Неточные совпадения
Ах, да! я ведь тебе должен сказать, что в городе все против тебя; они думают, что ты делаешь фальшивые
бумажки, пристали ко мне, да я за тебя
горой, наговорил им, что с тобой учился и отца знал; ну и, уж нечего говорить, слил им пулю порядочную.
Знал я ее за женщину прекрасной честности, да и
горе ее такое трогательное, — думаю: отдаст или не отдаст — господь с ней, от полутораста рублей не разбогатеешь и не обеднеешь, а между тем у нее мучения на душе не останется, что она не все средства испробовала, чтобы «вручить»
бумажку, которая могла спасти ее дело.
— Ночью пир
горой. Э, черт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко, за околицей, и распорядился бы с собою часов в пять утра, а в кармане
бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет зарядил. Вот она
бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! — прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол
бумажку из жилетного своего кармана; следователи прочли с любопытством и, как водится, приобщили к делу.
Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией,
бумажки конфет, корки апельсин… В углу плота насыпана груда земли, на ней
горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках, грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними стояли вина и фрукты.
Но едва это сошло с рук, как Юнг опять ходил по городу в еще большем
горе: он останавливал знакомых и, вынимая из жилетного кармана маленькую
бумажку, говорил...
Какое-то тяжелое предчувствие наполнило сердце Караулова, когда он взял сложенную аккуратно
бумажку, заключающую в себе порой радость, порой
горе.
На лебединой шее княжны блестело драгоценное ожерелье, а на изящных, точно выточенных руках, переливаясь всеми цветами радуги, блестели драгоценные каменья в кольцах и браслетах. В не потерявших еще свой розовый оттенок миниатюрных ушках
горели, как две капли крови, два крупных рубина серег. В правой руке покойной был зажат лоскуток
бумажки, на котором было по-французски написано лишь три слова: «Измена — смерть любви».
— Пресчастливая! Ночей не спит; а днем все ходит из угла в угол и на кусочках
бумажки все записывает, все записывает. Лицо у ней так и
горит. Руки дрожат в нервной ажитации. Все у ней назревает, назревает сюжет, а потом вдруг начнет метаться, когда ей что-нибудь не дается. Мучится, бедная, вся позеленеет. Зато как рада, когда у ней все это прояснится. И тогда пишет, как я говорю, запоем! Скажите, разве она не счастливая?
Когда они проснулись, был уже вечер. На столе, покрытом скатертью с красною оторочкой,
горела сальная свеча. Девочка, проворная, как белка, ставила на него огромные ломти черного хлеба и огромную деревянную солоницу с узорочною резьбой. Хозяйки не видать было. Котенок играл
бумажкой, которую на нитке спускала с полатей трехлетняя девочка. Из-под белых волос ее, расправленных гребешком, словно волны молодого барашка, и свесившихся вместе с головой, можно было только видеть два голубые плутоватые глазка.
Через плечо, не вынимая рук из карманов, Павел взглянул.
Бумажка плясала в пухлой и белой руке Сергея Андреича, но Павел узнал ее и весь мгновенно загорелся страшным ощущением стыда. В ушах его что-то загрохотало, как тысячи камней, падающих с
горы; глаза его точно опалил огонь, и он не мог ни отвести взгляда от лица Сергея Андреича, ни закрыть глаза.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены
бумажками. Князь никому не позволял в Лысых
Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка — черная, белая, две старухи, мальчик-казачек, кучера и разные дворовые, провожали его.