Неточные совпадения
Очень может статься, что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур фантастическим. Какая надобность была Бородавкину делать девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода была у него под боком и он мог прибыть туда через полчаса? Как мог он заблудиться на
городском выгоне, который ему, как градоначальнику, должен быть вполне известен? Возможно ли поверить
истории об оловянных солдатиках, которые будто бы не только маршировали, но под конец даже налились кровью?
«Идиоты!» — думал Клим. Ему вспоминались безмолвные слезы бабушки пред развалинами ее дома, вспоминались уличные сцены, драки мастеровых, буйства пьяных мужиков у дверей базарных трактиров на
городской площади против гимназии и снова слезы бабушки, сердито-насмешливые словечки Варавки о народе, пьяном, хитром и ленивом. Казалось даже, что после
истории с Маргаритой все люди стали хуже: и богомольный, благообразный старик дворник Степан, и молчаливая, толстая Феня, неутомимо пожиравшая все сладкое.
В один прекрасный день он получил по
городской почте письмо, в котором довольно красивым женским почерком было выражено, что «слух о женском приюте, основанном им, Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное женское сердце; что имя его будет более драгоценным достоянием
истории, чем имена всех людей, величаемых ею героями и спасителями; что с него только начинается новая эпоха для лишенных всех прав и обессиленных воспитанием русских женщин» и т. п.
Был, не знаю для чего, и сын нашего
городского головы, тот самый скверный мальчишка, истаскавшийся не по летам и о котором я уже упоминал, рассказывая
историю маленькой поручицы.
Но главной причиной
городских разговоров было ее правое ухо, раздвоенное в верхней части, будто кусочек его аккуратно вырезан.
Историю этого уха знала вся Вологда и знал Петербург.
За обедом и помину не было об литературе; говорили о Наполеоне, об его тайных замыслах, о
городских новостях и преимущественно о скандалезных
историях.
По счастию, у Павла Фермора была
история болезни, написанная врачом, пользовавшим его брата, но она была оставлена на
городской квартире в Петербурге, а сообщения с Петергофом тогда были не нынешние.
Мне удалось познакомиться и с Орловым. Я нашёл его в одной из
городских трущоб, и в два-три свидания мы с ним были друзьями. Повторив
историю, рассказанную мне его женой, он задумался ненадолго и потом сказал...
История начинается, представьте вы себе, с того, что два кучера под уздцы ведут его четверню вороных в попонах, гривы заплетены, хвосты тоже; кучера — все это, вероятно, по его приказанию — в плисовых поддевках, в сломленных каких-то шапочках; далее экипажи
городские везут под чехлами, потом кухня следует, и тоже с умыслом, конечно, посуда вся эта открыта и разложена в плетеных корзинах.
— Все это верно, голубчик, — еще тише сказал писатель. — И осатанелость крестьянской души, как вы отлично назвали, пойдет все дальше. Купон выел душу нашего
городского обывателя, и зараза эта расползется по всей земле. Должно быть, таков ход
истории. Это называется дифференциацией.
С тех пор, как смерть смежила вежди и восторженные уста батюшки Мины Силыча, в Старом Городе не было человека, который пользовался бы такою популярностью, какою пользуется там в это время очень скромный человек, обработавший бесплодную почву ныне плодоносного
городского острова. Человек этот происходил от колена самых яростнейших врагов Кочетова, от колена купца Деева; но не род и не порода, а жизнь этого человека и его
история дали ему его настоящую известность.