Неточные совпадения
Был белый утренний час;
в огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой
костер, двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет ее воздушных пустот, но прилежный охотник не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя, направляющийся к
горам.
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее
в землю кирпичное здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены. Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней;
в остатке верхнего тускло светились два окна, а под ними,
в нижнем, квадратное окно пылало так ярко, как будто за стеклом его
горел костер.
Костер стал
гореть не очень ярко; тогда пожарные, входя во дворы, приносили оттуда поленья дров, подкладывали их
в огонь, — на минуту дым становился гуще, а затем огонь яростно взрывал его, и отблески пламени заставляли дома дрожать, ежиться.
Прошел
в кабинет к себе, там тоже долго стоял у окна, бездумно глядя, как
горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу, — к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие у меня
в Испании,
в Севилье,
в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию
в стране ежедневно
горели костры и
На биваке
костер горел ярким пламенем. Дерсу сидел у огня и, заслонив рукой лицо от жара, поправлял дрова, собирая уголья
в одно место; старик Китенбу гладил свою собаку. Альпа сидела рядом со мной и, видимо, дрожала от холода.
Точно сговорившись, мы сделали
в воздух два выстрела, затем бросились к огню и стали бросать
в него водоросли. От
костра поднялся белый дым. «Грозный» издал несколько пронзительных свистков и повернул
в нашу сторону. Нас заметили… Сразу точно
гора свалилась с плеч. Мы оба повеселели.
Забрав свой трофей, я возвратился на бивак. Та м все уже были
в сборе, палатки поставлены,
горели костры, варился ужин. Вскоре возвратился и Дерсу. Он сообщил, что видел несколько свежих тигриных следов и одни из них недалеко от нашего бивака.
Наконец узкая и скалистая часть долины была пройдена.
Горы как будто стали отходить
в стороны. Я обрадовался, полагая, что море недалеко, но Дерсу указал на какую-то птицу, которая, по его словам, живет только
в глухих лесах, вдали от моря.
В справедливости его доводов я сейчас же убедился. Опять пошли броды, и чем дальше, тем глубже. Раза два мы разжигали
костры, главным образом для того, чтобы погреться.
В то время когда мы сидели у
костра и пили чай, из-за
горы вдруг показался орлан белохвостый. Описав большой круг, он ловко, с налета, уселся на сухоствольной лиственнице и стал оглядываться. Захаров выстрелил
в него и промахнулся. Испуганная птица торопливо снялась с места и полетела к лесу.
Греясь у
костра, мы пили чай. Вдруг Чжан Бао что-то закричал. Я обернулся и увидел мираж.
В воздухе, немного выше поверхности воды, виднелся пароход, две парусные шхуны, а за ними
горы, потом появилась постройка, совершенно не похожая ни на русский дом, ни на китайскую фанзу. Явление продолжалось несколько минут, затем оно начало блекнуть и мало-помалу рассеялось
в воздухе.
Я встал и поспешно направился к биваку.
Костер на таборе
горел ярким пламенем, освещая красным светом скалу Ван-Син-лаза. Около огня двигались люди; я узнал Дерсу — он поправлял дрова. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, рассыпались дождем и медленно гасли
в воздухе.
Дрова
в костре горели ярко. Черные тучи и красные блики двигались по земле, сменяя друг друга; они то удалялись от
костра, то приближались к нему вплотную и прыгали по кустам и снежным сугробам.
Сумрачная ночь близилась к концу. Воздух начал синеть. Уже можно было разглядеть серое небо, туман
в горах, сонные деревья и потемневшую от росы тропинку. Свет
костра потускнел; красные уголья стали блекнуть.
В природе чувствовалось какое-то напряжение; туман подымался все выше и выше, и наконец пошел чистый и мелкий дождь.
Мы думали, что к утру дождь прекратится, но ошиблись. С рассветом он пошел еще сильнее. Чтобы вода не залила огонь, пришлось подкладывать
в костры побольше дров. Дрова
горели плохо и сильно дымили. Люди забились
в комарники и не показывались наружу. Время тянулось томительно долго.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у
костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал
в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе
горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя
костра и разносил искры по полю. По другую сторону огня спал Дерсу.
Когда Дерсу закончил свою работу, было уже темно. Подложив
в костер сырых дров, чтобы они
горели до утра, мы тихонько пошли на бивак.
Я велел подбросить дров
в костер и согреть чай, а сам принялся его расспрашивать, где он был и что делал за эти 3 года. Дерсу мне рассказал, что, расставшись со мной около озера Ханка, он пробрался на реку Ното, где ловил соболей всю зиму, весной перешел
в верховья Улахе, где охотился за пантами, а летом отправился на Фудзин, к
горам Сяень-Лаза. Пришедшие сюда из поста Ольги китайцы сообщили ему, что наш отряд направляется к северу по побережью моря. Тогда он пошел на Тадушу.
