Неточные совпадения
Народ русский отвык от смертных казней: после Мировича, казненного вместо Екатерины II, после Пугачева и его товарищей не было казней; люди умирали под кнутом,
солдат гоняли (вопреки закону) до смерти сквозь строй, но смертная казнь de jure [юридически (лат.).] не существовала.
Произнося свои угрозы, матушка была, однако ж, в недоумении. Племянник ли Федос или беглый
солдат — в сущности, ей было все равно; но если он вправду племянник, то как же не принять его?
Прогонишь его — он, пожалуй, в канаве замерзнет; в земский суд отправить его — назад оттуда пришлют… А дело между тем разгласится, соседи будут говорить: вот Анна Павловна какова, мужнину племяннику в угле отказала.
Правда, они уже не рубят просек и не строят казарм, но, как и в прежнее время, возвращающийся с караула или с ученья
солдат не может рассчитывать на отдых: его сейчас же могут послать в конвой, или на сенокос, или в
погоню за беглыми.
Сзади матери был огород, впереди кладбище, а направо, саженях в десяти, тюрьма. Около кладбища
солдат гонял на корде лошадь, а другой, стоя рядом с ним, громко топал в землю ногами, кричал, свистел и смеялся. Больше никого не было около тюрьмы.
Солдат пришел в окончательное недоумение: пустить или
прогнать этого барина?
(Прим. автора.)] и братьев, понеслась в
погоню с воплями и угрозами мести; дорогу угадали, и, конечно, не уйти бы нашим беглецам или по крайней мере не обошлось бы без кровавой схватки, — потому что
солдат и офицеров, принимавших горячее участие в деле, по дороге расставлено было много, — если бы позади бегущих не догадались разломать мост через глубокую, лесную, неприступную реку, затруднительная переправа через которую вплавь задержала преследователей часа на два; но со всем тем косная лодка, на которой переправлялся молодой Тимашев с своею Сальме через реку Белую под самою Уфою, — не достигла еще середины реки, как прискакал к берегу старик Тевкелев с сыновьями и с одною половиною верной своей дружины, потому что другая половина передушила на дороге лошадей.
Женщины не могли более вытерпливать голода: они стали проситься вон из крепости, что и было им позволено; несколько слабых и больных
солдат вышли за ними; но бунтовщики их не приняли, а женщин, продержав одну ночь под караулом,
прогнали обратно в крепость, требуя выдачи своих сообщников и обещаясь за то принять и прокормить высланных.
— Родители!.. Хм… Никаких родителей! Недаром же мы песни пели: «Наши сестры — сабли востры»… И матки и батьки — все при нас в казарме… Так-то-с. А рассказываю вам затем, чтобы вы, молодые люди, помнили да и детям своим передали, как в николаевские времена
солдат выколачивали… Вот у меня теперь офицерские
погоны, а розог да палок я съел — конца-краю нет…
Параша. Да ведь это все равно, все равно, ведь он для меня сюда пришел. Ведь он меня любит. Боже мой! Грех-то какой! Он пришел повидаться со мной, — а его в
солдаты от отца, от меня. Отец-старик один останется, а его
погонят,
погонят! (Вскрикивает). Ах, я несчастная! (Хватается за голову). Гаврило, посиди тут, подожди меня минуту. (Убегает).
И уже стал он появляться одновременно в разных местах, и сбились с ног власти,
гоняя стражников и
солдат на каждое зарево, вечно находя и вечно теряя его след, запутанный, как клубок размотавшейся пряжи.
Охоня стала ходить к судной избе каждое утро, чем доставляла немало хлопот караульным
солдатам. Придет, подсядет к окошечку, да так и замрет на целый час, пока
солдаты не
прогонят. Очень уж жалела отца Охоня и горько плакала над ним, как причитают по покойникам, — где только она набрала таких жалких бабьих слов!
Добежав до саней, Настя упала на них. Степан тоже прыгнул в сани, а сидевший в них мужик сразу
погнал лошадь. Это был Степанов кум Захар. Он был большой приятель Степану и вызвался довезти их до Дмитровки. Кроме того, Захар дал Степану три целковых и шесть гривен медью, тулуп для Насти, старые валенки, кошель с пирогами и старую накладную, которая должна была играть роль паспорта при встрече с неграмотными заставными
солдатами. Это было все, чем мог поделиться Захар с своим другом.
