Неточные совпадения
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог
Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу,
отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!» Но в том и великое, что тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе.
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где сидит. (Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них
отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли
барин — так
барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
— Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а вы погодите… вас еще в свинопасы произведут. А что я портной, и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил… этого у меня никто не
отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? из господской власти вышли, что ли? вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и
господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
Там жил старик Кашенцов, разбитый параличом, в опале с 1813 года, и мечтал увидеть своего
барина с кавалериями и регалиями; там жил и умер потом, в холеру 1831, почтенный седой староста с брюшком, Василий Яковлев, которого я помню во все свои возрасты и во все цвета его бороды, сперва темно-русой, потом совершенно седой; там был молочный брат мой Никифор, гордившийся тем, что для меня
отняли молоко его матери, умершей впоследствии в доме умалишенных…
— К вопросу,
господа! — сказал я, — Вопрос заключается в следующем: вследствие неудач, испытанных Францией во время последней войны, Бисмарк
отнял у последней Эльзас и Лотарингию и присоединил их к Германии. Имеет ли он право требовать, чтобы жители присоединенных провинций считали Германию своим отечеством и любили это новое отечество точно так, как бы оно было для них старым отечеством?
— Насчет
господа — вы бы поосторожнее! Вы — как хотите! — Переведя дыхание, она с силой, еще большей, продолжала: — А мне, старухе, опереться будет не на что в тоске моей, если вы
господа бога у меня
отнимете!
— Совершенно другое дело этот
господин, — продолжал князь, — мы его берем, как полунагого и голодного нищего на дороге: он будет всем нам обязан. Не дав вам ничего, он поневоле должен будет взглянуть на многое с закрытыми глазами; и если б даже захотел ограничить вас в чем-нибудь, так на вашей стороне
отнять у него все.
— А ежели при этом еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой,
господин Анпетов, например, или другой соседушка,
господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у
господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю так: коли Бог у меня моего ангела-хранителя
отнял — стало быть, так его святой воле угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
…Я все еще робею с
господином Инсаровым. Не знаю, отчего; я, кажется, не молоденькая, а он такой простой и добрый. Иногда у него очень серьезное лицо. Ему, должно быть, не до нас. Я это чувствую, и мне как будто совестно
отнимать у него время. Андрей Петрович — другое дело. Я с ним готова болтать хоть целый день. Но и он мне все говорит об Инсарове. И какие страшные подробности! Я его видела сегодня ночью с кинжалом в руке. И будто он мне говорит: «Я тебя убью и себя убью». Какие глупости!
Пируя с гостями, он любил хвастаться, что вот эту красотку в золотых рамах
отнял он у такого-то
господина, а это бюро с бронзой у такого-то, а эту серебряную стопку у такого-то, — и все эти такие-то
господа нередко пировали тут же и притворялись, что не слышат слов хозяина, или скрепя сердце сами смеялись над собой.
— Думал,
отнял у меня
господь детей, ты останешься нам в утеху, станешь об нас сокрушаться да беречь под старость, а заместо того норовишь как бы злодеем нашим стать!
Надя (в испуге
отнимает руку). Ах! что вы это делаете! Голубчик,
барин! Как вам не стыдно?
— Не следует забывать,
господа, — вставляет свое слово вдруг появившийся Менандр, — что в нас воплощается либеральное начало в России! Следовательно, нам прежде всего надо поберечь самих себя, а потом позаботиться и о том, чтоб у нашего бедного, едва встающего на ноги общества не
отняли и того, что у него уже есть!
Первым основанием для чувства Домны Осиповны к Бегушеву было некоторое чехвальство: он ей показался великосветским
господином, имеющим большой успех между женщинами, которого она как бы
отнимала у всех.
— Что вы толкаетесь,
господа? — обиделась она. — А впрочем, я уж не такая жадная, чтобы
отнимать что-нибудь у других. Это, наконец, невежливо…
— Ерунда это! Это
господам выгодно власть
отнять у царя,
господа беднеют. А мы и безвластно богатеем. Отец у тебя в дегтярных сапогах по праздникам гулял, а ты заграничные башмаки носишь, шёлковые галстуки. Мы должны быть работники царю, а не свиньи. Царь — дуб, это с него нам золотые жёлуди.
Бешенство
отняло на минуту язык у
господина Голядкина-старшего.
У помещиков
отнял крестьянство царь, стало быть, теперь царь единый
господин надо всем крестьянством.
Но этого еще мало: вы, мужья, хотите
отнять у них и эти воображаемые развлечения; вам жаль денег, которыми вы, по всем правам, должны бы были платить за отсутствие чувств; вы,
господа, называете нас мотовками, ветреницами и оканчиваете тем, что увозите куда-нибудь в глушь, в деревню!
Петрович. И сам беру, и знаю, как люди берут, ты мне не толкун. Попался тебе баран лохматый, ну, и обстриги его. А ведь ты со шкурой норовишь. Ты у меня с деньгами-то полбока вырвал. Я
барином зажил, а ты меня сразу в нищие разжаловал. Только одна своя душа осталась, а то все ты
отнял. Ты из меня, как паук, всю кровь высосал.
Елена.
Господа,
отнимите у него!
Смотритель(
отнимает книгу).Что вы,
господа, в самом деле, пересмеиваете-то! Не хуже вас. Писать, так пишите, только надо в своем виде быть.
