Неточные совпадения
— Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне
Русская, Славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни
говорите, меня трогает судьба этого человека.
Поговорите с ним дорогой, — сказала княгиня.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал
с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться
с невежеством
русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял
с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано,
говорила по-французски и делала книксен.
Александр Петрович имел дар слышать природу
русского человека и знал язык, которым нужно
говорить с ним.
«Вот, посмотри, —
говорил он обыкновенно, поглаживая его рукою, — какой у меня подбородок: совсем круглый!» Но теперь он не взглянул ни на подбородок, ни на лицо, а прямо, так, как был, надел сафьяновые сапоги
с резными выкладками всяких цветов, какими бойко торгует город Торжок благодаря халатным побужденьям
русской натуры, и, по-шотландски, в одной короткой рубашке, позабыв свою степенность и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги.
Если мне, например, до сих пор
говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть
с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился
с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по
русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
— Уверяю, заботы немного, только
говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и
говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть,
русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну,
с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
Говорят вон, в Севастополе, сейчас после Альмы, [После поражения
русской армии в сражении на реке Альме 8 сентября 1854 г. во время Крымской войны (1853–1856).] умные-то люди уж как боялись, что вот-вот атакует неприятель открытою силой и сразу возьмет Севастополь; а как увидели, что неприятель правильную осаду предпочел и первую параллель открывает, так куды,
говорят, обрадовались и успокоились умные-то люди-с: по крайности на два месяца, значит, дело затянулось, потому когда-то правильной-то осадой возьмут!
Связь
с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала,
говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему
русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
Его очень
русское лицо «удалого добра молодца» сказки очень картинно, и
говорит он так сказочно, что минуту, две даже Клим Самгин слушает его внимательно,
с завистью к силе, к разнообразию его чувствований.
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или — как доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения
с туземцами. Нет надобности
говорить обо всем и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные
русские книги и пишет свою книгу.
— Дорогой мой, — уговаривал Ногайцев, прижав руку к сердцу. — Сочиняют много! Философы, литераторы. Гоголь испугался
русской тройки, закричал… как это? Куда ты стремишься и прочее. А — никакой тройки и не было в его время. И никто никуда не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь,
с вашей точки, они феодалы. Ведь они… комики, между нами
говоря.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится
с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я
говорю именно о
русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша
говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
«Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты стал похож на него и тем понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», — думал он
с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось, как она
говорит о новой
русской поэзии.
— Эти молодые люди очень спешат освободиться от гуманитарной традиции
русской литературы. В сущности, они пока только переводят и переписывают парижских поэтов, затем доброжелательно критикуют друг друга,
говоря по поводу мелких литературных краж о великих событиях
русской литературы. Мне кажется, что после Тютчева несколько невежественно восхищаться декадентами
с Монмартра.
Тонкая, смуглолицая Лидия, в сером костюме, в шапке черных, курчавых волос, рядом
с Мариной казалась не
русской больше, чем всегда. В парке щебетали птицы, ворковал витютень, звучал вдали чей-то мягкий басок, а Лидия
говорила жестяные слова...
— При входе в царский павильон государя встретили гридни, знаете — эдакие
русские лепообразные отроки в белых кафтанах
с серебром, в белых, высоких шапках,
с секирами в руках;
говорят, — это древний литератор Дмитрий Григорович придумал их.
— Да ну-у? — удивился Долганов и вздохнул: — Не похоже. Такое
русское лицо и — вообще… Марксист — он чистенький, лощеный и на все смотрит
с немецкой философской колокольни, от Гегеля, который
говорил: «Люди и
русские», от Моммзена, возглашавшего: «Колотите славян по башкам».
Было очень шумно, дымно, невдалеке за столом возбужденный еврей
с карикатурно преувеличенным носом непрерывно шевелил всеми десятью пальцами рук пред лицом бородатого
русского, курившего сигару, еврей тихо,
с ужасом на лице
говорил что-то и качался на стуле, встряхивал кудрявой головою.
— Нет, каков шельма! «Дай,
говорит, мне на аренду», — опять
с яростью начал Тарантьев, — ведь нам
с тобой,
русским людям, этого в голову бы не пришло! Это заведение-то немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды. Вот постой, он его еще акциями допечет.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив
с такой тоской? Нет свободнее и счастливее
русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь
говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
— «Да как ты сделаешь?» — «Это уж, если не обидно вашей светлости, — наш секрет-с», —
говорит, и, знаете,
русским этаким языком.
— Je parle comme une dame russe sur les eaux minérales, [Я
говорю как
русская дама на минеральных водах (искаж. франц.] — заметил le grand dadais, [Верзила (франц.).] все еще
с протянутой шеей.
Ну, дошло до начальства; начальство велело ему медаль повесить; так и ходил
с медалью на шее, да опился потом,
говорят; знаете,
русский человек, не удержится!
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий
русский человек,
русский этакий тип, патриот, развитое
русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли,
говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что
русский кошель толст, а им дома есть нечего.
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем;
говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам
с вестями из Европы,
с письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к
русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
«Однако подои корову», — вдруг, ни
с того ни
с сего,
говорит один другому
русский якут: он
русский родом, а по языку якут.
