Неточные совпадения
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в
облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в
голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу;
голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали, как змеи, серые клочки
облаков, задержанные в своем стремлении и будто зацепившиеся за колючий его кустарник.
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их
головы в лакированных шляпах казались металлическими, на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах солнца воде, среди отраженных ею
облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
С неба, покрытого рваной овчиной
облаков, нерешительно и ненадолго выглядывало солнце, кисейные тряпочки теней развешивались на
голых прутьях кустарника, на серых ветках ольхи, ползли по влажной земле.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из
облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые
головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы на
головах людей, ветер гнал белые
облака, на людей падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин.
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые
облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают
голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Иногда эти
голые мысли Клим представлял себе в форме клочьев едкого дыма, обрывков
облаков; они расползаются в теплом воздухе тесной комнаты и серой, грязноватой пылью покрывают книги, стены, стекла окна и самого мыслителя.
«Да, темная душа», — повторил Самгин, глядя на
голую почти до плеча руку женщины. Неутомимая в работе, она очень завидовала успехам эсеров среди ремесленников, приказчиков, мелких служащих, и в этой ее зависти Самгин видел что-то детское. Вот она говорит доктору, который, следя за карандашом ее, окружил себя густейшим
облаком дыма...
Сухой шорох ног стачивал камни, вздымая над обнаженными
головами серенькое
облако пыли, а в пыли тускловато блестело золото сотен хоругвей.
— Я — не верю вам, не могу верить, — почти закричал Самгин, с отвращением глядя в поднятое к нему мохнатое, дрожащее лицо. Мельком взглянул в сторону Тагильского, — тот стоял, наклонив
голову,
облако дыма стояло над нею, его лица не видно было.
Но минутами его уверенность в конце тревожных событий исчезала, как луна в
облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими
головами; явилась мысль, кого могут послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Высвободив из-под плюшевого одеяла
голую руку, другой рукой Нехаева снова закуталась до подбородка; рука ее была влажно горячая и неприятно легкая; Клим вздрогнул, сжав ее. Но лицо, густо порозовевшее, оттененное распущенными волосами и освещенное улыбкой радости, вдруг показалось Климу незнакомо милым, а горящие глаза вызывали у него и гордость и грусть. За ширмой шелестело и плавало темное
облако, скрывая оранжевое пятно огня лампы, лицо девушки изменялось, вспыхивая и угасая.
В окно хлынул розоватый поток солнечного света, Спивак закрыла глаза, откинула
голову и замолчала, улыбаясь. Стало слышно, что Лидия играет. Клим тоже молчал, глядя в окно на дымно-красные
облака. Все было неясно, кроме одного: необходимо жениться на Лидии.
Серебряная струя воды выгоняла из-под крыши густейшие
облака бархатного дыма, все было необыкновенно оживлено, весело, и Самгин почувствовал себя отлично. Когда подошел к нему Безбедов, облитый водою с
головы до ног,
голый по пояс, он спросил его...
Она все сидела, точно спала — так тих был сон ее счастья: она не шевелилась, почти не дышала. Погруженная в забытье, она устремила мысленный взгляд в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с теплом и ароматом. Греза счастья распростерла широкие крылья и плыла медленно, как
облако в небе, над ее
головой.
Темнота. На горизонте скопились удалявшиеся
облака, и только высоко над
головой слабо мерцали кое-где звезды. Он вслушивался в эту тишину и всматривался в темноту, ничего не слыша и не видя.
Все это вихрем неслось у ней в
голове и будто уносило ее самое на каких-то
облаках. Ей на душе становилось свободнее, как преступнику, которому расковали руки и ноги.
Солнце опустилось; я взглянул на небо и вспомнил отчасти тропики: та же бледно-зеленая чаша, с золотым отливом над
головой, но не было живописного узора
облаков, млеющих в страстной тишине воздуха; только кое-где, дрожа, искрились белые звезды.
В отдалении еще толпились тяжелые громады туч, изредка вспыхивали длинные молнии, но над нашими
головами уже виднелось кое-где темно-синее небо, звездочки мерцали сквозь жидкие, быстро летевшие
облака.
Настоящей английской аристократии, разумеется, и в
голову не приходило изгонять Гарибальди; напротив, она хотела утянуть его в себя, закрыть его от народа золотым
облаком, как закрывалась волоокая Гера, забавляясь с Зевсом.
А незнакомая дивная
голова сквозь
облако так же неподвижно глядела на него.
И я лежал с какими-то смутными, лениво проползавшими в
голове мыслями, глядя, как над
головой по синим пятнам неба между зеленой листвой проползают белые клочья медленно тающих
облаков.
Он совсем потонул в сизых
облаках… В квадратной
голове старика кипели какие-то мысли и новые решения.
Через несколько минут над его
головой взвилось синее
облако дыма…
Легкая складка над бровями, привычка несколько подаваться
головой вперед и выражение грусти, по временам пробегавшее какими-то
облаками по красивому лицу, — это все, чем сказалась слепота в его наружности.
Часа через два начало смеркаться. Солнце только что скрылось за
облаками, столпившимися на горизонте, и окрасило небо в багрянец. Над степью пробегал редкий ветер. Он шелестел засохшею травою, пригибая верхушки ее к сугробам. Снежная равнина безмолвствовала. Вдруг над
головой мелькнуло что-то белесоватое, большое. По бесшумному полету я узнал полярную сову открытых пространств.
Под влиянием Таисьи в Нюрочкиной
голове крепко сложилась своеобразная космогония: земля основана на трех китах, питающихся райским благоуханием; тело человека сотворено из семи частей: от камня — кости, от Черного моря — кровь, от солнца — очи, от
облака — мысли, от ветра — дыхание, теплота — от духа...
