Неточные совпадения
— Как постарел? Il fait des passions. [Он имеет успех.] Я
думаю,
графиня Лидия Ивановна ревнует его теперь к жене.
— А я
думаю, что вы будете отличный медиум, — сказала
графиня Нордстон, — в вас есть что-то восторженное.
— Давайте сейчас попробуем,
графиня, — начал он; но Левин хотел досказать то, что он
думал.
«Что-то с ним особенное, —
подумала графиня Нордстон, вглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что-то он не втягивается в свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком пред Кити, и сделаю».
— Вы приедете ко мне, — сказала
графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо поговорить о грустном для вас деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так
думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
— Да объясните мне, пожалуйста, — сказал Степан Аркадьич, — что это такое значит? Вчера я был у него по делу сестры и просил решительного ответа. Он не дал мне ответа и сказал, что
подумает, а нынче утром я вместо ответа получил приглашение на нынешний вечер к
графине Лидии Ивановне.
— О, конечно,
графиня, — сказал он, — но я
думаю, что эти перемены так интимны, что никто, даже самый близкий человек, не любит говорить.
— Ну, нет, — сказала
графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не
думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
О женских своих друзьях и о первейшем из них, о
графине Лидии Ивановне, Алексей Александрович не
думал. Все женщины, просто как женщины, были страшны и противны ему.
Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и уличенным. Но тотчас же он утешился, увидав, что слова: «он спит» относились не к нему, а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон Степана Аркадьича, как он
думал, обидел бы их (впрочем, он и этого не
думал, так уж всё ему казалось странным), а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно
графиню Лидию Ивановну.
На это Чичиков <
подумал>: «Ну, вряд ли выберется такое время. Вот я выучился грамоте, а „
Графиня Лавальер“ до сих пор еще не прочитана».
«Пьяная?» —
подумал Самгин, повернулся спиною к ней и стал наливать воду из
графина в стакан, а Дуняша заговорила приглушенным голосом, торопливо и бессвязно...
«Чиновница, а локти хоть бы
графине какой-нибудь; еще с ямочками!» —
подумал Обломов.
— Я знаю:
графиня Катерина Ивановна
думает, что я имею влияние на мужа в делах. Она заблуждается. Я ничего не могу и не хочу вступаться. Но, разумеется, для
графини и вас я готова отступить от своего правила. В чем же дело? — говорила она, маленькой рукой в черной перчатке тщетно отыскивая карман.
— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись. Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха. Ну, вина выпей, — кричал он, указывая на
графин с красным вином. — А я об тебе
думал. Прошение я подам. В руки отдам — это верно; только пришло мне в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
Он сказал то, что
думал. Сначала было
графиня Катерина Ивановна согласилась с племянником, но потом замолчала. Так же как и все, и Нехлюдов чувствовал, что этим рассказом он сделал что-то в роде неприличия.
С своей стороны, дикое, грубое, невежественное православие взяло верх. Его проповедовал новгородский архимандрит Фотий, живший в какой-то — разумеется, не телесной — близости с
графиней Орловой. Дочь знаменитого Алексея Григорьевича, задушившего Петра III,
думала искупить душу отца, отдавая Фотию и его обители большую часть несметного именья, насильственно отнятого у монастырей Екатериной, и предаваясь неистовому изуверству.
Если против какой-нибудь болезни предлагается очень много средств, то это значит, что болезнь неизлечима. Я
думаю, напрягаю мозги, у меня много средств, очень много и, значит, в сущности, ни одного. Хорошо бы получить от кого-нибудь наследство, хорошо бы выдать нашу Аню за очень богатого человека, хорошо бы поехать в Ярославль и попытать счастья у тетушки-графини. Тетка ведь очень, очень богата.
Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как
графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и что же б ты
думала: я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с него брала, и
думала, что права!
