Неточные совпадения
Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз,
голова чуть-чуть у меня не закружилась, там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы
скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.
Дорога, первые 12 миль, идет по берегу, то у подошвы утесов, то песками, или по ребрам
скал, все по шоссе; дорога невеселая, хотя море постоянно в виду, а над
головой теснятся утесы, усеянные кустарниками, но все это мрачно, голо.
А кругом, над
головами,
скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами, и все поросло лесом и лесом. Крюднер ударил топором по пню, на котором мы сидели перед хижиной; он сверху весь серый; но едва топор сорвал кору, как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеек, в котором бродили красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть, а воды в нем так мало, что нельзя и рук вымыть.
Налево широкий и длинный залив с извилинами и углублениями. Посредине его Паппенберг и Каменосима — две горы-игрушки, покрытые ощетинившимся лесом, как будто две
головы с взъерошенными волосами. Их обтекают со всех сторон миньятюрные проливы, а вдали видна отвесная
скала и море.
Со всех сторон глядят на нас мысы, там и сям видны маленькие побочные заливы,
скалы и кое-где брошенные в одиночку
голые камни.
Несчастные собаки лежали под
скалой и не поднимали
головы.
После перехода вброд реки Кулумбе наша обувь была мокрой, и потому переход через
скалу Ван-Син-лаза был отложен до другого дня. Тогда мы стали высматривать место для бивака. В это время из воды показалось какое-то животное. Подняв
голову, оно с видимым любопытством рассматривало нас. Это была нерпа.
Около реки Кольгатео есть
скала, удивительно похожая на
голову человека.
Он развел еще один огонь и спрятался за изгородь. Я взглянул на Дерсу. Он был смущен, удивлен и даже испуган: черт на
скале, бросивший камни, гроза со снегом и обвал в горах — все это перемешалось у него в
голове и, казалось, имело связь друг с другом.
… В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой
скале. В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую
голову на лапу, он стонет; его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями, зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут умирает царственный зверь.
И вдруг гигант подымается во весь рост, а в высоте бурно проносится ураган крика. По большей части Рущевич выкрикивал при этом две — три незначащих фразы, весь эффект которых был в этом подавляющем росте и громовых раскатах. Всего страшнее было это первое мгновение: ощущение было такое, как будто стоишь под разваливающейся
скалой. Хотелось невольно — поднять руки над
головой, исчезнуть, стушеваться, провалиться сквозь землю. В карцер после этого мы устремлялись с радостью, как в приют избавления…
Когда мы уходили, Мари опять оставалась одна, по-прежнему без движения, закрыв глаза и прислонясь
головой к
скале; она, может быть, о чем-нибудь грезила.
Она уже была так слаба от чахотки, что все больше сидела с закрытыми глазами, прислонив
голову к
скале, и дремала, тяжело дыша; лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал на лбу и на висках.
На верху
скалы завязалась безмолвная борьба. Луша чувствовала, как к ней ближе и ближе тянулось потное, разгоряченное лицо; она напрягла последние силы, чтобы оторваться от места и всей тяжестью тела тянулась вниз, но в этот момент железные руки распались сами собой. Набоб, схватившись за
голову, с прежним смирением занял свою старую позицию и глухо забормотал прерывавшимся шепотом...
— Да не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров:
скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
Когда кустарник по временам исчезает, на
голых камнях я висну над пропастью, одним плечом касаясь
скалы, нога над бездной, а сверху грузин напевает какой-то веселый мотив.
— Пан-ымаешь, вниз
головой со
скалы, в кусты нырнул, загремел по камням, сам, сам слышал… Меня за него чуть под суд не отдали… Приказано было мне достать его живым или мертвым… Мы и мертвого не нашли… Знаем, что убился, пробовал спускаться, тело искать, нельзя спускаться, обрыв, а внизу глубина, дна не видно… Так и написали в рапорте, что убился в бездонной пропасти… Чуть под суд не отдали.
Качаясь, они подвигались к нам, наклонялись над водой, готовые опрокинуться на
головы наши, — раз, раз — подкидывают белые волны наши тела, хрустит наша барка, точно орех под каблуком сапога, я оторван от нее, вижу изломанные черные ребра
скал, острые, как ножи, вижу
голову отца высоко надо мною, потом — над этими когтями дьяволов.
Я увидал их возвращающихся в свои неприступные ледники с водопоя и пастбища по узкому карнизу каменных
скал. Впереди шел вожак, старый тур с огромными рогами, за ним поодиночке, друг за другом, неотрывно все стадо. Вожак иногда пугливо останавливался поднимал
голову, принюхивался и прислушивался и снова двигался вперед. Стадо шло высоко надо мной и неминуемо должно было выйти на нашу засаду, так как это единственная тропа, исключительно турья, снизу на ледник, где они должны быть при первых лучах солнца.
Одно мне пришлось наблюдать во время моих горных скитаний: я видел, как тур пробирался по отвесной
скале и время от времени упирался рогом в стену, а иногда, должно быть уж в очень опасных местах, то наклонял, то поднимал
голову, то вытягивал шею. Что рога ему служат балансом и поддержкой, это ясно.
И
скалы тесною толпой,
Таинственной дремоты полны,
Над ним склонялись
головой,
Следя мелькающие волны...
В зале шум, блеск, музыка и распарады, а я хоть и на
скале под пальмой стою, а все ничего не вижу, кроме как
головы.
Невдалеке тропинка исчезла в расселинах
скал, а прямо над
головой свесился высокий крест якутской могилы.
Кругом было темно. Береговые
скалы отодвинулись. Нас окружали какие-то громадные массивные постройки, которые оказались барками. Целый караван барок, охваченных льдом… Впереди на довольно крутом подъеме рисовалась силуэтом фантастическая фигура гигантского всадника. Я смотрел на него снизу. Его
голова, казалось, уходила в облака, плечи высились над отдаленными горами. Рядом вприпрыжку бежал пеший человек в остроконечном шлыке.
Вдруг, в середине ската, у подошвы каменистой
скалы, путники заметили человеческую фигуру. Это был высокий, босой старец в длинной, холщовой рубахе, с обнаженной, лысой
головой, который спокойно глядел на небо и медленно крестился. Ветер взвевал остатки его волос и длинную совсем седую бороду.
Кругом грозными великанами теснились
скалы… Они казались призрачными стражами наэлектризованной душной ночи… От цветов, что росли в низинах, поднимался сюда, в горы, дурманящий, как мускус, пряный аромат, кружа
голову и тревожа воображение неясными образами и туманными грезами.
— Она моя невеста… Ага-наиб, не беспокойся за дочь! — обернулся он в сторону моего дедушки, — Гуль-Гуль будет счастлива с Керимом. — И, дав шпоры коню, он умчался прочь от сакли наиба по узкой тропинке, ежеминутно рискуя сверзиться в бездну или разбить
голову о придорожные
скалы.
И вот однажды, когда, при опускающемся покрове ночи, столпник «усильно подвигся мыслию уведети: кацы суть иже Богу угожающи», он приклонился
головою к краю расщелины своей
скалы, и с ним случилась необыкновенная вещь: повеяло на него тихое, ровное дыхание воздуха, и с тем принеслись к его слуху следующие слова...