Неточные совпадения
Купцы
уходят. Слышен
голос женщины: «Нет, ты не смеешь не допустить меня! Я на тебя нажалуюсь ему самому. Ты не толкайся так больно!»
Алексей Александрович с испуганным и виноватым выражением остановился и хотел незаметно
уйти назад. Но, раздумав, что это было бы недостойно, он опять повернулся и, кашлянув, пошел к спальне.
Голоса замолкли, и он вошел.
— Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучаться, — сказал он с отчаянием в
голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время не
ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и
голос и ждала за дверью, пока
уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon
ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и сделала то, что она сделала.
— А, ты не
ушел? — сказал вдруг
голос Кити, шедшей тем же путем в гостиную. — Что, ты ничем не расстроен? — сказала она, внимательно вглядываясь при свете звезд в его лицо.
— Оставь меня в покое, ради Бога! — воскликнул со слезами в
голосе Михайлов и, заткнув уши,
ушел в свою рабочую комнату за перегородкой и запер за собою дверь. «Бестолковая!» сказал он себе, сел за стол и, раскрыв папку, тотчас о особенным жаром принялся за начатый рисунок.
Он вытянул шею к двери в зал, откуда глухо доносился хриплый
голос и кашель. Самгин сообразил, что происходит нечто интересное, да уже и неловко было
уйти. В зале рычал и кашлял Дьякон; сидя у стола, он сложил руки свои на груди ковшичками, точно умерший, бас его потерял звучность, хрипел, прерывался глухо бухающим кашлем; Дьякон тяжело плутал в словах, не договаривая, проглатывая, выкрикивая их натужно.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий
голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии,
ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза
ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок.
Голос у нее был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
И, нервно схватив бутылку со стола, налил в стакан свой пива. Три бутылки уже были пусты. Клим
ушел и, переписывая бумаги, прислушивался к невнятным
голосам Варавки и Лютова.
Голоса у обоих были почти одинаково высокие и порою так странно взвизгивали, как будто сердились, тоскуя, две маленькие собачки, запертые в комнате.
— После скандала я
ушел и задумался о тебе, — вполголоса говорил Самгин, глядя на дымок папиросы, рисуя ею восьмерки в воздухе. — Ты, наверху, поешь, воображая, что твой
голос облагораживает скотов, а скоты, внизу…
Лаврушка и человек с бородкой
ушли. Темнело. По ту сторону баррикады возились люди; знакомый угрюмый
голос водопроводчика проговорил...
«Эту школа испортила больше, чем Лидию», — подумал Клим. Мать, выпив чашку чая, незаметно
ушла. Лидия слушала сочный
голос подруги, улыбаясь едва заметной улыбкой тонких губ, должно быть, очень жгучих. Алина смешно рассказывала драматический роман какой-то гимназистки, которая влюбилась в интеллигентного переплетчика.
Клим Самгин постучал ногою в дверь, чувствуя желание
уйти со двора, но в дверях открылась незаметная, узкая калиточка, и невидимый человек сказал глухим
голосом, на о...
Говоря, Томилин делал широкие, расталкивающие жесты,
голос его звучал властно, глаза сверкали строго. Клим наблюдал его с удивлением и завистью. Как быстро и резко изменяются люди! А он все еще играет унизительную роль человека, на которого все смотрят, как на ящик для мусора своих мнений. Когда он
уходил, Томилин настойчиво сказал ему...
— Молчите! Или —
уходите прочь, — крикнула Лидия, убегая в кухню. Ее злой крик заставил Варвару завыть
голосом деревенской бабы, кликуши...
—
Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками.
Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным
голосом, топая голыми ногами...
Вера Петровна долго рассуждала о невежестве и тупой злобе купечества, о близорукости суждений интеллигенции, слушать ее было скучно, и казалось, что она старается оглушить себя. После того, как
ушел Варавка, стало снова тихо и в доме и на улице, только сухой
голос матери звучал, однообразно повышаясь, понижаясь. Клим был рад, когда она утомленно сказала...
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не
уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали
голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
Самгин давно знал, что он тут лишний, ему пора
уйти. Но удерживало любопытство, чувство тупой усталости и близкое страху нежелание идти одному по улицам. Теперь, надеясь, что пойдет вчетвером, он вышел в прихожую и, надевая пальто, услыхал
голос Морозова...
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то
ушла, в комнатах было напряженно тихо, а в голове гудели десятки
голосов. Самгин пытался вспомнить слова своей речи, но память не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал не своим
голосом и не свои слова.
Она молчала, мгновенно пораженная грустным звуком его
голоса. Она безгранично верила ему, верила и его
голосу. Она заразилась его задумчивостью, сосредоточилась,
ушла в себя.
— А тот
ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым
голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне…
— Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит
голос сердца. Вот год я у вас:
ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
— Право, ребята, помяните мое слово, — продолжал первый
голос, — у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза
ушли в лоб, — тот беспременно умрет… Прощай, Мотенька: мы тебе гробок сколотим да поленцо в голову положим…
Он вспомнил ее волнение, умоляющий
голос оставить ее,
уйти; как она хотела призвать на помощь гордость и не могла; как хотела отнять руку и не отняла из его руки, как не смогла одолеть себя… Как она была тогда не похожа на этот портрет!
