотя они
были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно
было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа
о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
Хоры
были полны нарядных
дам, перегибавшихся через перила и старавшихся
не проронить ни одного слова из того, что говорилось внизу. Около
дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось
о выборах и
о том, как измучался предводитель и как хороши
были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна
дама говорила адвокату...
Эти два обстоятельства
были: первое то, что вчера он, встретив на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух и строг с ним, и, сведя это выражение лица Алексея Александровича и то, что он
не приехал к ним и
не дал энать
о себе, с теми толками, которые он слышал об Анне и Вронском, Степан Аркадьич догадывался, что что-то
не ладно между мужем и женою.
Прения
о Флерове
дали новой партии
не только один шар Флерова, но еще и выигрыш времени, так что могли
быть привезены три дворянина, кознями старой партии лишенные возможности участвовать в выборах. Двух дворян, имевших слабость к вину,
напоили пьяными клевреты Снеткова, а у третьего увезли мундирную одежду.
В первую минуту ей показалось неприлично, что Анна ездит верхом. С представлением
о верховой езде для
дамы в понятии Дарьи Александровны соединялось представление молодого легкого кокетства, которое, по ее мнению,
не шло к положению Анны; но когда она рассмотрела ее вблизи, она тотчас же примирилась с ее верховою ездой. Несмотря на элегантность, всё
было так просто, спокойно и достойно и в позе, и в одежде, и в движениях Анны, что ничего
не могло
быть естественней.
Я
не намекал ни разу ни
о пьяном господине, ни
о прежнем моем поведении, ни
о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятною сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило; ее разговор
был остер, без притязания на остроту, жив и свободен; ее замечания иногда глубоки… Я
дал ей почувствовать очень запутанной фразой, что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.
Зло порождает зло; первое страдание
дает понятие
о удовольствии мучить другого; идея зла
не может войти в голову человека без того, чтоб он
не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение
дает уже им форму, и эта форма
есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
«Нет, этого мы приятелю и понюхать
не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак
не найдется, что одни издержки по этому делу
будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то,
будучи подвигнут участием, он готов
дать… но что это такая безделица,
о которой даже
не стоит и говорить.
О чем бы разговор ни
был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь
о лошадином заводе, он говорил и
о лошадином заводе; говорили ли
о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки;
было ли рассуждение
о бильярдной игре — и в бильярдной игре
не давал он промаха; говорили ли
о добродетели, и
о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок;
о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и
о них он судил так, как будто бы сам
был и чиновником и надсмотрщиком.
Одна очень любезная
дама, — которая приехала вовсе
не с тем чтобы танцевать, по причине приключившегося, как сама выразилась, небольшого инкомодите [Инкомодитé (от фр. l’incomm
оdité) — здесь: нездоровье.] в виде горошинки на правой ноге, вследствие чего должна
была даже надеть плисовые сапоги, —
не вытерпела, однако же, и сделала несколько кругов в плисовых сапогах, для того именно, чтобы почтмейстерша
не забрала в самом деле слишком много себе в голову.
Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою
И в сторону свой путь направим,
Чтоб
не забыть,
о ком
пою…
Да кстати, здесь
о том два слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И, верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкрив.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье
есть.
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может
быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали
о нас они…
Итак,
дай Бог им долги дни!
Тут
был, однако, цвет столицы,
И знать, и моды образцы,
Везде встречаемые лица,
Необходимые глупцы;
Тут
были дамы пожилые
В чепцах и в розах, с виду злые;
Тут
было несколько девиц,
Не улыбающихся лиц;
Тут
был посланник, говоривший
О государственных делах;
Тут
был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.
«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали
о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты
был здесь,
не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога,
даст тебе бог».
— Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя
не считаю… ни кем бы то ни
было из подобных лиц, следственно, и
не могу,
не быв ими,
дать вам удовлетворительного объяснения
о том, как бы я поступил.
Ну-с, если вас когда кто
будет спрашивать, — ну завтра или послезавтра, — обо мне или насчет меня (а вас-то
будут спрашивать), то вы
о том, что я теперь к вам заходил,
не упоминайте и деньги отнюдь
не показывайте и
не сказывайте, что я вам
дал, никому.
