Неточные совпадения
— Это наше русское равнодушие, — сказал Вронский, наливая воду из ледяного
графина в тонкий стакан на ножке, — не
чувствовать обязанностей, которые налагают на нас наши права, и потому отрицать эти обязанности.
— Да… нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, — сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя матери, он
почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранилась от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в подмосковной деревне вместе с
графиней Вронской, представилась Анне.
— Друг мой! — повторила
графиня Лидия Ивановна, не спуская с него глаз, и вдруг брови ее поднялись внутренними сторонами, образуя треугольник на лбу; некрасивое желтое лицо ее стало еще некрасивее; но Алексей Александрович
почувствовал, что она жалеет его и готова плакать. И на него нашло умиление: он схватил ее пухлую руку и стал целовать ее.
Слушая
графиню Лидию Ивановну и
чувствуя устремленные на себя красивые, наивные или плутовские — он сам не знал — глаза Landau, Степан Аркадьич начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.
— Ах, если бы вы знали то счастье, которое мы испытываем,
чувствуя всегдашнее Его присутствие в своей душе! — сказала
графиня Лидия Ивановна, блаженно улыбаясь.
Анна
чувствовала себя униженною, оскорбленною, но она видела, что с своей точки зрения
графиня Лидия Ивановна права.
«Madame la Comtesse, [
Графиня,] — Христианские чувства, которые наполняют ваше сердце, дают мне, я
чувствую, непростительную смелость писать вам.
Степан Аркадьич испуганно очнулся,
чувствуя себя виноватым и уличенным. Но тотчас же он утешился, увидав, что слова: «он спит» относились не к нему, а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон Степана Аркадьича, как он думал, обидел бы их (впрочем, он и этого не думал, так уж всё ему казалось странным), а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно
графиню Лидию Ивановну.
Он сказал то, что думал. Сначала было
графиня Катерина Ивановна согласилась с племянником, но потом замолчала. Так же как и все, и Нехлюдов
чувствовал, что этим рассказом он сделал что-то в роде неприличия.
Я был влюблен в Херубима и в
графиню, и, сверх того, я сам был Херубим; у меня замирало сердце при чтении, и, не давая себе никакого отчета, я
чувствовал какое-то новое ощущение.
— Ну, это ничего, свои люди, сейчас доскажу.
Графиня, красивая женщина и еще в цвете лет, подошла к руке и осведомилась о здоровье, на что Ольга Александровна отвечала, что
чувствует себя очень дурно; потом, назвавши меня, прибавила ей...
Я всегда
чувствовал большое несоответствие между мной и стилем Браницких, хотя
графиня Браницкая, светски умная и с большим шармом, была со мной очень мила и тогда, когда я был уже марксистом и приезжал после споров с Луначарским.
Как светская женщина, говорила она с майором, скромно старалась уклониться от благодарности старика-нищего; встретила, наконец, своих господ, графа и
графиню, хлопотала, когда граф упал в воду; но в то же время каждый, не выключая, я думаю, вон этого сиволапого мужика, свесившего из райка свою рыжую бороду, — каждый
чувствовал, как все это тяжело было ей.
Три дня после роковой ночи, в девять часов утра, Германн отправился в *** монастырь, где должны были отпевать тело усопшей
графини. Не
чувствуя раскаяния, он не мог однако совершенно заглушить голос совести, твердившей ему: ты убийца старухи! Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков. Он верил, что мертвая
графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, — и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней прощения.
Он перестал владеть собой и даже не замечает, что он сам составляет спектакль на бале. Он ударяется и в патриотический пафос, договаривается до того, что находит фрак противным «рассудку и стихиям», сердится, что madame и mademoiselle не переведены на русский язык, — словом, «il divague!» [«Он мелет чепуху!» (франц.).] — заключили, вероятно, о нем все шесть княжен и графиня-внучка. Он
чувствует это и сам, говоря, что «в многолюдстве он растерян, сам не свой!»
Проснулся я в начале двенадцатого и долго еще лежал в постели. В комнате полумрак, яркое полуденное солнце пробирается сквозь занавески и играет на стекле
графина; тихо; снизу издалека доносятся звуки рояля…
Чувствуешь себя здоровым и бодрым, на душе так хорошо, хочется улыбаться всему. Право, вовсе не трудно быть счастливым!
— Господа! — неожиданно изрек Федя Крымов, — не находите ли вы, что нас, маленьких смертных, гнетут эти залы, это величие и эта немая
графиня, похожая на призрак. По крайней мере, я
чувствую себя не совсем в своей тарелке. — Едем, право. Тройки заждались.
Так думал Федор Дмитриевич Караулов и инстинктивно
чувствовал, что так же должна думать и
графиня Конкордия Васильевна Белавина.
Караулов
почувствовал, как он побледнел при этих словах
графини.
