Неточные совпадения
«Никакой надобности, — подумала она, — приезжать человеку проститься с тою
женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала
губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно потирали одна другую.
Это была не картина, а живая прелестная
женщина с черными вьющимися волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на покрытых нежным пушком
губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его глазами.
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою:
женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее
губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
Раскольников скоро заметил, что эта
женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие
губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
Аркадий оглянулся и увидал
женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и
губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
И живая
женщина за столом у самовара тоже была на всю жизнь сыта: ее большое, разъевшееся тело помещалось на стуле монументально крепко, непрерывно шевелились малиновые
губы, вздувались сафьяновые щеки пурпурного цвета, колыхался двойной подбородок и бугор груди.
Все молчали. Самгин подумал, что эта
женщина говорит иронически, но присмотрелся к ее лицу и увидал, что на глазах ее слезы и
губы вздрагивают.
Холеное, голое лицо это, покрытое туго натянутой, лоснящейся, лайковой кожей, голубоватой на месте бороды, наполненное розовой кровью, с маленьким пухлым ртом, с верхней
губой, капризно вздернутой к маленькому, мягкому носу, ласковые, синеватые глазки и седые, курчавые волосы да и весь облик этого человека вызывал совершенно определенное впечатление — это старая
женщина в костюме мужчины.
Явилась крупная чернобровая
женщина, в белой полупрозрачной блузке, с грудями, как два маленькие арбуза, и чрезмерно ласковой улыбкой на подкрашенном лице, — особенно подчеркнуты были на нем ядовито красные
губы. В руках, обнаженных по локоть, она несла на подносе чайную посуду, бутылки, вазы, за нею следовал курчавый усатенький человечек, толстогубый, точно негр; казалось, что его смуглое лицо было очень темным, но выцвело. Он внес небольшой серебряный самовар. Бердников командовал по-французски...
Лицо
женщины, точно исклеванное птицами, как будто покраснело, брови, почти выщипанные оспой, дрогнули, широко открылись глаза, но
губы она плотно сжала.
Через час он шагал по блестящему полу пустой комнаты, мимо зеркал в простенках пяти окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен на него неодобрительно смотрели два лица, одно — сердитого человека с красной лентой на шее и яичным желтком медали в бороде, другое — румяной
женщины с бровями в палец толщиной и брезгливо отвисшей
губою.
Место Анфимьевны заняла тощая плоскогрудая
женщина неопределенного возраста; молчаливая, как тюремный надзиратель, она двигалась деревянно, неприятно смотрела прямо в лицо, — глаза у нее мутновато-стеклянные; когда Варвара приказывала ей что-нибудь, она, с явным усилием размыкая тонкие, всегда плотно сжатые
губы, отвечала двумя словами...
Литератор откинулся пред ним на спинку стула, его красивое лицо нахмурилось, покрылось серой тенью, глаза как будто углубились, он закусил
губу, и это сделало рот его кривым; он взял из коробки на столе папиросу,
женщина у самовара вполголоса напомнила ему: «Ты бросил курить!», тогда он, швырнув папиросу на мокрый медный поднос, взял другую и закурил, исподлобья и сквозь дым глядя на оратора.
Женщина ярко накрасила
губы, подрисовала глаза, ее нос от этого кажется бескровным, серым и не по лицу уродливо маленьким.
Закурив папиросу, она долго махала пред лицом своим спичкой, не желавшей угаснуть, отблески огонька блестели на стеклах ее пенсне. А когда спичка нагрела ей пальцы,
женщина, бросив ее в пепельницу, приложила палец к
губам, как бы целуя его.
Клим тоже посмотрел на лицо ее, полузакрытое вуалью, на плотно сжатые
губы, вот они сжались еще плотней, рот сердито окружился морщинами, Клим нахмурился, признав в этой
женщине знакомую Лютова.
Патрон был мощный человек лет за пятьдесят, с большою, тяжелой головой в шапке густых, вихрастых волос сивого цвета, с толстыми бровями; эти брови и яркие, точно у
женщины,
губы, поджатые брезгливо или скептически, очень украшали его бритое лицо актера на роли героев.
Женщина стояла, опираясь одной рукой о стол, поглаживая другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее — смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные
губы. Она повернулась спиною к Лидии и, закинув руки за спину, оперлась ими о край стола, — казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин отметил, что в этой позе есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.
