И вот для проповедания этого христианского учения и подтверждения его христианским примером, мы устраиваем среди этих людей мучительные тюрьмы, гильотины, виселицы, казни, приготовления к убийству, на которые употребляем все свои силы, устраиваем для черного народа идолопоклоннические вероучения, долженствующие одурять их, устраиваем правительственную продажу одурманивающих ядов — вина, табаку, опиума; учреждаем даже проституцию; отдаем землю тем, кому она не нужна; устраиваем зрелища безумной роскоши среди нищеты; уничтожаем всякую возможность всякого подобия христианского общественного мнения; старательно разрушаем устанавливающееся христианское общественное мнение и потом этих-то самых нами самими старательно развращенных людей, запирая их, как диких зверей, в места, из которых они не могут выскочить и в которых они еще более звереют, или убивая их, — этих самых нами со всех сторон развращенных людей приводим в доказательство того, что на людей нельзя действовать иначе, как
грубым насилием.
Неточные совпадения
— Всегда были — и будут — люди, которые, чувствуя себя неспособными сопротивляться
насилию над их внутренним миром, — сами идут встречу судьбе своей, сами отдают себя в жертву. Это имеет свой термин — мазохизм, и это создает садистов, людей, которым страдание других — приятно. В
грубой схеме садисты и мазохисты — два основных типа людей.
Это не было разрешение вопроса, но это был шаг к его разрешению: это был переход от более
грубой к менее
грубой форме
насилия.
Война лишь проявляет зло, она выбрасывает его наружу. Внешний факт физического
насилия и физического убийства нельзя рассматривать, как самостоятельное зло, как источник зла. Глубже лежат духовное
насилие и духовное убийство. А способы духовного
насилия очень тонки и с трудом уловимы. Иные душевные движения и токи, иные слова, иные чувства и действия, не имеющие признаков физического
насилия, более убийственны и смертоносны, чем
грубое физическое
насилие и разрушение.
Она отрешилась в ней не только от
грубого дуализма религии, но и от ухищренного дуализма философии; она освободилась не только от небесных привидений, но и от земных; она перешагнула через сентиментальную апотеозу человечества, через фатализм прогресса, у ней нет тех неизменяемых литий о братстве, демократии и прогрессе, которые так жалко утомляют среди раздора и
насилия.
Везде повторяется одно и то же. Не только правительство, но и большинство либеральных, свободно мыслящих людей, как бы сговорившись, старательно отворачиваются от всего того, что говорилось, писалось, делалось и делается людьми для обличения несовместимости
насилия в самой ужасной,
грубой и яркой его форме — в форме солдатства, т. е. готовности убийства кого бы то ни было, — с учением не только христианства, но хотя бы гуманности, которое общество будто бы исповедует.
Первый самый
грубый способ ответа состоит в смелом утверждении того, что
насилие не противоречит учению Христа, что оно разрешено и даже предписано христианам Ветхим и Новым Заветом.
Правительства в наше время — все правительства, самые деспотические так же, как и либеральные, — сделались тем, что так метко называл Герцен Чингис-ханом с телеграфами, т. е. организациями
насилия, не имеющими в своей основе ничего, кроме самого
грубого произвола, и вместе с тем пользующимися всеми теми средствами, которые выработала наука для совокупной общественной мирной деятельности свободных и равноправных людей и которые они употребляют для порабощения и угнетения людей.
«Но если даже и справедливо, — скажут защитники существующего строя, — то, что общественное мнение, при известной степени своей определенности и ясности, может заставить инертную массу людей внехристианских обществ — нехристианские народы — и людей испорченных и
грубых, живущих среди обществ, подчиниться ему, то какие признаки того, что это христианское общественное мнение возникло и может заменить действие
насилия?
Но тотчас же после них опять худшие, грубейшие, менее христианские элементы общества поднимаются вверх, подвергаются вновь тому же процессу, как и их предшественники, и опять через одно или несколько поколений, изведав тщету плодов
насилия и пропитавшись христианством, спускаются в среду насилуемых и опять заменяются новыми, менее
грубыми, чем прежние, насильниками, но более
грубыми, чем те, которых они насилуют.
В борьбе этой наиболее жестокие,
грубые, наименее христианские элементы общества, насилуя наиболее кротких, чутких к добру, наиболее христианских людей, выступают посредством своего
насилия в верхние слои общества.
О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он все сводит к одному: в городе душно и скучно жить, у общества нет высших интересов, оно ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее
насилием,
грубым развратом и лицемерием; подлецы сыты и одеты, а честные питаются крохами; нужны школы, местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения, сплоченность интеллигентных сил; нужно, чтоб общество сознало себя и ужаснулось.
Принуждающий нас силой как бы лишает нас наших прав, и мы потому ненавидим его. Как благодетелей наших, мы любим тех, кто умеет убедить нас. Не мудрый, а
грубый, непросвещенный человек прибегает к
насилию. Чтобы употребить силу, надо многих соучастников; чтобы убедить, не надо никаких. Тот, кто чувствует достаточно силы в самом себе, чтобы владеть умами, не станет прибегать к
насилию. Государство прибегает именно потому, что оно сознает свое бессилие убедить людей в своей необходимости.
Когда возмущаются против
насилия, то обыкновенно имеют в виду
грубые и бросающиеся в глаза формы
насилия.
Провозглашается культ
грубой силы и
насилия как основы величия государства, обнажается демониакальное начало в государстве.
Нет ничего более морально отвратительного и вместе с тем модного и банального, чем квалификация сентименталистами тех, которые против жестокостей и
насилий, совершаемых властью, против торжества
грубой силы.
Поймите вы, все люди, особенно вы, молодые люди, что не только посвящать свою жизнь, но заниматься тем, чтобы по своим мыслям
насилием устраивать жизнь других людей, есть не только
грубое суеверие, но есть гадкое, преступное, губительное для души дело.
Но ведь вопрос о том, что̀ я должен сделать для противодействия совершаемому на моих глазах
насилию, основывается всё на том же
грубом суеверии о возможности человека не только знать будущее, но и устраивать его по своей воле. Для человека, свободного от этого суеверия, вопроса этого нет и не может быть.
Но не говоря уже о всей несправедливости приложения отжившего закона возмездия к некоторым случаям
насилия, оставляя безнаказанными самые ужасные и жестокие
насилия, совершаемые государством во имя суеверия будущего устройства, приложение
грубого возмездия за
насилия, совершаемые так называемыми разбойниками, ворами, кроме того явно неразумно и ведет прямо к противоположному той цели, ради которой совершается.