Неточные совпадения
При второй встрече с Климом он сообщил ему, что за фельетоны Робинзона одна газета была закрыта, другая приостановлена на три месяца, несколько газет получили «предостережение», и во всех
городах, где он
работал, его врагами всегда являлись губернаторы.
Но она не обратила внимания на эти слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей, криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама говорила фразы, не совсем обыкновенные в ее устах. Нашла, что
город только красивая обложка книги, содержание которой — ярмарка, и что жизнь становится величественной, когда видишь, как
работают тысячи людей.
— Идиотский
город, восемьдесят пять процентов жителей — идиоты, десять — жулики, процента три — могли бы
работать, если б им не мешала администрация, затем идут страшно умные, а потому ни к черту не годные мечтатели…
Ему хотелось знать все это раньше, чем он встретит местных представителей Союза
городов, хотелось явиться к ним человеком осведомленным и способным
работать независимо от каких-то, наверное, подобных ему.
Затем он вспомнил, что в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны
работать, что она хочет открыть в
городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать в комическом тоне.
С той поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей
города, написал книгу, которую никто не хотел издать, долго
работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора в ряды людей неблагонадежных.
Над повестью Самгин не
работал, исписал семнадцать страниц почтовой бумаги большого формата заметками, характеристиками Марины, Безбедова, решил сделать Бердникова организатором убийства, Безбедова — фактическим исполнителем и поставить за ними таинственной фигурой Крэйтона, затем начал изображать
город, но получилась сухая статейка, вроде таких, какие обычны в словаре Брокгауза.
Он, однако, продолжал
работать над собой, чтобы окончательно завоевать спокойствие, опять ездил по
городу, опять заговаривал с смотрительской дочерью и предавался необузданному веселью от ее ответов. Даже иногда вновь пытался возбудить в Марфеньке какую-нибудь искру поэтического, несколько мечтательного, несколько бурного чувства, не к себе, нет, а только повеять на нее каким-нибудь свежим и новым воздухом жизни, но все отскакивало от этой ясной, чистой и тихой натуры.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года
работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот в
городе, поставил ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.
— Моя раньше думай, — сказал он, — капитан так сиди, — он показал, как сидит капитан, — кушает, людей судит, другой работы нету. Теперь моя понимай: капитан сопка ходи —
работай, назад
город ходи —
работай. Совсем гуляй не могу.
— Нет, спасибо, капитан. Моя Владивосток не могу ходи. Чего моя там
работай? Охота ходи нету, соболя гоняй тоже не могу,
город живи — моя скоро пропади.
Ни одному человеку не доверил артист своего замысла. После нескольких месяцев труда он едет в Москву изучать
город, окрестности и снова
работает, месяцы целые скрываясь от глаз и скрывая свой проект.
Н. И. Струнников, сын крестьянина, пришел в
город без копейки в кармане и добился своего не легко. После С. И. Грибкова он поступил в Училище живописи и начал
работать по реставрации картин у известного московского парфюмера Брокара, владельца большой художественной галереи.
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые
города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал
работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он
работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он не приносил ей на шкалик или на косушку водки; Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту; мать Чурки была больна, он старался
заработать как можно больше; Хаби тоже копил деньги, собираясь ехать в
город, где он родился и откуда его вывез дядя, вскоре по приезде в Нижний утонувший. Хаби забыл, как называется
город, помнил только, что он стоит на Каме, близко от Волги.
Зимою не пускает в извоз, ни в работу в
город; все
работай на него, для того что он подушные платит за нас.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого
работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по
городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Райнер получал очень хорошие деньги. Свою ферму в Швейцарии он сдал бедным работникам на самых невыгодных для себя условиях, но он личным трудом
зарабатывал в Петербурге более трехсот рублей серебром в месяц. Это давало ему средство занимать в одной из лучших улиц
города очень просторную квартиру, представлявшую с своей стороны полную возможность поместиться в ней часто изменяющемуся, но всегда весьма немалому числу широких натур, состоявших не у дел.
— Кажется, мадам Барсукова, мы с вами не в первый раз имеем дело. Обманывать я вас не буду и сейчас же ее привезу сюда. Только прошу вас не забыть, что вы моя тетка, и в этом направлении, пожалуйста,
работайте. Я не пробуду здесь, в
городе, более чем три дня.
