Неточные совпадения
Где город? спросишь:
сгорел, говорят, не достроился, а изобретатель бежал с твоими
деньгами.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул
деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на
горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
— Сидит без
денег и хандрит, — ответил я кратко, но сам
сгорая от любопытства.
— Так, знаем, — отвечали они, — мы просим только раздавать сколько следует воды, а он дает мало, без всякого порядка; бочки у него текут, вода пропадает, а он, отсюда до Золотой
горы (Калифорнии), никуда не хочет заходить, между тем мы заплатили
деньги за переезд по семидесяти долларов с человека.
— Ну, уж извините, я вам голову отдаю на отсечение, что все это правда до последнего слова. А вы слышали, что Василий Назарыч уехал в Сибирь? Да… Достал где-то
денег и уехал вместе с Шелеховым. Я заезжала к ним на днях: Марья Степановна совсем убита
горем, Верочка плачет… Как хотите — скандал на целый город, разоренье на носу, а тут еще дочь-невеста на руках.
Отец выпивал, но только когда приходилась нужда невтерпеж, — это реальное
горе, или когда доход был порядочный; тут он отдавал матери все
деньги и говорил: «ну, матушка, теперь, слава богу, на два месяца нужды не увидишь; а я себе полтинничек оставил, на радости выпью» — это реальная радость.
Потом, завязавши
деньги в платок, он пошел пасти лошадей на
гору.
— Да ведь ваши шубы
сгорят! — оправдывается швейцар. Саркуша рассовывает по карманам
деньги, схватывает со стола лоток карт и с хохотом швыряет в угол.
Мышников теперь даже старался не показываться на публике и с
горя проводил все время у Прасковьи Ивановны. Он за последние годы сильно растолстел и тянул вместе с ней мадеру. За бутылкой вина он каждый день обсуждал вопрос, откуда Галактион мог взять
деньги. Все богатые люди наперечет. Стабровский выучен и не даст, а больше не у кого. Не припрятал ли старик Луковников? Да нет, — не такой человек.
Штофф занимал очень скромную квартирку. Теперь небольшой деревянный домик принадлежал уже ему, потому что был нужен для ценза по городским выборам. Откуда взял немец
денег на покупку дома и вообще откуда добывал средства — было покрыто мраком неизвестности. Галактион сразу почувствовал себя легче в этих уютных маленьких комнатах, — у него
гора свалилась с плеч.
— Так, так, сынок… Это точно, неволи нет. А я-то вот по уезду шатаюсь, так все вижу: которые были запасы, все на базар свезены. Все теперь на
деньги пошло, а
деньги пошли в кабак, да на самовары, да на ситцы, да на трень-брень… Какая тут неволя? Бога за вас благодарят мужички… Прежде-то все свое домашнее было, а теперь все с рынка везут. Главное, хлебушко всем мешает… Ох,
горе душам нашим!
— Даст ему дед пятишницу, он на три рубля купит, а на десять украдет, — невесело говорила она. — Любит воровать, баловник! Раз попробовал, — ладно вышло, а дома посмеялись, похвалили за удачу, он и взял воровство в обычай. А дедушка смолоду бедности-горя до́сыта отведал — под старость жаден стал, ему
деньги дороже детей кровных, он рад даровщине! А Михайло с Яковом…
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные
деньги и сидел в тюрьме. И вот с
горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
Маланья Сергеевна с
горя начала в своих письмах умолять Ивана Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего сына; но он все только отписывался, благодарил отца за жену, за присылаемые
деньги, обещал приехать вскоре — и не ехал.
— Охота Оксины
деньги закопать? — пошутил он. — Только для тебя, Матюха, потому как раньше вместе горе-то мыкали… Владей, Фаддей, кривой Натальей. Один уговор: чтобы этот кривой черт и носу близко не показывал… понимаешь?..
Старуха всплакнула с
горя: ей именно теперь стало жаль Петра Васильича, когда Кишкин поднял его на смех. Большой мужик, теперь показаться на людях будет нельзя. Чтобы чем-нибудь досадить Кишкину, она пристала к нему с требованием своих
денег.
Нюрочка совсем не заметила, как наступил вечер, и пропустила главный момент, когда зажигали иллюминацию, главным образом, когда устанавливали над воротами вензель. Как весело
горели плошки на крыше, по карнизам, на окнах, а собравшийся на площади народ кричал «ура». Петр Елисеич разошелся, как никогда, и в окно бросал в народ медные
деньги и пряники.
Розанов дал Паше
денег и послал ее за Помадой. Это был единственный человек, на которого Розанов мог положиться и которому не больно было поверить свое
горе.