В стороне под покровом палатки спали мои стрелки, около них
горел костер.
Долго сидели мы у
костра и слушали рев зверей. Изюбры не давали нам спать всю ночь. Сквозь дремоту я слышал их крики и то и дело просыпался. У
костра сидели казаки и ругались. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, кружились и одна за другой гасли
в темноте. Наконец стало светать. Изюбриный рев понемногу стих. Только одинокие ярые самцы долго еще не могли успокоиться. Они слонялись по теневым склонам
гор и ревели, но им уже никто не отвечал. Но вот взошло солнце, и тайга снова погрузилась
в безмолвие.
К утру я немного прозяб. Проснувшись, я увидел, что
костер прогорел. Небо еще было серое; кое-где
в горах лежал туман. Я разбудил казака. Мы пошли разыскивать свой бивак. Тропа, на которой мы ночевали, пошла куда-то
в сторону, и потому пришлось ее бросить. За речкой мы нашли другую тропу. Она привела нас к табору.
— Ну, зато, Олеша, на привале, на отдыхе, летним вечером
в Жигулях, где-нибудь, под зеленой
горой, поразложим, бывалоче,
костры — кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, — аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, — так бы, чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков!
Когда
в девятом часу бросали якорь, на берегу
в пяти местах большими
кострами горела сахалинская тайга.
Окончив ужин, все расположились вокруг
костра; перед ними, торопливо поедая дерево,
горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв глаза, смотрел
в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его лице, не оживляя мертвой кожи. Только глаза больного
горели угасающим огнем.
Костер горел ярко, и безлицые тени дрожали вокруг него, изумленно наблюдая веселую игру огня. Савелий сел на пень и протянул к огню прозрачные, сухие руки. Рыбин кивнул
в его сторону и сказал Софье...
Ураган ринулся к Ярославлю, оставляя следы разрушения более чем на сотни верст; было много убитых и раненых. Ночью
в районе урагана, среди обломков
в Лефортове и
в роще
горели костры, у которых грелись рабочие и жители, оставшиеся без крова.
Шагов пятьдесят перед ним
горел костер и озарял несколько башкирцев, сидевших кружком, с поджатыми под себя ногами. Кто был
в пестром халате, кто
в бараньем тулупе, а кто
в изодранном кафтане из верблюжины. Воткнутые
в землю копья торчали возле них и докидывали длинные тени свои до самого Перстня. Табун из нескольких тысяч лошадей, вверенный страже башкирцев, пасся неподалеку густою кучей. Другие
костры, шагах во сто подале, освещали бесчисленные войлочные кибитки.
Широко шагая, пошёл к землянке, прислонившейся под
горой. Перед землянкой
горел костёр, освещая чёрную дыру входа
в неё, за высокой фигурой рыбака влачились по песку две тени, одна — сзади, чёрная и короткая, от огня, другая — сбоку, длинная и посветлее, от луны. У
костра вытянулся тонкий, хрупкий подросток, с круглыми глазами на задумчивом монашеском лице.
Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко
в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфет, корки апельсин…
В углу плота насыпана груда земли, на ней
горел костер, и какой-то мужик
в полушубке, сидя на корточках, грел руки над огнем и искоса поглядывал
в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними стояли вина и фрукты.
Красные пятна от
костра вместе с тенями ходили по земле около темных человеческих фигур, дрожали на
горе, на деревьях, на мосту, на сушильне; на другой стороне обрывистый, изрытый бережок весь был освещен, мигал и отражался
в речке, и быстро бегущая бурливая вода рвала на части его отражение.
Как это водится на всех пикниках, теряясь
в массе салфеток, свертков, ненужных, ползающих от ветра сальных бумаг, не знали, где чей стакан и где чей хлеб, проливали вино на ковер и себе на колени, рассыпали соль, и кругом было темно, и
костер горел уже не так ярко, и каждому было лень встать и подложить хворосту.
Впереди, у самой дороги,
горел костер; пламени уже не было, светились одни красные уголья. Слышно было, как жевали лошади.
В потемках обозначились две подводы — одна с бочкой, другая пониже, с мешками, и два человека: один вел лошадь, чтобы запрягать, другой стоял около
костра неподвижно, заложив назад руки. Заворчала около подводы собака. Тот, который вел лошадь, остановился и сказал...
Нашли приют под большим камнем, оторванным от родной
горы; кусты на нём раскинулись, свешиваясь вниз тёмным пологом, и легли мы
в тёплой их тени.
Костёр зажгли, чай кипятим.