Я
думал, что она еще не знает, что Алеша, по непременному распоряжению князя, должен был сопровождать
графиню и Катю в деревню, и затруднялся, как открыть ей это, чтоб по возможности смягчить удар. Но каково же было мое изумление, когда Наташа с первых же слов остановила меня и сказала, что нечего ее утешать,что она уже пять дней, как знает про это.
Я уже слышал про это и с тоскою
подумал: как поступит Алеша, когда Катя уедет с
графиней?
— Ничего не знаю, друг мой, даю тебе честное слово; с тобой я был всегда откровенен. Впрочем, я вот что еще
думаю: может быть, он вовсе не влюблен в падчерицу
графини так сильно, как мы
думаем. Так, увлечение…
— Довольно бы того хоть увидать, а там я бы и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все
думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь
графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить. Вот ты бы мне все и рассказал про нее.
— Это же самое мне вчера
графиня Крымцева говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется, я так и сделал. —
Графиня! — сказал я ей, — поверьте, что, когда наступит момент, мы будем готовы! И что же, ты
думаешь, она мне на это ответила:"А у меня между тем хлеб в поле не убран!"Я так и развел руками!
— Как ты эдак смеешь говорить: ты разве не знаешь, что это моя кошка и ее сама
графиня ласкала, — да с этим ручкою хвать меня по щеке, а я как сам тоже с детства был скор на руку, долго не
думая, схватил от дверей грязную метлу, да ее метлою по талии…
Как светская женщина, говорила она с майором, скромно старалась уклониться от благодарности старика-нищего; встретила, наконец, своих господ, графа и
графиню, хлопотала, когда граф упал в воду; но в то же время каждый, не выключая, я
думаю, вон этого сиволапого мужика, свесившего из райка свою рыжую бороду, — каждый чувствовал, как все это тяжело было ей.
Графиня всем говорила одно: «Новость эта меня удивила не меньше вас; я и не
думала свою Коко так рано отдавать замуж; дитя еще; ну да, батюшка, божья воля!
— Дурак!.. Ну-с, так как это у вас все случилось, расскажите. А предварительно мы для разговору по единой пропустим. У меня уж такое правило, и ты не
думай кочевряжиться. Сенька двухголовый! Подать нам
графин водки и закусить балычка, или икорки, или рыжичков солененьких…
Пришла ему почему-то на память
графиня Драницкая, и он
подумал, что с такой женщиной, вероятно, очень приятно жить; он, пожалуй, с удовольствием женился бы на ней, если бы это не было так совестно.
Егорушке почему-то хотелось
думать только о Варламове и
графине, в особенности о последней.
Кузьмичов, вероятно, тоже
думал о
графине, потому что, когда бричка проехала версты две, он сказал...
С тех пор, как граф явил ей веру свою во всем блеске,
графиня только и
думала о том, чтобы наградить его и в то же время спасти его драгоценную душу присоединением ее от ереси Лютера ко греко-восточному православию.
Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом. — Томский, возвратясь на свое место, уже не
думал ни о Германне, ни о Лизавете Ивановне. Она непременно хотела возобновить прерванный разговор; но мазурка кончилась, и вскоре после старая
графиня уехала.
Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровать и
думал о похоронах старой
графини.
«Что, если, —
думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, — что, если старая
графиня откроет мне свою тайну! — или назначит мне эти три верные карты!
Труднее было ему удалить от себя другое, милое воспоминание: часто
думал он о
графини D., воображал ее справедливое негодование, слезы и уныние…. но иногда мысль ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света, новая связь, другой счастливец — он содрогался; ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие слёзы готовы были течь по его черному лицу.
Дни, месяцы проходили и влюбленный Ибрагим не мог решиться оставить им обольщенную женщину.
Графиня час от часу более к нему привязывалась. Сын их воспитывался в отдаленной провинции. Сплетни света стали утихать, и любовники начинали наслаждаться большим спокойствием, молча помня минувшую бурю и стараясь не
думать о будущем.