Жидовин, батюшки, как клялся, что
денег у него нет, что его бог без всего послал, с одной мудростью, ну, однако, они ему не поверили, а сгребли уголья, где костер
горел, разостлали на горячую золу коневью шкуру, положили на нее и стали потряхивать.
Тогда как за границу вы уже, по преданию, являетесь с требованием чего-то грандиозного и совсем-совсем нового (мне, за мои
деньги, подавай!) и, вместо того, встречаете путь, усеянный кокотками, которые различаются друг от друга только тем, что одни из них въезжают на
горы в колясках, а другие, завидуя и впривскочку, взбираются пешком.
Оказалось, что портреты снимает удивительно: рисунок правильный, освещение эффектное, характерные черты лица схвачены с неподражаемой меткостью, но ни конца, ни отделки, особенно в аксессуарах, никакой; и это бы еще ничего, но хуже всего, что, рисуя с вас портрет, он делался каким-то тираном вашим: сеансы продолжал часов по семи, и —
горе вам, если вы вздумаете встать и выйти: бросит кисть, убежит и ни за какие
деньги не станет продолжать работы.
Ровно трои сутки молодой столоначальник пил с
горя в трактире с приятелем своим, писцом казначейства Звездкиным, который был при нем чем-то вроде наперсника: поверенный во всех его сердечных тайнах, он обыкновенно курил на его счет табак и жуировал в трактирах, когда у Медиокритского случались
деньги.
— У кого были мужья, да
деньги, так повыехали, — говорила старуха, — а тут — ох горе-то,
горе, последний домишко и тот разбили. Вишь как, вишь как палит злодей! Господи, Господи!
— Какое
горе? Дома у тебя все обстоит благополучно: это я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно; в службе уж ничего не может быть хуже того, что было; подчиненного на шею посадили: это последнее дело. Ты говоришь, что ты здоров,
денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
Был у меня иноходец лихой, катался с
гор с барышнями (коньки еще не были в моде), кутил с товарищами (в то время мы ничего, кроме шампанского, не пили; не было
денег — ничего не пили, но не пили, как теперь, водку).
Этот псевдоним имел свою историю. Н.И. Пастухов с семьей, задолго до выхода своей газеты, жил на даче в селе Волынском за Дорогомиловской заставой. После газетной работы по ночам, за неимением
денег на извозчика, часто ходил из Москвы пешком по Можайке, где грабежи были не редкость, особенно на Поклонной
горе. Уж очень для грабителей место было удобное — издали все кругом видно.
Но проклятие убитой
горем матери, видимо, оказалось сильнее всяких
денег, могущественнее всяких пожертвований и даров, и несчастье, призванное на его голову, как бы стало осуществляться.
Предав с столь великим почетом тело своего патрона земле, молодой управляющий снова явился к начальнику губернии и доложил тому, что единственная дочь Петра Григорьича, Катерина Петровна Ченцова, будучи удручена
горем и поэтому не могшая сама приехать на похороны, поручила ему почтительнейше просить его превосходительство, чтобы все
деньги и бумаги ее покойного родителя он приказал распечатать и дозволил бы полиции, совместно с ним, управляющим, отправить их по почте к госпоже его.
Кашинка может выйти из берегов и потопить казначейство, огонь может истребить его, Но ихние
деньги ни в огне не
сгорят, ни в воде не потонут.
— И покажу, если, впрочем, в зоологический сад не отдал. У меня
денег пропасть, на сто лет хватит. В прошлом году я в Ниццу ездил — смотрю, на
горе у самого въезда замок Одиффре стоит. Спрашиваю: что стоит? — миллион двести тысяч! Делать нечего, вынул из кармана
деньги и отсчитал!
— В чужом кармане, мой друг, легко
деньги считать. Иногда нам кажется, что у человека золотые
горы, а поглядеть да посмотреть, так у него на маслице да на свечечку — и то не его, а Богово!
Бата кивнул головой в знак того, что он понял, но прибавил, что ему дороги не
деньги, а он из чести готов служить Хаджи-Мурату. Все в
горах знают Хаджи-Мурата, как он русских свиней бил…
Я ему ответил, что все это кажется мне весьма справедливым и что у нас найдется даже много лиц, которые не поверили бы ему, если бы его семейство оставалось в
горах, а не у нас в качестве залога; что я сделаю все возможное для сбора на наших границах пленных и что, не имея права, по нашим уставам, дать ему
денег для выкупа в прибавку к тем, которые он достанет сам, я, может быть, найду другие средства помочь ему.
— Идёшь ты на барже, а встречу тебе берега плывут, деревни, сёла у воды стоят, лодки снуют, словно ласточки, рыбаки снасть ставят, по праздникам народ пёстро кружится, бабьи сарафаны полымем
горят — мужики-то поволжские сыто живут, одеваются нарядно, бабы у них прирабатывают,
деньги — дороги, одежа — дёшева!