— Хорошо вам, Алексей Васильич, так-ту говорить! Известно, вы без горя живете, а мне, пожалуй, и задавиться — так в ту же пору; сами, чай, знаете, каково мое житье! Намеднись вон работала-работала на городничиху, целую неделю рук не покладывала, а пришла нонче за расчетом, так"как ты смеешь меня тревожить, мерзавка ты этакая! ты, мол, разве не знаешь, что я всему
городу начальница!". Ну, и ушла я с тем… а чем завтра робят-то накормлю?
И чуть этот последний товарищ заснул, я поскорее поднялся и пошел прочь, и пришел в Астрахань,
заработал на поденщине рубль и с того часу столь усердно запил, что не помню, как очутился в ином
городе, и сижу уже я в остроге, а оттуда меня по пересылке в свою губернию послали.
Часов до десяти или до одиннадцати он
работал, клеил какой-то разноцветный китайский фонарик, заказанный ему в
городе, за довольно хорошую плату.
Так как он был ювелир, а ювелира в
городе не было, то и
работал беспрерывно по господам и по начальству
города одну ювелирную работу.
Прачки были, в большинстве, с Ярила, всё бойкие, зубастые бабы; они знали всю жизнь
города, и было очень интересно слушать их рассказы о купцах, чиновниках, офицерах, на которых они
работали.
— Ха-ха! Это, конечно, затемняет рассудок и освобождает страсти! Положительно, я считаю дело почти выясненным. Вы были бы отличным адвокатом. О, да! Вы могли бы стать лучшим адвокатом нашего
города!.. И если вы все-таки предпочитаете
работать на моей лесопилке…
Несколько дней газеты
города Нью-Йорка, благодаря лозищанину Матвею,
работали очень бойко. В его честь типографские машины сделали сотни тысяч лишних оборотов, сотни репортеров сновали за известиями о нем по всему
городу, а на площадках, перед огромными зданиями газет «World», «Tribune», «Sun», «Herald», толпились лишние сотни газетных мальчишек. На одном из этих зданий Дыма, все еще рыскавший по
городу в надежде встретиться с товарищем, увидел экран, на котором висело объявление...
— Да! Знаешь — люди, которые
работают, совершенно не похожи на нас, они возбуждают особенные мысли. Как хорошо, должно быть, чувствует себя каменщик, проходя по улицам
города, где он строил десятки домов! Среди рабочих — много социалистов, они, прежде всего, трезвые люди, и, право, у них есть свое чувство достоинства. Иногда мне кажется, что мы плохо знаем свой народ…
— А мне нравится наш старый, славный
город! — говорил Смолин, с ласковой улыбкой глядя на девушку. — Такой он красивый, бойкий… есть в нем что-то бодрое, располагающее к труду… сама его картинность возбуждает как-то… В нем хочется жить широкой жизнью… хочется
работать много и серьезно… И притом — интеллигентный
город… Смотрите — какая дельная газета издается здесь… Кстати — мы хотим ее купить…
— А я — слепну, сирота! — говорил он, шумно схлёбывая чай с блюдечка и улыбаясь мокрыми глазами. —
Работать уж не могу, и надо мне, значит, по милостыню идти. С Яшкой нет сладу — в
город просится… Не пустишь — убежит… Он — такой…
Климков отвечал осторожно — нужно было понять, чем опасна для него эта встреча? Но Яков говорил за двоих, рассказывая о деревне так поспешно, точно ему необходимо было как можно скорее покончить с нею. В две минуты он сообщил, что отец ослеп, мать всё хворает, а он сам уже три года живёт в
городе,
работая на фабрике.
В эти тёмные обидные ночи рабочий народ ходил по улицам с песнями, с детской радостью в глазах, — люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея
работать, научились много есть и потому считали себя лучшими людьми в
городе.
Готовый служить всем и каждому за добрый взгляд и ласковое слово, Климков покорно бегал по
городу, следил, расспрашивал, доносил, и если угождал, то искренно радовался.
Работал он много, сильно уставал, думать ему было некогда.
Было второе марта. Накануне роздали рабочим жалованье, и они, как и всегда, загуляли. После «получки» постоянно не
работают два, а то и три дня. Получив жалованье, рабочие в тот же день отправляются в
город закупать там себе белье, одежду, обувь и расходятся по трактирам и питейным, где пропивают все, попадают в часть и приводятся оттуда на другой день. Большая же часть уже и не покупает ничего, зная, что это бесполезно, а пропивает деньги, не выходя из казармы.
В последнее время она часто уезжала в
город и там ночевала. В ее отсутствие я не мог
работать, руки у меня опускались и слабели; наш большой двор казался скучным, отвратительным пустырем, сад шумел сердито, и без нее дом, деревья, лошади для меня уже не были «наши».
