Неточные совпадения
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал
головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским. В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один татарчонок пригонил перед этого
хана небольшую белую кобылку и что-то залопотал; а тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против кобылицыной
головы и кнут ей ко лбу вытянул и стоит.
— Вишь ты, какой прыткий! — сказал он, глядя на него строго. — Уж не прикажешь ли мне самому побежать к вам на прибавку? Ты думаешь, мне только и заботы, что ваша Сибирь? Нужны люди на
хана и на Литву. Бери что дают, а обратным путем набирай охотников. Довольно теперь всякой
голи на Руси. Вместо чтоб докучать мне по все дни о хлебе, пусть идут селиться на те новые земли! И архиерею вологодскому написали мы, чтоб отрядил десять попов обедни вам служить и всякие требы исполнять.
Узнав, что Хан-Магома еще не возвращался, Хаджи-Мурат опустил
голову и тотчас же опять задремал.
На ногах его были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатка обтягивающие ступни, на бритой
голове — папаха с чалмой, — той самой чалмой, за которую он, по доносу Ахмет-Хана, был арестован генералом Клюгенау и которая была причиной его перехода к Шамилю.
Хаджи-Мурат поднял
голову, взглянул на светлевшееся уже сквозь стволы дерев небо на востоке и спросил у сидевшего поодаль от него мюрида о Хан-Магоме.
Веселый, черноглазый, без век, Хан-Магома, также кивая
головой, что-то, должно быть, смешное проговорил Воронцову, потому что волосатый аварец оскалил улыбкой ярко-белые зубы. Рыжий же Гамзало только блеснул на мгновение одним своим красным глазом на Воронцова и опять уставился на уши своей лошади.
— Как коня запрягать! А вот еще я тебе скажу, — понизив
голову, сказал Лукашка: — коли хочешь, мне кунак есть, Гирей-хан; звал на дорогу засесть, где из гор ездят, так вместе поедем; уж я тебя не выдам, твой мюрид буду.
Он то скользил по обледенелому тротуару, то чуть не до колена вязнул в хребтах снега, навитых ветром около заборов и на перекрестках; порывистый ветер, с силой вырывавшийся из-за каждого угла, на каждом перекрестке, врезывался в скважины поношенного пальто, ледяной змеей вползал в рукава и чуть не сшибал с ног.
Ханов голой рукой попеременно пожимал уши, грел руки в холодных рукавах и сердился на крахмаленные рукава рубашки, мешавшие просунуть как следует руку в рукав.
Ханов подошел и положил руку на мраморный античный лоб Людмилы.
Голова была как огонь. Жилы на висках бились.
Ханов затрясся весь. «А жена, а дети?» — мелькнуло у него в
голове. Затем опять перед глазами его Вязигин гадко улыбался, и
Ханов, не помня себя, крикнул...
Ханов энергично повернулся к картонной
голове, вращавшей в углу сцены красными глазами, и начал свой монолог.
А тогда ему за одну провинность
хан голову хотел было срубить…
— Купал, многа купал русска кулá… Купал у мяхтяра, купал у куш-бека, у
хана купал, — подняв самодовольно
голову, отвечал Субханкулов. — А ты ку́сай баурсáк, Марка Данилыш, — болна карашá баурсáк, сладка.
— С
ханом не можнá наливка пить, — чинно и сдержанно ответил татарин. —
Хан балшой человек. Один пьет, никаво не глядит. Не можнá глядеть —
хан голова руби, шея на веревка, ножá на горлá.
И заплакала, неизвестно отчего. В это время как раз подъезжал на четверке
Ханов, и она, видя его, вообразила счастье, какого никогда не было, и улыбалась, кивала ему
головой, как равная и близкая, и казалось ей, что и на небе, и всюду в окнах, и на деревьях светится ее счастье, ее торжество. Да, никогда не умирали ее отец и мать, никогда она не была учительницей, то был длинный, тяжелый, странный сон, а теперь она проснулась…