Юрин начал играть на фисгармонии что-то торжественное и мрачное.
Женщины, сидя рядом, замолчали. Орехова слушала, благосклонно покачивая головою, оттопырив
губы, поглаживая колено. Плотникова, попудрив нос, с минуту посмотрев круглыми глазами птицы в спину музыканта, сказала тихонько...
Остаток вечера он провел в мыслях об этой
женщине, а когда они прерывались, память показывала темное, острое лицо Варвары, с плотно закрытыми глазами, с кривой улыбочкой на
губах, — неплотно сомкнутые с правой стороны, они открывали три неприятно белых зуба, с золотой коронкой на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега, кучи комьев рыжей земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что зарытой.
— Вишь, какой… веселый! — одобрительно сказала
женщина, и от ее подкрашенных
губ ко глазам быстрыми морщинками взлетела улыбка. — Я знаю, что все адвокаты — политические преступники, я — о делах: по каким вы делам? Мой — по уголовным.
Клим искоса взглянул на нее. Она сидела, напряженно выпрямясь, ее сухое лицо уныло сморщилось, — это лицо старухи. Глаза широко открыты, и она закусила
губы, как бы сдерживая крик боли. Клим был раздражен на нее, но какая-то частица жалости к себе самому перешла на эту
женщину, он тихонько спросил...
— Зотова? — спросил Самгин. Дуняша, смазывая
губы карандашом, утвердительно кивнула головой, а он нахмурился: очевидно, Марина и есть та
женщина, которую назвал ему Гогин. Этим упрощалось поручение, но было в этом что-то неприятное.
Женщина улыбнулась, ковыряя песок концом зонтика. Улыбалась она своеобразно: перед тем, как разомкнуть крепко сжатые
губы небольшого рта, она сжимала их еще крепче, так, что в углах рта появлялись лучистые морщинки. Улыбка казалась вынужденной, жестковатой и резко изменяла ее лицо, каких много.
— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести; брови чешутся — слезы; лоб — кланяться; с правой стороны чешется — мужчине, с левой —
женщине; уши зачешутся — значит, к дождю,
губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть — на новом месте спать, подошвы — дорога…
Штольц, однако ж, говорил с ней охотнее и чаще, нежели с другими
женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитренному воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз,
губ, руки.
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом комнат; темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые,
женщины в темных платьях и чепцах. Экипаж высокий, с шелковой бахромой, лошади старые, породистые, с длинными шеями и спинами, с побелевшими от старости
губами, при езде крупно кивающие головой.
За ширмами, на постели, среди подушек, лежала, освещаемая темным светом маленького ночника, как восковая, молодая белокурая
женщина. Взгляд был горяч, но сух,
губы тоже жаркие и сухие. Она хотела повернуться, увидев его, сделала живое движение и схватилась рукой за грудь.
Некоторые
женщины из коричневых племен поразительно сходны с нашими загорелыми деревенскими старухами; зато черные ни на что не похожи: у всех толстые
губы, выдавшиеся челюсти и подбородок, глаза как смоль, с желтым белком, и ряд белейших зубов.
— Вы говорите, не надо ли чего, — сказала Маслова, стараясь удержать
губы от радостной улыбки, — нельзя ли эту
женщину оставить, а то мучается. Вот бы сказали начальству.
Тетушка Катерина Ивановна была шестидесятилетняя здоровая, веселая, энергичная, болтливая
женщина. Ростом она была высока и очень полная, на
губе у нее были заметны черные усы. Нехлюдов любил ее и с детства еще привык заражаться ее энергиею и веселостью.
Целую ночь снилась Привалову голодная Бухтарма. Он видел грязных, голодных
женщин, видел худых, как скелеты, детей… Они не протягивали к нему своих детских ручек, не просили, не плакали. Только длинная шея Урукая вытянулась еще длиннее, и с его
губ сорвались слова упрека...
— Постой, — сказал старец и приблизил ухо свое прямо к ее
губам.
Женщина стала продолжать тихим шепотом, так что ничего почти нельзя было уловить. Она кончила скоро.
Дверь тихонько растворилась, и я увидал
женщину лет двадцати, высокую и стройную, с цыганским смуглым лицом, изжелта-карими глазами и черною как смоль косою; большие белые зубы так и сверкали из-под полных и красных
губ. На ней было белое платье; голубая шаль, заколотая у самого горла золотой булавкой, прикрывала до половины ее тонкие, породистые руки. Она шагнула раза два с застенчивой неловкостью дикарки, остановилась и потупилась.
