Неточные совпадения
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. —
Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В.
Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
— Хе-хе! Остроумны, остроумны-с. Все-то
замечаете! Настоящий игривый ум-с! И самую-то комическую струну и зацепите… хе-хе! Это ведь у
Гоголя, из писателей, говорят, эта черта была в высшей-то степени?
— Ну-к што ж. А ты напиши, как у
Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а ни какой не другой. И всякому лестно будет, какая,
мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание — наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба — он Бульба и есть, а слова-то другие.
Ко всему мною сказанному надобно прибавить, что
гоголи встречаются всегда в небольшом числе и не везде, а только на водах довольно глубоких и рыбных и что различия утки от селезня в цвете перьев я никогда не
замечал.
Заметив, что
гоголь сначала ныряет прямо вглубь, а не в сторону или вперед, как другие утки, и потом уже поворачивает куда ему надобно, я целил в нырнувшего
гоголя, как в стоячую в воде рыбу, но успеха не было.
Не сравнивая значения Островского с значением
Гоголя в истории нашего развития, мы
заметим, однако, что в комедиях Островского, под влиянием каких бы теорий они ни писались, всегда можно найти, черты глубоко верные и яркие, доказывающие, что сознание жизненной правды никогда не покидало художника и не допускало его искажать действительность в угоду теории.
А солдат точно ничего не
замечает и похаживает по базару
гоголем.
Капитанша дала ему том
Гоголя, я прочитал «Страшную
месть», мне это очень понравилось, но Смурый сердито крикнул...
Сначала я писал напыщенно-риторическим стилем а la
Гоголь, потом старательно усвоил себе манеру красивых описаний а la Тургенев и только под конец понял, что к гоголевская природа и тургеневская — обе не русские, и под ними может
смело подписаться всякая другая природа, за очень немногими исключениями.
Ведь законы прекрасного установлены ими в их учебниках, на основании тех произведений, в красоту которых они веруют; пока все новое будут судить на основании утвержденных ими законов, до тех пор изящным и будет признаваться только то, что с ними сообразно, ничто новое не
посмеет предъявить своих прав; старички будут правы, веруя в Карамзина и не признавая
Гоголя, как думали быть правыми почтенные люди, восхищавшиеся подражателями Расина и ругавшие Шекспира пьяным дикарем, вслед за Вольтером, или преклонявшиеся пред «Мессиадой» и на этом основании отвергавшие «Фауста».
Но всмотритесь пристальнее в характер этих обличений, — вы без особенного труда
заметите в них нежность неслыханную, доходящую до приторности, равняющуюся разве только нежности, обнаруженной во взаимных отношениях тех достойных друзей, один из которых у
Гоголя мечтает о том, как «высшее начальство, узнав об их дружбе, пожаловало их генералами».
Обед был шумный и веселый, хотя Погодин с
Гоголем были в самых дурных отношениях и даже не говорили, чего, впрочем, нельзя было
заметить в такой толпе.
Я отвечал очень ласково, что, может быть, он, как журналист, обязанный заботиться о выгодах журнала, поступает очень благоразумно, не
помещая статьи, которая, разумеется, озлобит всех недоброжелателей
Гоголя.
Но
Гоголь был недоволен моим заступлением и, сказав мне: «Сами вы ничего
заметить не хотите или не
замечаете, а другому
замечать мешаете…», просил Погодина продолжать и очень внимательно его слушал, не возражая ни одним словом.
Более писем
Гоголя к нам в этом году не нашлось. В это время Погодин, бывший жестоко раздражен против
Гоголя и не писавший к нему ни строчки, вдруг прислал мне для пересылки маленькое письмецо, которое я вместе с своим и отослал к
Гоголю. Я считаю себя вправе
поместить его в моих записках, потому что оно было возвращено мне
Гоголем вместе с его ответом Погодину.
Надобно
заметить, что зима была необыкновенно жестокая и постоянная, что
Гоголь прежде никогда не мог выносить сильного холода и что теперь он одевался очень легко.
Мы переконфузились не на шутку, потому что очень боялись рассердить или, лучше сказать, огорчить
Гоголя; по счастью, он ничего не
заметил.
Вслед за этим письмом Шевырев привез мне письмо, полученное им от
Гоголя, которое хотя писано к Шевыреву, но равно относится как к нему, так ко мне и Погодину. Я считаю, что имею полное право
поместить его в моей книге. Вот оно...
Несмотря на краткость свидания, мы все
заметили, что в отношении к нам
Гоголь совершенно сделался другим человеком, между тем как не было никаких причин, которые во время его отсутствия могли бы нас сблизить.
Наконец, через Надежду Николаевну Шереметеву, почтенную и благодетельную старушку, которая впоследствии любила
Гоголя, как сына,
поместил он сестру свою Лизу к г-же Раевской, женщине благочестивой, богатой, не имеющей своих детей, у которой жили и воспитывались какие-то родственницы.
Я говорил
Гоголю после, что, слушая «Мертвые души» в первый раз, да хоть бы и не в первый, и увлекаясь красотами его художественного создания, никакой в свете критик, если только он способен принимать поэтические впечатления, не в состоянии будет
замечать какие-нибудь недостатки; что если он хочет моих замечаний, то пусть даст мне чисто переписанную рукопись в руки, чтоб я на свободе прочел ее и, может быть, не один раз; тогда дело другое.
Я
помещаю эту записку для того, чтоб показать, что значил приезд
Гоголя в Москву для его почитателей.
В тот же день я описал все подробно Ольге Семеновне,
заметив, что, вероятно,
Гоголю надобно много денег, что все это, как я надеюсь, поправится, а в противном случае — я поправлю.
Заметя, что товарищ очень обрадовался соседству знаменитого писателя, он уверил его, что он не
Гоголь, а Гогелъ, прикинулся смиренным простячком, круглым сиротой и рассказал о себе преплачевную историю.
Может быть, и сам
Гоголь этого не знал, но мы
заметили.
Не знаю,
заметил ли он это движение, только, сказав несколько слов, что он опять в Москве на короткое время,
Гоголь уехал.
Из предыдущего письма ко мне точно можно было
заметить, что
Гоголь был не совсем доволен письмом Шевырева, писавшего от себя и от Погодина вместе.
но
Гоголь посмотрел на меня как-то значительно и сказал, что «это неправда, что комизм кроется везде, что, живя посреди него, мы его не видим; но что если художник перенесет его в искусство, на сцену, то мы же сами над собой будем валяться со смеху и будем дивиться, что прежде не
замечали его».
Но следует
заметить, что здесь продолжается в душе
Гоголя то же самое настроение, с каким он уехал из Москвы.
Я сам
замечал много раз, какое впечатление производил он на
Гоголя, хотя последний старательно скрывал свое внутреннее движение.
—
Гоголь ведь, как известно, помешался пред смертью, —
заметил Горданов.
— И соседей собралось на подмогу им число немалое… Вишь каким
гоголем разъезжает один! Должно, их набольший! —
заметил другой, указывая на одного плечистого рыцаря, который осматривал стены, галопируя около них на статном иноходце.
— И соседей собралось на подмогу им число не малое… Вишь, каким
гоголем разъезжает один! Должно, их набольший! —
заметил другой, указывая на одного плечистого рыцаря, который осматривал стены, галопируя около них на статном иноходце.
После довольно долгой и вполне приятной беседы с ним я убедился, что это человек с большими способностями править, и впал в раздумье: ради чего я это, бывало, шумлю и волнуюсь, когда есть еще такие люди, при которых любящий отечество человек может спать спокойно, или, как
Гоголь шутливо говорит, „брать метлу, да
мести лишь свою улицу“.