В середине
горел костер из целых стволов лиственницы, и дым подымался кверху, смешиваясь с падавшим из темноты снегом…
Солнце стояло
в зените, посреди села, точно огромный
костёр, ярко
горела красная церковь; от пяти её глав во все стороны, как иглы ежа, раскинулись, ослепляя, белые лучи, золочёный крест колокольни таял
в синем небе, потеряв свои очертания.
На другой же день добрые поселяне пускали
в лес скот, объедавший дочиста молодняк, драли лыко с нежных, неокрепших деревьев, валили для какого-нибудь забора или оконницы строевые ели, просверливали стволы берез для вытяжки весеннего сока на квас, курили
в сухостойном лесу и бросали спички на серый высохший мох, вспыхивающий, как порох, оставляли непогашенными
костры, а мальчишки-пастушонки, те бессмысленно поджигали у сосен дупла и трещины, переполненные смолою, поджигали только для того, чтобы посмотреть, каким веселым, бурливым пламенем
горит янтарная смола.
Ложась спать, Василий уныло ругал свою службу, не позволяющую ему отлучиться на берег, а засыпая, он часто вскакивал, — сквозь дрему ему слышалось, что где-то далеко плещут весла. Тогда он прикладывал руку козырьком к своим глазам и смотрел
в темное, мутное море. На берегу, на промысле,
горели два
костра, а
в море никого не было.
«Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды,
горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с конем. Стоит весь, как
в крови,
в огне
костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на белом свете!
Видит,
в углубленье меж холмов, под ветвистым дубом, сидит человек с десяток мужчин и женщин: не поют, не читают, а о чем-то тихонько беседу ведут. Возле них небольшой
костер сушникá
горит. Тускло
горит он, курится — дымится, и нет веселья вокруг… то не купальский
костер.
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду
горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Уж стал месяц бледнеть, роса пала, близко к свету, а Жилин до края леса не дошел. «Ну, — думает, — еще тридцать шагов пройду, сверну
в лес и сяду». Прошел тридцать шагов, видит — лес кончается. Вышел на край — совсем светло, как на ладонке перед ним степь и крепость, и налево, близехонько под
горой, огни
горят, тухнут, дым стелется и люди у
костров.
Втроем они сидели у
костра в просторной пещере Уплис-цихе, или пещерного города, находившегося
в семи верстах от
Гори,
в самом сердце Карталинии, плодороднейшей части Грузии.
Поужинав позднее обыкновенного и выпросив разрешение у Екатерины Ивановны, жившей тут же при даче,
в особом флигельке, пойти на берег посмотреть, как будут
гореть костры, зажженные местными дачниками и коренными жителями местечка — финнами, старшеотделенки под начальством Антонины Николаевны отправились на пляж.
Вечером я опять почувствовал себя плохо и вышел из дома пройтись по берегу реки. На небе не было ни звезд, ни луны, дул ветер с моря, начинал накрапывать дождь. На той стороне реки
горел костер, и свет его ярко отражался
в черной, как смоль, воде.
Снаружи доносился неумолчно ритмический шум прибоя; слышно было, как
горели дрова
в костре.
День клонился к вечеру. Солнце только что скрылось за
горами и посылало кверху свои золотисто-розовые лучи. На небе
в самом зените серебрились мелкие барашковые облака.
В спокойной воде отражались лесистые берега. Внизу у ручейка белели две палатки, и около них
горел костер. Опаловый дым тонкой струйкой поднимался кверху и незаметно таял
в чистом и прохладном воздухе.
Мы поднимались
в гору по тихой улице, и
в конце ее сиял огнями огромный дом, достойный, пожалуй, даже Нью-Йорка: это был отель,
в котором еще давно по телеграфу для Меня было заказано помещение. Вероятно, там считали нас погибшими при катастрофе. Мой
костер погас, Мне стало весело, как негру, удравшему от работы, и Я шепнул Топпи...
Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь.
Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая пухлая старуха
в мужском полушубке, стояла возле и
в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали. Слышались мужские голоса: это здешние работники на реке поили лошадей.
Сумерки уже совершенно заменились темнотою ночи, над черным профилем
гор зажглась яркая вечерняя зарница, над головами на светло-синем морозном небе мерцали мелкие звезды, со всех сторон краснело во мраке пламя дымящихся
костров, вблизи серели палатки и мрачно чернела насыпь нашей батареи. От ближайшего
костра, около которого, греясь, тихо разговаривали наши денщики, изредка блестела на батарее медь наших тяжелых орудий, и показывалась фигура часового
в шинели внакидку, мерно двигавшегося вдоль насыпи.
Я помертвела… ужас сковал мои члены… Не помню, что было дальше… Пламя
костра разрасталось все больше и больше и принимало чудовищные размеры… Казалось, точно
горы сдвинулись надо мною, и я лечу
в бездну…