«Нет,
русская; а мы жили все
с якутами, так вот дети по-русски и не
говорят».
Наконец вчера приехали в Нелькан и переправились через Маю, услыхали говор
русских баб, мужиков. А
с якутами разговор не ладится; только Иван Григорьев беспрестанно
говорит с ними, а как и о чем — неизвестно, но они довольны друг другом.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он
говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся
с нами иностранцы, удивление, что
русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не
русский, — сказали мы ему, — однако ж вот
говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Он порядочно
говорил по-французски и откровенно объяснил, что он так много слышал и читал о
русских, что не мог превозмочь любопытства и пришел познакомиться
с нами.
Поэтому мне очень интересно взглянуть на
русский тип», —
говорил он, поглядывая
с величайшим вниманием на барона Крюднера, на нашего доктора Вейриха и на Посьета: а они все трое были не
русского происхождения.
Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта
русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine», [«под пятьдесят» (фр.).] как
говорят французы,
с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином.
— Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но
с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит.
Русский народ надо пороть-с, как правильно
говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
— И верю, что веришь и искренно
говоришь. Искренно смотришь и искренно
говоришь. А Иван нет. Иван высокомерен… А все-таки я бы
с твоим монастырьком покончил. Взять бы всю эту мистику да разом по всей
русской земле и упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золота сколько бы на монетный двор поступило!
И вот в четыре года из чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотелая
русская красавица, женщина
с характером смелым и решительным, гордая и наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скупая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успевшая, как
говорили про нее, сколотить свой собственный капиталец.
— Николай Ильич Снегирев-с,
русской пехоты бывший штабс-капитан-с, хоть и посрамленный своими пороками, но все же штабс-капитан. Скорее бы надо сказать: штабс-капитан Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь со второй половины жизни стал
говорить словоерсами. Словоерс приобретается в унижении.
— Да, настоящим
русским вопросы о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты
говоришь, вопросы
с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо, — проговорил Алеша, все
с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
Пан
с трубкой
говорил по-русски порядочно, по крайней мере гораздо лучше, чем представлялся.
Русские слова, если и употреблял их, коверкал на польский лад.
«Господин исправник, будьте,
говорю, нашим, так сказать, Направником!» — «Каким это,
говорит, Направником?» Я уж вижу
с первой полсекунды, что дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я,
говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш
русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил, не правда ли?
Когда мы окончили осмотр пещер, наступил уже вечер. В фанзе Че Фана зажгли огонь. Я хотел было ночевать на улице, но побоялся дождя. Че Фан отвел мне место у себя на кане. Мы долго
с ним разговаривали. На мои вопросы он отвечал охотно, зря не болтал,
говорил искренно. Из этого разговора я вынес впечатление, что он действительно хороший, добрый человек, и решил по возвращении в Хабаровск хлопотать о награждении его чем-нибудь за ту широкую помощь, какую он в свое время оказывал
русским переселенцам.
Совершенно сообразно этой истории, Бьюмонт, родившийся и до 20 лет живший в Тамбовской губернии,
с одним только американцем или англичанином на 20 или 50 или 100 верст кругом,
с своим отцом, который целый день был на заводе, сообразно этой истории, Чарльз Бьюмонт
говорил по — русски, как чистый
русский, а по — английски — бойко, хорошо, но все-таки не совершенно чисто, как следует человеку, уже только в зрелые годы прожившему несколько лет в стране английского языка.
— В самом деле! Карл Яковлевич, пожалуйста, на минуту. Вы не встречались в Америке
с тем
русским, о котором они
говорили?
— Данилыч, а ведь я ее спросила про ихнее заведенье. Вы,
говорю, не рассердитесь, что я вас спрошу: вы какой веры будете? — Обыкновенно какой,
русской,
говорит. — А супружник ваш? — Тоже,
говорит,
русской. — А секты никакой не изволите содержать? — Никакой,
говорит: а вам почему так вздумалось? — Да вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли, не знаю, как вас назвать: вы
с муженьком-то живете ли? — засмеялась; живем,
говорит.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека,
русского, который
говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился
с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой были
с ними обоими; но променять француженку на
русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное, а, как вы
говорите, кровь со сливками, то есть кушанье, которое могут брать в рот только ваши эскимосы!
Я
говорю, «как казалось», потому что в несколько восточных чертах его выражалось что-то затаенное и какое-то азиатское простодушное лукавство вместе
с русским себе на уме.
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII
с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех
русских армий стал при мне
говорить о войне.
Говорят, будто я обязан этим усердию двух-трех верноподданных
русских, живших в Ницце, и в числе их мне приятно назвать министра юстиции Панина; он не мог вынести, что человек, навлекший на себя высочайший гнев Николая Павловича, не только покойно живет, и даже в одном городе
с ним, но еще пишет статейки, зная, что государь император этого не жалует.
Я был раза два-три; он
говорил о литературе, знал все новые
русские книги, читал журналы, итак, мы
с ним были как нельзя лучше.
С них начинается перелом
русской мысли. И когда мы это
говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии.