Неточные совпадения
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но
смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот
смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому
смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой
смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем сей же час отправится искать третьего
смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь город, и все
смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы
о нем
говорить.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например,
о том, что человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без
смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем,
говорил о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и
говорит: сделай мне то и то, такое,
о чем никогда никого не просят, но
о чем можно просить лишь на
смертном одре, — то неужели же тот не исполнит… если друг, если брат?
Говорил он
о многом, казалось, хотел бы все сказать, все высказать еще раз, пред
смертною минутой, изо всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще раз в жизни сердцем своим…
— Слушайте, раз навсегда, — не вытерпела наконец Аглая, — если вы заговорите
о чем-нибудь вроде
смертной казни, или об экономическом состоянии России, или
о том, что «мир спасет красота», то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза! Слышите: я серьезно
говорю! На этот раз я уж серьезно
говорю!
Первое неприятное впечатление Лизаветы Прокофьевны у князя — было застать кругом него целую компанию гостей, не
говоря уже
о том, что в этой компании были два-три лица ей решительно ненавистные; второе — удивление при виде совершенно на взгляд здорового, щеголевато одетого и смеющегося молодого человека, ступившего им навстречу, вместо умирающего на
смертном одре, которого она ожидала найти.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и
о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я
говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
Конечно, я
говорю не
о «барах», которые разъезжаются по собственным деревням и за границу, а
о простых
смертных, которые расползаются по дачам, потому что за зиму Петербург их задавил.
— Это ты верно
говоришь, Аленушка, я и сама часто
о смертном часе думаю. Тоже мои года не маленькие; на семьдесят шестой перевалило… А все-таки страшно, Аленушка! Не знаем мы этого Павла Митрича, а чужая душа — потемки.
— Что это, боярин? Уж не
о смертном ли часе ты
говоришь? Оно правда, мы все под богом ходим, и ты едешь не на свадебный пир; да господь милостив! И если загадывать вперед, так лучше думать, что не по тебе станут служить панихиду, а ты сам отпоешь благодарственный молебен в Успенском соборе; и верно, когда по всему Кремлю под колокольный звон раздастся: «Тебе бога хвалим», — ты будешь смотреть веселее теперешнего… А!.. Наливайко! — вскричал отец Еремей, увидя входящего казака. Ты с троицкой дороги? Ну что?
Один ее прямой, чуть-чуть вздернутый носик мог свести с ума любого
смертного, не
говоря уже
о ее бархатных карих глазах, золотисто-русых волосах, ямках на круглых щечках и других красотах.
Одни
говорили, что виноват Колесников, уже давно начавший склоняться к большим крайностям, и партия сама предложила ему выйти; другие обвиняли партию в бездеятельности и дрязгах,
о Колесникове же
говорили как
о человеке огромной энергии, имеющем боевое прошлое и действительно приговоренном к
смертной казни за убийство Н-ского губернатора: Колесникову удалось бежать из самого здания суда, и в свое время это отчаянно-смелое бегство вызвало разговоры по всей России.
Дальберг, простодушно принявший, кажется, incognito царя совершенно буквально, отвечал, не без оснований с своей точки зрения, следующим оправданием: «Мы не показывали и виду, что нам известно
о присутствии царя, из опасения навлечь его неудовольствие; в свите никто не смел
говорить о нем, под страхом
смертной казни».
За это Шакловитый подверг Языкова жестокой пытке и потом выслал из Москвы с строжайшим указом, под
смертною казнью, никому не
говорить, куда его приводили и
о чем расспрашивали…
Смерть неизбежна для всего рожденного так же, как и рождение неизбежно для всего
смертного. Поэтому не должно сетовать на то, что неизбежно. Прежнее состояние существ неизвестно, среднее состояние очевидно, будущее состояние не может быть познано, —
о чем же заботиться и беспокоиться? Некоторые люди смотрят на душу, как на чудо, а другие
говорят и слушают про нее с удивлением, но никто ничего не знает про нее.
Причастность бытия идеям, μέθεξις,
о которой
говорит Платон, изъяснена была им же как всеобщая всепроникающая сила Эроса, великого посредника «между богом и
смертным», — μεταξύ θεού τε και θνητού (Symposion, 202 с).
—
О, Танасио! — горячо вырвалось из груди Иоле, —
о, Танасио,
о храбрости твоей знаем не только мы, простые
смертные, но и Его Величество король и Его Высочество наш славный королевич Александр. A об юнаках наших нечего и
говорить. Каждый из них взял за поговорку: храбр, как капитан Танасио Петрович. Так они все
говорят. Но, должно быть, впереди ждет нас слишком непосильная задача. Да, они слишком многочисленны, да, Танасио, их тысячи тысяч, тогда как нас… И оттого ты так задумчив, дорогой брат.
Невеселая свадьба была: шла невеста под венец, что на
смертную казнь, бледней полотна в церкви стояла, едва на ногах держалась. Фаворит в дружках был… Опоздал он и вошел в церковь сумрачный. С кем ни пошепчется — у каждого праздничное лицо горестным станет; шепнул словечко новобрачному, и тот насупился. И стала свадьба грустней похорон. И пира свадебного не было: по скорости гости разъехались, тужа и горюя, а
о чем — не
говорит никто. Наутро спознала Москва, — второй император при смерти.
— Что это вам на ум пришло? —
говорит архимандрит. — Конечно, памятование
о смертном конце спасительно, да ведь и суеверие греховно… Уж если
о смерти помышлять, так лучше бы вашему сиятельству
о своих делах подумать.
— Моей!.. Боже мой!.. в каком она теперь состоянии?.. Я положил это прекрасное творение на
смертный одр, сколотил ей усердно, своими руками, гроб, и я же, безумный, могу
говорить об утешении, могу надеяться, как человек правдивый, благородный, достойный чести, достойный любви ее! Чем мог я купить эту надежду? Разве злодейским обманом! Не новым ли дополнить хочу прекрасное начало? Она умирает, а я, злодей, могу думать
о счастье!.. Завтра, сказал ты, Фриц…
Тут Василий Кириллович начал
говорить и
говорил столько
о Гомере, Виргилии, Камоэнсе,
о богах и богинях, что утомил терпение простых
смертных.
Вот на этом-то понятии
о жизни и основывает Христос свое учение
о жизни истинной или вечной, которую он противуполагает жизни личной и
смертной. «Исследуйте писания»,
говорит Христос евреям (Иоан. V, 39), «ибо вы через них думаете иметь жизнь вечную».
— Да и я помню эти проделки Полифрона над нами. Мы узнавали во тьме, что не бог нас целует, а весьма страстный
смертный, но стыдились
о том
говорить и молчали, а Полифрон продолжал это и успешно совершил над многими, что ему выгодно было.
— Ваша светлость, — отвечал Фебуфис, —
о ней можно сказать только, как
говорят на востоке: «Глаз
смертного не может видеть такое совершенство без готовности умереть за него».
Мать Светлогуба была не старая, миловидная женщина, с седеющими локонами и звездой морщинками от глаз. Учитель, товарищ Светлогуба, узнав
о том, что
смертный приговор подписан, хотел осторожно подготовить ее к страшному известию, но только что он начал
говорить про ее сына, она по тону его голоса, по робости взгляда угадала, что случилось то, чего она боялась.