Только нам троим, отцу, мне и Евсеичу, было не грустно и не скучно смотреть на почерневшие крыши и стены строений и
голые сучья дерев, на мокреть и слякоть, на грязные сугробы снега, на лужи мутной воды, на серое небо, на туман сырого воздуха, на снег и дождь, то вместе, то попеременно падавшие из потемневших низких
облаков.
Волоса побелели, но еще кудрявились, обрамливая обнаженный череп и образуя вокруг
головы род
облака.
Но я уже не слушал: я как-то безучастно осматривался кругом. В глазах у меня мелькали огни расставленных на столах свечей, застилаемые густым
облаком дыма; в ушах раздавались слова: «пас»,"проберем","не признает собственности, семейства"… И в то же время в
голове как-то назойливее обыкновенного стучала излюбленная фраза:"с одной стороны, должно сознаться, хотя, с другой стороны, — нельзя не признаться"…
День становился все более ясным,
облака уходили, гонимые ветром. Мать собирала посуду для чая и, покачивая
головой, думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их — кто знает — что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких
облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на
облака и прислушивалась к себе.
Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
I гладит меня по
голове. Лица ее мне не видно, но по голосу слышу: смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за
облако, плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда…
Там, наверху, над
головами, над всеми — я увидел ее. Солнце прямо в глаза, по ту сторону, и от этого вся она — на синем полотне неба — резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят
облака, и так, будто не
облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна — неслышно скользят, как корабль, и легкая — уплывает земля под ногами…
Но как объяснить всего себя, всю свою болезнь, записанную на этих страницах. И я потухаю, покорно иду… Лист, сорванный с дерева неожиданным ударом ветра, покорно падает вниз, но по пути кружится, цепляется за каждую знакомую ветку, развилку, сучок: так я цеплялся за каждую из безмолвных шаров-голов, за прозрачный лед стен, за воткнутую в
облако голубую иглу аккумуляторной башни.
Он похлопал их одну об другую: пыль поднялась
облаком, как дым, и торжественно осенила
голову педагога.
Скоро комната вся наполнилась голубоватыми
облаками дыма, трубка начала хрипеть, горячий табак подпрыгивать, а во рту я почувствовал горечь и в
голове маленькое кружение.
В
голову словно
облако тумана ворвалось, теплота по всем суставам пошла.
— Сюжет! — тоже сквозь сон ответил мне Глумов, и затем
голова моя окончательно окунулась в
облако.
Игумен и вся братия с трепетом проводили его за ограду, где царские конюха дожидались с богато убранными конями; и долго еще, после того как царь с своими полчанами скрылся в
облаке пыли и не стало более слышно звука конских подков, монахи стояли, потупя очи и не смея поднять
головы.
Дороге, казалось, не будет конца. Лошади больше махали
головами по сторонам, чем бежали вперед. Солнце сильно склонилось, но жар не унимался. Земля была точно недавно вытопленная печь. Колокольчик то начинал биться под дугой, как бешеный и потерявший всякое терпение, то лишь взвизгивал и шипел. На небе продолжалось молчаливое передвижение
облаков, по земле пробегали неуловимые тени.
Все небо было покрыто сплошными темными
облаками, из которых сыпалась весенняя изморозь — не то дождь, не то снег; на почерневшей дороге поселка виднелись лужи, предвещавшие зажоры в поле; сильный ветер дул с юга, обещая гнилую оттепель; деревья обнажились от снега и беспорядочно покачивали из стороны в сторону своими намокшими
голыми вершинами; господские службы почернели и словно ослизли.
Словно черное
облако окутало его с
головы до ног, и он всматривался в него, в него одного, следил за его воображаемыми колебаниями и по временам вздрагивал и словно оборонялся от него.
Из
облака пара замелькают набитые спины, бритые
головы, скрюченные руки, ноги; а в довершение Исай Фомич гогочет во все горло на самом высоком полке.
Только что поднялось усталое сентябрьское солнце; его белые лучи то гаснут в
облаках, то серебряным веером падают в овраг ко мне. На дне оврага еще сумрачно, оттуда поднимается белесый туман; крутой глинистый бок оврага темен и
гол, а другая сторона, более пологая, прикрыта жухлой травой, густым кустарником в желтых, рыжих и красных листьях; свежий ветер срывает их и мечет по оврагу.
Он закрывает глаза и лежит, закинув руки за
голову, папироса чуть дымится, прилепившись к углу губ, он поправляет ее языком, затягивается так, что в груди у него что-то свистит, и огромное лицо тонет в
облаке дыма. Иногда мне кажется, что он уснул, я перестаю читать и разглядываю проклятую книгу — надоела она мне до тошноты.
Октябрьская ночь была холодна и сумрачна; по небу быстро неслись
облака, и ветер шумел
голыми ветвями придорожных ракит. Ахилла все не останавливаясь шел, и когда засерел осенний рассвет, он был уже на половине дороги и смело мог дать себе роздых.
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое, что никак не мог бы рассказать словами. И никогда еще в его
голове не было столько мыслей, смутных и неясных, как эти
облака и эти волны, — и таких же глубоких и непонятных, как это море. Мысли эти рождались и падали в его
голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно, что от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и он не мог бы сказать, что это такое…
Через полчаса парк опустел; подъемные краны опять двигались на своих основаниях, рабочие опять сновали чуть не под
облаками на постройке, опять мерно прокатывались вагоны, и проезжавшие в них люди только из газет узнали о том, что было полчаса назад на этом месте. Только сторожа ходили около фонтана, качая
головами и ругаясь за помятые газоны…