«Ну, что
графиня D.?» — «„
Графиня?“ она, разумеется, с начала очень была огорчена твоим отъездом; потом, разумеется, мало-по-малу утешилась и взяла себе нового любовника; знаешь кого? длинного маркиза R.; что же ты вытаращил свои арапские белки? или всё это кажется тебе странным; разве ты не знаешь, что долгая печаль не в природе человеческой, особенно женской;
подумай об этом хорошенько, а я пойду, отдохну с дороги; не забудь же за мною заехать».
Слова эти были произнесены тетей Соней — сестрой
графини Листомировой, девушкой лет тридцати пяти, сильной брюнеткой, с пробивающимися усиками, но прекрасными восточными глазами, необыкновенной доброты и мягкости; она постоянно носила черное платье,
думая этим хоть сколько-нибудь скрыть полноту, начинавшую ей надоедать. Тетя Соня жила у сестры и посвятила жизнь ее детям, которых любила всем запасом чувств, не имевших случая израсходоваться и накопившихся с избытком в ее сердце.
«Я, — говорит, — не советую… — И опять мазикает. —
Графиня, я
думаю… вами тяготится».
Сидел он широко расставив колена, и на одном держал
графин кваса, на другом — стакан, до половины налитый рыжею влагой. Я с досадой посматривал на его бесформенное лицо, склоненное к черному, как земля, полу, и
думал...
Я приготовлю деревенского мальчика быть любезным человеком в свете, и мое удовольствие обратится для него в благодеяние!..» Так могла
думать графиня, стараясь ласками привязать к себе Леона, который едва верил своему счастию и с такою чувствительностию принимал их, что Эмилия в другое свидание сказала ему сквозь слезы: «Леон!
Никифор Захарыч подошел к столу с
графинами и закусками. Две недели капельки у него во рту не бывало; и теперь, остановясь перед разноцветными
графинами, он созерцал их как бы в священном восторге и, радостно потирая ладони,
думал: «С которого бы начать?»
Чарыковский подал ему свою визитную карточку, на которой был его адрес. Хвалынцев поблагодарил его и обещал приехать. Хотя за все эти дни он уже так успел привыкнуть к своей замкнутости, которая стала ему мила и приятна постоянным обществом умной и молодой женщины, и хотя в первую минуту он даже с затаенным неудовольствием встретил приглашение капитана, однако же поощрительный, веселый взгляд
графини заставил его поколебаться. «К тому же и она нынче не дома», —
подумал он и согласился.
«Или эта
графиня не
графиня, или хоть и
графиня, но какая-нибудь куртизанка и авантюристка, или… или уж я и не знаю что!» —
подумал себе Хвалынцев.
Хвалынцев сообщил ей о ее муже те небольшие сведения, которые были ему известны из письма Устинова, и
графиня, казалось, с такою радостью, с таким теплым участием и интересом выслушала его сообщения, что можно было
подумать, будто она из Славнобубенска не получает никаких известий.
Лоб
графини Гольдауген покрылся морщинами. Она мучительно
думала, искала в своем мозгу слов и не находила…Ей страстно хотелось оправдать перед Артуром свой поступок, в котором стыдно было сознаться. Пока она
думала, кусая свои розовые губы и ломая пальцы, Артур зашел за деревья.
«Какое она имеет право смотреть на моего мужа?» —
подумала Илька, бледнея от ненависти и в то же время торжествуя свою победу. Она теперь верила в эту победу: у
графини был отнят любимый человек.
Графиня посмотрела в его глаза и
подумала: «Он лжет».
М. Н. Лонгинов («Русский вестник», 1859, № 24, стр. 723)
думает, что под именем сестры Радзивила должно разуметь княжну Тараканову, но теперь мы знаем, что в марте 1774 года в Венеции действительно жила родная сестра Радзивила,
графиня Моравская, а самозваной дочери императрицы Елизаветы Петровны до конца мая еще не было в Венеции.].