Когда Дутлов вернулся домой, молодайка уже уехала с Игнатом, и чалая брюхастая кобыла, совсем запряженная, стояла под воротами. Он выломил хворостину из забора; запахнувшись, уселся в ящик и
погнал лошадь. Дутлов гнал кобылу так шибко, что у ней сразу пропало всё брюхо, и Дутлов уже не глядел на нее, чтобы не разжалобиться. Его мучила мысль, что он опоздает как-нибудь к ставке, что Илюха пойдет в
солдаты, и чортовы деньги останутся у него на руках.
— Кто знает! — воскликнул штабс-капитан. — Один бог. Без бога ни до порога, как говорится. Что? Не верно? Кампания еще не кончена. Все впереди. Русский
солдат привык к победам. Вспомните Полтаву, незабвенного Суворова… А Севастополь! А как в двенадцатом году мы
прогнали величайшего в мире полководца Наполеона. Велик бог земли русской! Что?
Да, его
гоняли всю жизнь!
Гоняли старосты и старшины, заседатели и исправники, требуя подати;
гоняли попы, требуя ругу;
гоняли нужда и голод;
гоняли морозы и жары, дожди и засухи;
гоняла промерзшая земля и злая тайга!.. Скотина идет вперед и смотрит в землю, не зная, куда ее гонят… И он также… Разве он знал, чтó поп читает в церкви и за что идет ему руга? Разве он знал, зачем и куда увели его старшего сына, которого взяли в
солдаты, и где он умер, и где теперь лежат его бедные кости?
— Православные! — трубит
солдат, указывая кулаком в окно. — Это вот для них, богатеев,
гоняют нас вокруг земли, ради их льётся мужицкая кровь…
Когда Амулий взял богатства, ему стало завидно, что брат его царем, и он стал дарить
солдат и уговаривать, чтобы они
прогнали Нумитора, а его бы поставили царем.
Вообще беспорядка было много.
Солдаты стояли в бездействии под ружьем, покуривали трубочки и перекидывались остротами. Саперы наводили мост, а китайцы-кули исполняли черную работу при наводке моста. Офицеры, видимо, волновались желанием скорее
прогнать анамитов. Один из охотников — французский капитан — пробовал вброд перейти проток, но эта попытка чуть не стоила ему жизни.
Один
солдат обратился к старшему врачу полка с жалобою на боли в ногах, мешающие ходить. Наружных признаков не было, врач раскричался на
солдата и
прогнал его. Младший полковой врач пошел следом за
солдатом, тщательно осмотрел его и нашел типическую, резко выраженную плоскую стопу.
Солдат был освобожден. Через несколько дней этот же младший врач присутствовал в качестве дежурного на стрельбе.
Солдаты возвращаются, один сильно отстал, как-то странно припадает на ноги. Врач спросил, что с ним.
Уже в пути мы приметили этот злосчастный эшелон. У
солдат были малиновые
погоны без всяких цифр и знаков, и мы прозвали их «малиновой командой». Команду вел один поручик. Чтобы не заботиться о довольствии
солдат, он выдавал им на руки казенные 21 копейку и предоставлял им питаться, как хотят. На каждой станции
солдаты рыскали по платформе и окрестным лавочкам, раздобывая себе пищи.
Невысокий человек медленно подвигался, опираясь на плечо санитара и волоча левую ногу; он внимательно смотрел вокруг исподлобья блестящими, черными глазами. Увидел мои офицерские
погоны, вытянулся и приложил руку к козырьку, — ладонью вперед, как у нас козыряют играющие в
солдаты мальчики. Побледневшее лицо было покрыто слоем пыли, губы потрескались и запеклись, но глаза смотрели бойко и быстро.
Дальновидность Семидалова, однако, его не обманула, и вскоре она действительно
прогнала его, но путем этой его тактичности он достиг, что в сердце Минкиной потухшая к нему страсть не перешла в ненависть, как это было относительно других ее фаворитов; он не был ни сослан в Сибирь, ни сдан в
солдаты, а напротив, стал постепенно повышаться в иерархии графской дворни.
Два раза мародеры нападали даже на главную квартиру, и главнокомандующий принужден был взять батальон
солдат, чтобы
прогнать их.
Генерал, который вел депо, с красным, испуганным лицом,
погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе,
солдаты окружили их. У всех были взволнованно-напряженные лица.