Мирович. Никакой! Все усилия теперь лучших и честных умов направлены на то, чтобы купцов не было и чтоб
отнять у капитала всякую силу! Для этих
господ скоро придет их час, и с ними, вероятно, рассчитаются еще почище, чем некогда рассчитались с феодальными дворянами.
— Да кто может мужа-то с женой судить али разлучать? — начала она своим резким тоном. — Что вы это говорите, греховодники? Где бог-то у вас был втепоры?
Барин наш, как тогда из Питера приехал и услыхал, и только руками всплеснул. «Как!» — говорит, и сейчас же за Федором Гаврилычем лошадей в город. «Федя! Дурак! Как у тебя жену
отняли?» Тот, сердечный, только всплакал, смирный ведь
барин был, а от делов-то ихних словно и разуму лишился.
— Да у своего же мужичка… на хлебах… Подсоблял ему кое-что править… пока
господь сил не
отнял… Он меня и кормил, матушка… Ну, как сил-то не стало, случилась со мной беда-то, расшибся, пришел ему в тяготу… Он кормить-то и не стал меня… Вестимо, в чужих людях даром хлеба не дадут…
Испугавшись, он принялся бежать, ибо показалось ему, что лысый
господин воротился, догоняет его и хочет, обшарив,
отнять все возмездие, опираясь на свое неотъемлемое число семерых и решительно отрицая всякое возможное отношение каких бы то ни было золовок к Семену Ивановичу.
И «свой брат» и «своя сестра», такие же дворовые и крепостные, поддерживали в
господах это недоверие, постоянно донося на пекарок, будто те «
отнимают теста от господских хлебов своим детям на лепешки».
Господин в цилиндре
отнимал ее у Грохольского, пел, бил Грохольского и ее, сек под окном мальчишку, объяснялся в любви, катал ее на шарабане… О, сны! В одну ночь, с закрытыми глазами и лежа, можно иногда прожить не один десяток счастливых лет… Лиза в эту ночь прожила очень много и очень счастливо, несмотря даже и на побои…
Шутов, бывало, призовут, передражнивать барина-то прикажут, чай у него
отнимать, кипятком его ошпарить.
— Правда, — отвечала мать, смущенная каким-то предчувствием, а может быть, и грустью, проницавшею в словах и глазах мужа. — Правда, эти пророчества могут оскорбить
господа. Будем только молиться ему, чтобы он не
отнял его у нас. О, тогда не переживу моего Антона.
У ней
отняли первого ребенка, но
Господь ее вознаграждает, сжалившись над ней.
Вскоре пришло и второе письмо, в котором Дарья Васильевна уже прямо хвасталась пред сыном своею близостью к княгине Святозаровой: «Взяла она меня, старуху, к себе в дружество, — писала она и в доказательство приводила то обстоятельство, что княгиня поведала ей, что “она четвертый месяц как беременна”. — Как она, голубушка, радуется, сына-то у ней муж-изверг
отнял,
Господь же милосердный посылает ей другое детище, как утешение», — кончала это письмо Дарья Васильевна.
— Да так, видишь, чай, меня; ведь ни рукой, ни ногой уже пошевельнуть не могу… Дай только Бог силу завещание написать, умру тогда спокойно… Благодарение Создателю, память у меня не
отнял… Нынче даже голова свежее, чем последние дни… Он это, Владыко, послал мне просветление для сирот… Подписать бы бумагу-то, тогда и умереть могу спокойно… Тебе их оставляю, на твое попечение… За них тебя
Господь вознаградит и мужу твоему здоровье пошлет… Глебушка их тоже не оставит… Знаю и его — ангельская у него душа.
— Нет, этому не быть!.. Скажите, что этому не быть… Не убейте меня… Простите, что я так смело говорю… Воля родительская… но я люблю ее так сильно, так глубоко, что готов за нее с целым миром поспорить. Я полюбил ее с первого раза, как увидел; сам
Господь указал мне на нее… Мое счастье, жизнь моя — в надежде получить ее руку. Ради Бога, не
отнимайте у меня этой надежды.
— Во имя отца и сына и святого духа, — сказал он твердым голосом, держа левою рукой образ, а правою сотворив три крестные знамения, — этим божиим милосердием благословляю тебя, единородный и любезный сын мой Иван, и молю, да подаст тебе святой великомученик Георгий победу и одоление над врагом. Береги это сокровище, аки зеницу ока; не покидай его никогда, разве
господь попустит ворогу
отнять его у тебя. Знаю тебя, Иван, не у живого
отнимут, а разве у мертвого. Помни на всякий час благословение родительское.
Помни, мой друг, месть моя
отняла у него знатный род, богатства; один
господь знает, чего не
отнял я у него и что дал ему взамен, и вознагради за меня Антонио своей любовью, которая для него очень, очень дорога, дороже, нежели предполагать можешь.
— По… поми… лосердуйте,
господин барон фон…
господин полковник…
господин цейгмейстер!.. — произносил жалобно Фриц. — Уф! я задыхаюсь…
отнимите немного вашу ручку… я ничем не виноват, вы видели сами: я прислуживал вам же. Отпустите душу на покаяние.
Так же решительно высказывается и Тертуллиан, современник Оригена, о невозможности христианина быть военным: «Не подобает служить знаку Христа и знаку дьявола, — говорит он про военную службу, — крепости света и крепости тьмы. Не может одна душа служить двум
господам. Да и как воевать без меча, который
отнял сам
господь? Неужели можно упражняться мечом, когда
господь сказал, что каждый взявшийся за меч от меча погибнет. И как будет участвовать в сражении сын мира?