Райский постучал опять, собаки залаяли, вышла девочка, поглядела на него, разиня рот, и тоже
ушла. Райский обошел с переулка и услыхал за забором
голоса в садике Козлова: один говорил по-французски, с парижским акцентом, другой
голос был женский. Слышен был смех, и даже будто раздался поцелуй…
Когда он придет, вы будете неловки, вздрогнете от его
голоса, покраснеете, побледнеете, а когда
уйдет, сердце у вас вскрикнет и помчится за ним, будет ждать томительно завтра, послезавтра…
— Il s'en va, il s'en va! [Он
уходит,
уходит! (франц.)] — гналась за мною Альфонсина, крича своим разорванным
голосом, — mais il me tuera, monsieur, il me tuera! [Но ведь он убьет меня, сударь, убьет! (франц.)] — Но я уже выскочил на лестницу и, несмотря на то, что она даже и по лестнице гналась за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить на улицу и броситься на первого извозчика. Я дал адрес мамы…
Получив желаемое, я
ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу
голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Мужики сказали, что переговорят с обществом и дадут ответ и, распрощавшись,
ушли в возбужденном состоянии. По дороге долго слышался их громкий удаляющийся говор. И до позднего вечера гудели их
голоса и доносились по реке от деревни.
Голос ее пресекся. Она дышала трудно. Алеша встал
уходить.
Около полуночи стрелки
ушли в палатки и, лежа на сухой траве, рассказывали друг другу анекдоты, острили и смеялись. Мало-помалу
голоса их стали затихать, реплики становились все реже и реже. Стрелок Туртыгин пробовал было возобновить разговор, но ему уже никто не отвечал.
Он пел, и от каждого звука его
голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами,
уходя в бесконечную даль.
Аннушка проворно
ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся. В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в самом звуке его
голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал головой.
Бедный мужик смутился и уже собрался было встать да
уйти поскорей, как вдруг раздался медный
голос Дикого-Барина...
На
голос так и бежит, задравши голову; прикажешь ему стоять и сам
уйдешь — он не ворохнется; только что станешь возвращаться, чуть-чуть заржет: «Здесь, мол, я».
— Бедная! — проговорили в один
голос, когда они
ушли из зала, все трое остальные, бывшие в небуйных санях.
— Я
уходила… потому что… Я теперь вот не
уйду, — прибавила она с доверчивой лаской в
голосе, — вы сегодня были сердиты.
Голос его, будто нож, царапал сердце, и мертвец вдруг
ушел под землю.
В малыгинском доме закипела самая оживленная деятельность. По вечерам собиралась молодежь, поднимался шум, споры и смех. Именно в один из таких моментов попала Устенька в новую библиотеку. Она выбрала книги и хотела
уходить, когда из соседней комнаты, где шумели и галдели молодые
голоса, показался доктор Кочетов.
Галактион поднялся и хотел
уйти. Он разозлился на болтовню Харитины, да и делать ему было нечего. Она опять удержала его, взяла за руку и проговорила усталым
голосом...
Доктор продолжал сидеть в столовой, пил мадеру рюмку за рюмкой и совсем забыл, что ему здесь больше нечего делать и что пора
уходить домой. Его удивляло, что столовая делалась то меньше, то больше, что буфет делал напрасные попытки твердо стоять на месте, что потолок то
уходил кверху, то спускался к самой его голове. Он очнулся, только когда к нему на плечо легла чья-то тяжелая рука и сердитый женский
голос проговорил...
Уходя в прошлое, они забывали обо мне.
Голоса и речи их звучат негромко и так ладно, что иногда кажется, точно они песню поют, невеселую песню о болезнях, пожарах, избиении людей, о нечаянных смертях и ловких мошенничествах, о юродивых Христа ради, о сердитых господах.
Потом вдруг как-то сорвался с
голоса, замолчал, поглядел на всех и тихонько, виновато
ушел, склонив голову. Люди усмехались, сконфуженно переглядываясь, бабушка отодвинулась глубоко на печь, в тень, и тяжко вздыхала там.
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера; когда дед и дядя Михаил
уходили в гости, в кухне являлся кудрявый, встрепанный дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала чай с обильной закуской и водкой в зеленом штофе с красными цветами, искусно вылитыми из стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком приходил мастер, сверкая темными стеклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и толстая, точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным
голосом; иногда присутствовали волосатый успенский дьячок и еще какие-то темные, скользкие люди, похожие на щук и налимов.
Часам к десяти они
ушли далеко. Лес остался синей полосой на горизонте. Кругом была степь, и впереди слышался звон разогреваемой солнцем проволоки на шоссе, пересекавшем пыльный шлях. Слепцы вышли на него и повернули вправо, когда сзади послышался топот лошадей и сухой стук кованых колес по щебню. Слепцы выстроились у края дороги. Опять зажужжало деревянное колесо по струнам, и старческий
голос затянул...
—
Ухожу! — через силу произнес он наконец хриплым
голосом.
— И когда же, где же вздумали люди обайбачиться? — кричал он в четыре утра, но уже несколько осипшим
голосом, — у нас! теперь! в России! когда на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою! Мы спим, а время
уходит; мы спим…
Когда мастерица Таисья
ушла, о. Сергей несколько времени молчал, а потом тихим
голосом проговорил...