Но благоденствие сестер обратило на себя внимание других девиц, приходивших к Марье Николаевне с просьбой «поучить» их: явилось соперничество, и цены заработков сбились до того, что Марья Николаевна,
работая добросовестно, не находила возможным более конкурировать на фабрике; она стала
работать с сестрою «на
город», но излишняя конкуренция вторглась и на этот рынок.
Войдешь в него, когда он росой окроплен и весь горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво! В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого в
городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги о садоводстве, немецкому языку учусь. Вот и
работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
Все серьезные зоологи
работают на биологических станциях в Неаполе или Villefranche [Вильфранш (франц.) — небольшой
город во Франции.].
Феодосия обманула наши ожидания. Когда мы пришли, там было около четырёхсот человек, чаявших, как и мы, работы и тоже принуждённых удовлетвориться ролью зрителей постройки мола.
Работали турки, греки, грузины, смоленцы, полтавцы. Всюду — и в
городе, и вокруг него — бродили группами серые, удручённые фигуры «голодающих» и рыскали волчьей рысью азовские и таврические босяки.
Был конец мая. Кое-как Евгений наладил дело в
городе об освобождении пустоши от залога, чтобы продать ее купцу, и занял деньги у этого же купца на то, чтобы обновить инвентарь, т. е. лошадей, быков, подводы. И, главное, на то, чтобы начать необходимую постройку хутора. Дело наладилось. Возили лес, плотники уже
работали, и навоз возили на 80 подводах, но всё до сих пор висело на ниточке.
Фабрика перестала
работать, молодёжь, засучивая рукава рубах, бросилась в
город, несмотря на уговоры Мирона и других разумных людей, несмотря на крики и плач баб.
— Куда? — уныло спрашивал Яков, видя, что его женщина становится всё более раздражительной, страшно много курит и дышит горькой гарью. Да и вообще все женщины в
городе, а на фабрике — особенно, становились злее, ворчали, фыркали, жаловались на дороговизну жизни, мужья их, посвистывая, требовали увеличения заработной платы, а
работали всё хуже; посёлок вечерами шумел и рычал по-новому громко и сердито.
Восемьдесят тысяч каменотесов и семьдесят тысяч носильщиков беспрерывно
работали в горах и в предместьях
города, а десять тысяч дровосеков из числа тридцати восьми тысяч отправлялись посменно на Ливан, где проводили целый месяц в столь тяжкой работе, что после нее отдыхали два месяца.
Я тоже хватал мешки, тащил, бросал, снова бежал и хватал, и казалось мне, что и сам я и все вокруг завертелось в бурной пляске, что эти люди могут так страшно и весело
работать без устатка, не щадя себя, — месяца, года, что они могут, ухватясь за колокольни и минареты
города, стащить его с места куда захотят.
Мастеровые и рабочие
города,
работая не меньше, живут веселее и не так нудно, надоедливо жалуются на жизнь, как эти угрюмые люди.
Вечером того дня лежу я на койке и думаю, что надо мне кончить бродяжью жизнь, — пойду в какой-нибудь
город и буду
работать в хлебопекарне. О девице не хотелось думать.
После случая с Христиной пробовал я
работать в
городе, да не по недугу оказалось это мне — тесно и душно. Народ мастеровой не нравится наготою души своей и открытой манерой отдавать себя во власть хозяину: каждый всем своим поведением как бы кричит...
— Да. Вот — пей. Я, брат, сразу вижу, кто умеет
работать, такому я всегда готов уважить. Примерно — Пашка: фальшивый мужик, вор, а я его — уважаю, — он работу любит, лучше его нет в
городе пекаря! Кто работу любит — тому надо оказать всякое внимание в жизни, а по смерти — честь. Обязательно!
Он ценил это, и когда поправленный учитель готовился оставить ночлежку,
заработав деньжонок и имея намерение снять себе в
городе угол, — Аристид Кувалда так грустно провожал его, так много изрекал меланхолических тирад, что оба они непременно напивались и пропивались.
Человек с корзиной. Сапоги в корзине, ваше… бла… ва… сапожки… с… Мы на магазин
работаем. Сами в Слободке живем, а сапоги в
город носим.
Потом, еще чем эта жизнь была приятна, так это свободой. Надоело в одном
городе — стрельнул на дорогу, иногда даже билет второго класса выудишь, уложил чемодан, — айда в другой, в третий, в столицу, в уезд, по помещикам, в Крым, на Волгу, на Кавказ. Денег всегда масса, — иногда я по двадцати пяти рублей в день
зарабатывал — пьешь, женщин меняешь, сколько хочешь — раздолье!