Дико́й. Отчет, что ли, я стану тебе
давать! Я и поважней тебя никому отчета
не даю. Хочу так думать
о тебе, так и думаю. Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник, вот и все. Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной
будешь? Так ты знай, что ты червяк. Захочу — помилую, захочу — раздавлю.
— Ба, ба, ба, ба! — сказал старик. — Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен.
О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никак
не могу
дать тебе роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция
была бы неблагоразумна; я
не могу взять ее на свою ответственность.
— Спасибо, государь, спасибо, отец родной! — говорил Савельич усаживаясь. —
Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил и успокоил. Век за тебя
буду бога молить, а
о заячьем тулупе и упоминать уж
не стану.
—
О! — возразил генерал. — Это еще
не беда: лучше ей
быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог
даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках
не сидят; то
есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица.
Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык. Но уже
было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всем признаться,
дав ему слово
не рассказывать
о том никому.
Дама выслушала ее со вниманием. «Где вы остановились?» — спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: «А! знаю. Прощайте,
не говорите никому
о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго
будете ждать ответа на ваше письмо».
Аркадий принялся говорить
о «своем приятеле». Он говорил
о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей
дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало
быть ей благодарным… но молодые сердца
не тяготятся этим чувством.
— И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих
не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали
о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович,
дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием
будем…
— Поверите ли, — продолжал он, — что, когда при мне Евгений Васильевич в первый раз сказал, что
не должно признавать авторитетов, я почувствовал такой восторг… словно прозрел! «Вот, — подумал я, — наконец нашел я человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней
даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение
будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали
о ней?
—
О, моя милая бабушка, — отвечал я, — вам и
не будет надобности
давать мне советы, — я только взгляну на ваше лицо и прочитаю в ваших глазах все, что мне нужно.
— В докладе моем «
О соблазнах мнимого знания» я указал, что фантастические, невообразимые числа математиков — ирреальны,
не способны
дать физически ясного представления
о вселенной,
о нашей, земной, природе, и
о жизни плоти человечий, что математика
есть метафизика двадцатого столетия и эта наука влечется к схоластике средневековья, когда диавол чувствовался физически и считали количество чертей на конце иглы.
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем
о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно
быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку…
дай руку…»
— Я никогда
не был членом партии… какой-либо и
о политике с этой
дамой не беседовал.
— Сегодня он — между прочим — сказал, что за хороший процент банкир может
дать денег хоть на устройство землетрясения.
О банкире —
не знаю, но Захар —
даст. Завтракать — рано, — сказала она, взглянув на часы. — Чаю хочешь? Еще
не пил? А я уже давно…
— Но — нет! Хлыстовство — балаган. За ним скрывалось что-то другое. Хлыстовство — маскировка. Она
была жадна, деньги любила. Муж ее
давал мне на нужды партии щедрее. Я смотрел на него как на кандидата в революционеры. Имел основания. Он и
о деревне правильно рассуждал, в эсеры
не годился. Да, вот что я могу сказать
о ней.
«Жаловалась на одиночество, — думал он
о Варваре. — Она
не была умнее своего времени. А эта, Тося? Что может
дать ей Дронов, кроме сносных условий жизни?»
— Ничего, — говорил смущенный Обломов, — ты знаешь, я всегда
был не очень рачителен
о своей комнате…
Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай скорей на стол. Ну, что ты, надолго ли? Откуда?
«Что наделал этот Обломов!
О, ему надо
дать урок, чтоб этого вперед
не было! Попрошу ma tante [тетушку (фр.).] отказать ему от дома: он
не должен забываться… Как он смел!» — думала она, идя по парку; глаза ее горели…
Все это отражалось в его существе: в голове у него
была сеть ежедневных, ежеминутных соображений, догадок, предвидений, мучений неизвестности, и все от вопросов, увидит или
не увидит он ее? Что она скажет и сделает? Как посмотрит, какое
даст ему поручение,
о чем спросит,
будет довольна или нет? Все эти соображения сделались насущными вопросами его жизни.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак
не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно
было определить, к чему он именно способен. Если
дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться
о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».