— Сейчас я получил сведение, что в Орехово-Зуеве, на Морозовской фабрике, был вчера пожар,
сгорели в казарме люди, а хозяева и полиция заминают дело, чтоб не отвечать и не платить пострадавшим. Вали сейчас на поезд, разузнай досконально все, перепиши поименно погибших и пострадавших… да смотри, чтоб точно все. Ну да ты сделаешь… вот тебе
деньги, и никому ни слова…
Все спешили по домам, чтоб сносить свои имущества на площадь, и не прошло получаса, как вокруг Лобного места возвышались уже
горы серебряных
денег, сосудов и различных товаров: простой холст лежал подле куска дорогой парчи, мешок медной монеты — подле кошелька, наполненного золотыми
деньгами.
— Ах,
деньги,
деньги! — вздыхал о. Христофор, улыбаясь. —
Горе с вами! Теперь мой Михайло небось спит и видит, что я ему такую кучу привезу.
А Юлия Сергеевна привыкла к своему
горю, уже не ходила во флигель плакать. В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала в театрах и на концертах, а оставалась дома. Она не любила больших комнат и всегда была или в кабинете мужа, или у себя в комнате, где у нее были киоты, полученные в приданое, и висел на стене тот самый пейзаж, который так понравился ей на выставке.
Денег на себя она почти не тратила и проживала теперь так же мало, как когда-то в доме отца.
Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы;
деньгу любят,
деньгу прячут. Мало богу дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися в торги, в мытарства; думают о мирском богатстве, не о спасении души. Ходишь, ходишь; молишь, молишь; иногда в три дни трех полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в монастырь показаться; что делать? с
горя и остальное пропьешь: беда да и только. — Ох плохо, знать пришли наши последние времена…
Юсов. Все равно. Неужели
деньги платить? Может быть, дело какое-нибудь будет, ну и квит.
Гора с
горой не сходится, а человек с человеком сходится.
— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный человек… Яшка понимает…
Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда поймешь, что все это — сила человеческая, все это — ум людской… Тысячи людей в
деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они
гореть будут… И будешь ты в ту пору владыкой себя считать…
Эта страсть
горела в нем дни и ночи, он всецело поглощался ею и, хватая всюду сотни и тысячи рублей, казалось, никогда не мог насытиться шелестом и звоном
денег.
—
Горю помочь? Да неужели?
Деньги отдадите, часы?
— Што не идешь? Видно, в кармане пусто… Эх ты,
горе липовое! У меня тоже не густо денег-то: совсем прохарчились на этой треклятой пристане, штобы ей пусто было…
Кассиров на свете много, и никогда эта профессия не казалась мне особенно интересной. Просто выдает билеты и получает
деньги. Но теперь, когда я представлял себе в этой роли высокую девушку в темном платье с спокойным вдумчивым взглядом, с длинной косой и кружевным воротничком вокруг шеи, то эта прозаическая профессия представлялась мне в особом свете. Быть может, думал я, в это самое время пароход несется по Волге, и она сидит на палубе с книгой на коленях. А мимо мелькают волжские
горы.
— Теперь я понял, — сказал Ганувер. — Откройтесь! Говорите все. Вы были гостями у меня. Я был с вами любезен, клянусь, — я вам верил. Вы украли мое отчаяние, из моего
горя вы сделали воровскую отмычку! Вы, вы, Дигэ, сделали это! Что вы, безумные, хотели от меня?
Денег? Имени? Жизни?
— Нет, — ответил Давыд. — Это все не то. А вот что: при губернаторской канцелярии завели комиссию, пожертвования собирают в пользу касимовских погорельцев. Город Касимов, говорят, дотла
сгорел, со всеми церквами. И, говорят, там всё принимают: не один только хлеб или
деньги — но всякие вещи натурой. Отдадим-ка мы туда эти часы! А?
Окоемов. Ну, вот
горе какое! Велики
деньги!
— Ну, хорошо, братец, хорошо; я это чувствую… Ну, вот твои
деньги и вот твой аттестат. Теперь поцелуемся, братец, простимся с тобою… Ну, теперь, милый мой, я у тебя попрошу одной услуги, последней услуги, — сказал г-н Голядкин торжественным тоном. — Видишь ли, милый мой, всякое бывает.
Горе, друг мой, кроется и в позлащенных палатах, и от него никуда не уйдешь. Ты знаешь, мой друг, я, кажется, с тобою всегда ласков был…
— У его сиятельства у самих
денег целые
горы.