Действительно, он не только теперь
чувствовал любовь к
графине Конкордии, но и страдал вместе с ней ее незаслуженными страданиями.
— Я вас не понимаю,
графиня; вот уже три месяца, как я лечу вас, несколько дней уже вы
чувствуете себя хорошо, вы выздоравливаете, вы сами это знаете, так что…
Уже два дня, как я вернулась в Варшаву и с нетерпением жду свиданья с тобой. Я сама с удовольствием бы поехала к тебе, но ты знаешь, что
графиня без меня не справится с прислугой, которая теперь занята уборкой комнат, да и граф
чувствует себя нехорошо и беспрестанно требует меня к себе. А мне очень нужно видеть тебя, Лизочка. Ты одна не станешь спрашивать меня о причинах, а прямо исполнишь мою просьбу. Жду тебя завтра или послезавтра.
Это было со стороны
графини мщение ее мужу за нежность, которую она
почувствовала к нему, и за уступку, которую она сделала ему в прошлом, уступку, равносильную неисполнению своих обязанностей.
Хотя сообщение женщины, к которой он
чувствовал теперь чисто физическое отвращение, об измене
графини Конкордии и его бывшего друга Караулова, было неправдоподобно и гнусно, но оно все же жгло ему мозг.
Графиня Конкордия была как-то неестественно, насильственно весела, болтала без умолку, но часто вдруг обрывала свою речь и умолкала, точно
чувствуя, что ей не удастся обмануть ни себя, ни других.
Он
чувствовал только, что с каждым поворотом вагонного колеса приближается чудный миг жизненного блаженства, когда он снова увидит
графиню Конкордию, когда в его ушах раздадутся мелодичные ноты ее чудного голоса.
Несмотря на всю чистоту, невинность такого обмена мыслями, они все-таки оба
чувствовали необходимость скрываться и лгать перед светом, что заставляло их страдать. К тому же, как бы честны ни были их отношения, они все же обманывают отсутствующего князя Сергея Сергеевича, обманывают
графиню и графа Ратицыных. Последний со своей стороны мог также не одобрить любовь своей свояченицы к Боброву и, может быть, если бы узнал про нее, закрыл бы Виктору Аркадьевичу двери своего дома.
«Так я не ошибалась» подумала
графиня Марья: «и за чтò он на меня сердится?» В тоне, которым он отвечал ей,
графиня Марья слышала недоброжелательство к себе и желание прекратить разговор. Она
чувствовала, что ее слова были неестественны; но она не могла удержаться, чтобы не сделать еще несколько вопросов.
В один день он сводил
графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому была подведена. Немолодой, обворожительный француз положил ей на голову руки и, как она сама потом рассказывала, она
почувствовала что-то в роде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grâce. [благодать.]
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно. Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что́ она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и
графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и
почувствовали неловкость.
Пьер
чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться.
Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, чтò первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, чтò скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Графиня Марья
чувствовала вполне вину своего мужа;
чувствовала и свою вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Графиня Марья оглянулась, увидала за собой Андрюшу,
почувствовала, что Соня права и именно от этого, вспыхнула и видимо с трудом удержалась от жесткого слова.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце.
Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он
чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
— Всё не то, что мать, — сказала
графиня Марья, — я
чувствую, что не то, и меня это мучит. Чудесный мальчик; но я ужасно боюсь за него. Ему полезно будет общество.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе
графини, всё это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и
чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Она
чувствовала себя счастливою и расцветающею под похвалами этой милой
графини Безуховой, казавшейся ей прежде такою неприступною и важною дамой, и бывшей теперь такою доброю с нею.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой
графини то положение нужды, в котором они находились. Николай
чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за всё, чтò она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя.
Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и
чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
— А папа постарел? — спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с
графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он
чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
— Вера, — сказала
графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. — Как у вас ни на что́ понятия нет? Разве ты не
чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
И в первый раз Соня
почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало выростать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства, Соня, невольно выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив
графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
— Да, — сказала
графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но
чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитою кистью руки, и страшная боль, которую он
чувствовал, заставляла его жалобно не переставая стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь, адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы.
Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Графиня любящим сердцем
чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу.
Графиня Марья знала очень хорошо это его настроение и, когда она сама была в хорошем расположении, она спокойно ожидала, пока он поест супу и тогда уже начинала говорить с ним и заставляла его признаваться, что он без причины был не в духе; но нынче она совершенно забыла это свое наблюдение; ей стало больно, что он без причины на нее сердится и она
почувствовала себя несчастною.
— Ты уйди, уйди поскорее, ежели
чувствуешь себя не в силах удержаться, — с грустью говорила
графиня Марья, стараясь утешить мужа.
Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье
графини — его матери и поправила бы дела его отца; и даже — Николай
чувствовал это — сделала бы счастье княжны Марьи.