Она склонила голову перед Петром, потому что в звериной лапе его была будущность России. Но она с ропотом и презрением приняла в своих стенах
женщину, обагренную кровью своего мужа, эту леди Макбет без раскаяния, эту Лукрецию Борджиа без итальянской крови, русскую царицу немецкого происхождения, — и она тихо удалилась из Москвы, хмуря брови и надувая
губы.
Антось нимало не смутился. Скорчив невероятную рожу, он вытянул
губы хоботом и так щелкнул в сторону Павла, что обе
женщины расхохотались уже над Павлом. К вечеру он стал на кухне своим человеком и пользовался видимым успехом.
Это была рослая
женщина, одних лет с своим мужем, с темными, с большою проседью, но еще густыми волосами, с несколько горбатым носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и тонкими впалыми
губами.
Варвара Павловна сжала
губы и прищурилась. «Это отвращение, — подумала она, — кончено! Я для него даже не
женщина».
— Брат, здравствуй! — радостно ответила молодая
женщина и, подойдя к дрожкам, поцеловала его в
губы.
А посредине круга, на камнях мостовой, вертелась и дробно топталась на месте толстая
женщина лет сорока пяти, но еще красивая, с красными мясистыми
губами, с влажными, пьяными, точно обмасленными глазами, весело сиявшими под высокими дугами черных правильных малорусских бровей.
В одном из таких кабинетов сидело четверо — две дамы и двое мужчин: известная всей России артистка певица Ровинская, большая красивая
женщина с длинными зелеными египетскими глазами и длинным, красным, чувственным ртом, на котором углы
губ хищно опускались книзу; баронесса Тефтинг, маленькая, изящная, бледная,ее повсюду видели вместе с артисткой; знаменитый адвокат Рязанов и Володя Чаплинский, богатый светский молодой человек, композитор-дилетант, автор нескольких маленьких романсов и многих злободневных острот, ходивших по городу.
Этот нежный и страстный романс, исполненный великой артисткой, вдруг напомнил всем этим
женщинам о первой любви, о первом падении, о позднем прощании на весенней заре, на утреннем холодке, когда трава седа от росы, а красное небо красит в розовый цвет верхушки берез, о последних объятиях, так тесно сплетенных, и о том, как не ошибающееся чуткое сердце скорбно шепчет: «Нет, это не повторится, не повторится!» И
губы тогда были холодны и сухи, а на волосах лежал утренний влажный туман.
Беспрестанно присасывала она к его
губам свои пухлые
губы (у Машеньки всегда в этих случаях даже белки глаз краснели), и лицо ее при этом принимало то плотоядно-страдальческое выражение, которое можно подметить только у очень чувственных
женщин.
Через минуту, с подносом, уставленным чашками, вошла или, вернее сказать, выплыла и сама Авдотья Григорьевна. Это была
женщина среднего роста, белая, рассыпчатая, с сахарными грудями, с серыми глазами навыкате, с алыми
губами сердечком, словом сказать, по-купечески — красавица.
— Смотрите, нет ли шпионов! — тихо сказала
женщина. Подняв руки к лицу, она потирала виски,
губы у нее вздрагивали, лицо стало мягче.
Спросил он ласково, с ясной улыбкой в глазах, но —
женщину обидел этот вопрос. Она поджала
губы и, помолчав, с холодной вежливостью осведомилась...
— Полно, кум! — не глядя на него и скривив
губы, говорила
женщина. — Ну, что ты такое? Только говоришь да, редко, книжку прочитаешь. Немного людям пользы от того, что ты со Степаном по углам шушукаешь.
Его тесно окружили мужчины и
женщины, что-то говорили ему, размахивая руками, волнуясь, отталкивая друг друга. Перед глазами матери мелькали бледные, возбужденные лица с трясущимися
губами, по лицу одной
женщины катились слезы обиды…
Сложив тяжелые руки Егора на груди его, поправив на подушке странно тяжелую голову, мать, отирая слезы, подошла к Людмиле, наклонилась над нею, тихо погладила ее густые волосы.
Женщина медленно повернулась к ней, ее матовые глаза болезненно расширились, она встала на ноги и дрожащими
губами зашептала...
Я молча смотрел на
губы. Все
женщины —
губы, одни
губы. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас — ножом, — и еще каплет сладкая кровь.